146

братья». Он по личному опыту знал, что такое ученье, смотры, манеж, ярко ощущал утро в кавалерийском лагере. «Лишь утро: ногу в стремя и носишься на борзом жеребце; осенний ветер дуй хоть спереди, хоть с тыла».

И Грибоедов как автор, и Чацкий как его герой, которому доверены думы и чувства автора, вовсе не относились отрицательно к военному делу как к профессии. Их обоих многое в нем пленяло: «Эх, братец, славное тогда житье-то было!» — в тон Чацкому восклицает Платон Михайлович. Часто отмечалась неестественность катания Молчалина на лошади зимою (в качестве предлога для его падения), но в представлении кавалериста — это самый простой бытовой момент. Когда Якубович в 1818 г. ранил на дуэли Грибоедова в руку и надо было найти какой-то правдоподобный мотив, скрывая дуэль, объяснить рану, — ничто не показалось столь естественным, как падение с лошади: «Дабы скрыть поединок, мы условились сказать, что мы были на охоте, что Грибоедов с лошади свалился и что лошадь наступила ему ногой на руку», — пишет секундант Якубовича Н. Н. Муравьев (Карский)186.

5

Тридцатого мая (н. ст.) 1814 г. был подписан Парижский мирный договор. Торжественный, написанный лапидарно-короткими фразами (в подражание Наполеону) царский манифест известил русскую армию и всю страну: «Франция возжелала мира». В приказе по армии сообщалось, что «побежденный неприятель простер руку к примирению...». Это было огромным переломным событием в жизни армии, всех взволновало, оживило, создало новые личные перспективы перед каждым офицером, повернуло тысячи молодых биографий. Война кончилась — война, длившаяся почти два года, оторвавшая каждого от привычных занятий, — и кончилась столь триумфально для России. Меняется и жизнь Грибоедова. После заключения мира он уже не в Брест-Литовске и не где-нибудь в бедных польских местечках, а в столице, в Петербурге, вместе со своим другом Бегичевым. Зачисленный с мая 1813 г. в кавалергарды (с оставлением в должности адъютанта Кологривова), Бегичев теперь, оказавшись в столице, фактически переходит в свой Кавалергардский полк и начинает служить в гвардии.

148

темные, невиданно жаркие ночи, в день Успения грохотала гроза. Ф. Вигель говорит о полном преображении всего внешнего вида столицы. Триумфальные арки, невиданная иллюминация, празднества, балы, масса военной молодежи на улицах — многие по-заграничному в штатском платье, во фраках: еще действовало парижское разрешение императора носить вне строя, по желанию, штатскую одежду. Однако, как замечает Ф. Вигель, гвардейцев можно было узнать и в штатском платье «по их скромно-самодовольному виду». «Как мил казался нежный возраст самой первой молодости, уже опаленной порохом!»190

Блестящая, праздничная внешность скрывала глубокие противоречия: родина стонала «под тяжким игом самовластья». Молодые глаза остро замечали тяжесть крепостного права, которого не было на Западе, произвол неограниченной самодержавной власти, аракчеевщину. Для И. Якушкина можно даже точно датировать зарождение этого сознания. Поклонник императора — освободителя Европы, он направился вместе с товарищем 30 июля в штатском платье посмотреть на 1-ю гвардейскую дивизию, вступающую в столицу. Он стоял недалеко от позолоченной кареты, в которой сидела императрица Мария Федоровна с великой княжной Анной Павловной, и любовался зрелищем торжественного вступления. «Наконец, показался император, предводительствующий гвардейской дивизией, на славном рыжем коне, с обнаженной шпагой, которую уже он готов был опустить перед императрицей. Мы им любовались; но в самую эту минуту почти перед его лошадью перебежал через улицу мужик. Император дал шпоры своей лошади и бросился на бегущего с обнаженной шпагой. Полиция приняла мужика в палки. Мы не верили собственным глазам и отвернулись, стыдясь за любимого нами царя. Это было во мне первое разочарование на его счет; я невольно вспомнил о кошке, обращенной в красавицу, которая однако ж не могла видеть мыши, не бросившись на нее»191.

Возобновилась в усиленной степени работа сознания над вопросом о положении родины. Незаметно заронялись в душу семена революционного патриотизма: любить родину не значит находить в ней все прекрасным, а значит болеть за нее, отвечать за нее, бороться за ее лучшее будущее и, если путь к нему прегражден, — ломать преграды.

150

В полку в разное время числились декабристы: П. И. Пестель, И. А. Крюков, А. М. Муравьев, М. С. Лунин, С. Г. Волконский, М. Ф. Орлов, П. П. Лопухин, А. З. Муравьев, В. П. Ивашев, И. Ю. Поливанов, Ф. Ф. Вадковский, А. Л. Кологривов, Л. П. Витгенштейн, З. Г. Чернышев, И. А. Анненков, П. П. Свиньин, А. С. Горожанский, Н. А. Васильчиков, Н. Н. Депрерадович, А. Н. Вяземский, Д. А. Арцыбашев, Ф. Ф. Гагарин, П. Н. Свистунов, С. Н. Бегичев. Заметим, что по меньшей мере для половины этих декабристских имен имеются данные, говорящие о знакомстве с ними Грибоедова. Это и немудрено: новый офицер при вступлении в полк в обязательном порядке знакомился со всем офицерским коллективом (представлялся ему); быть в одном полку и не быть знакомым со своим однополчанином было совершенно невозможно. Бегичев, несомненно, знал лично весь офицерский состав полка. А Грибоедов, живший вместе с Бегичевым, не мог не знать знакомых своего ближайшего друга. Заметим, что Пестель был кавалергардом одновременно с Бегичевым (1814—1820). Бегичев и был живой связью Грибоедова с кавалергардами.

Пристальное изучение истории кавалергардов говорит о непрерывном брожении в полку и о ранних его выявлениях: так, например, декабрист Ф. Ф. Вадковский, учившийся в Московском университете одновременно с Грибоедовым, был 1 января 1822 г. переведен по высочайшему приказанию из кавалергардов в армию, в Нежинский егерский полк, корнетом «за неприличное поведение». Характер этого «неприличного поведения» определен в момент позднейшего ареста по делу декабристов: в формуляре 1825 г. сказано, что Вадковский вновь арестован «за прежние поступки, чрез которые переведен в сей полк из гвардии»195.

Выше уже указывалась исключительная важность первого петербургского периода в жизни Грибоедова, — с лета 1814 по август 1818 года. Это самый неясный и наименее освещенный документальным материалом период грибоедовской биографии. Обычно он заполняется рассказами о кутежах Грибоедова, театральных увлечениях, закулисных интригах, истории с балериной Истоминой и заканчивается описанием дуэли графа Завадовского с Шереметевым, на которой Грибоедов был секундантом первого (дуэль из-за упомянутой балерины). Подводя итоги, биографы пишут о периоде «прожигания жизни».

152

пробудившие общественное сознание, начиная с Отечественной войны 1812 г.: «Происшествия 1812, 13, 14 и 15 годов, равно как предшествовавших и последовавших времен, показали столько престолов низверженных, столько других постановленных, столько царств уничтоженных, столько новых учрежденных, столько царей изгнанных, столько возвратившихся или призванных и столько опять изгнанных, столько революций совершенных, столько переворотов произведенных, что все сии происшествия ознакомили умы с революциями, с возможностями и удобностями оные производить». Знакомство с землями, где не было крепостного права, со странами, где был представительный образ правления, произвело впечатление на будущих декабристов196.

Какая тема является центральной для вернувшейся из-за границы передовой военной молодежи, вскоре пошедшей по пути формирования тайного общества? Тема эта — Россия. О ней они думают неустанно и непрерывно, над вопросом об ее положении неутомимо работает их мысль. Заграничные впечатления отнюдь не породили новую идеологию, — она родилась раньше на русской почве, где только и могла родиться, — но они явились ускорителем, катализатором начавшегося идеологического процесса. Горячая любовь к отечеству, высоко поднятая гордым сознанием международной роли России и славою одержанных побед, пронизывает процесс работы сознания. Тем резче и больнее для них картина окружающего их угнетения и бесправия. Перед общественным сознанием встает уже далеко не абстрактный вопрос, какое правление вообще наилучшее — монархическое или республиканское, а какое правление наилучшее для России, и как прийти к этому наилучшему правлению, и когда может оно осуществиться. Возникает уже не общая тема для юношеских дебатов ранней студенческой поры — равен ли один человек от природы другому, — а о том, как ликвидировать зло крепостного права в России и как потрясти самодержавный строй.

Важно, что Грибоедов и Бегичев сразу и безоговорочно были приняты в круг товарищей, вернувшихся из походов. Они оба сразу подошли к ним по настроениям и мнениям. Они мыслили так же, как вернувшаяся с войны молодежь, и поток рассказов о новом устройстве общественной и государственной жизни, критика устарелых русских порядков — все, по-видимому, полностью совпало,