117

В грибоедовской литературе с «легкой» руки Ф. Булгарина широко распространено мнение о якобы ортодоксальной религиозности Грибоедова, причем упомянутый мемуарист придал ей даже оттенок пристрастия к православной обрядности. Добавляя к свидетельству Булгарина замечания в дневнике Кюхельбекера о «набожном Грибоедове» и указание на то, что Грибоедов вернул своего друга к религии и «заставил его верить в бессмертие души», исследователи, даже не занявшись вопросом о полноте собранных ими данных, не обинуясь возвели Грибоедова к типу консервативного православия, воспитанного в писателе старой барской средой. Между тем воспоминания Ф. Булгарина нуждаются в строго критическом отношении, настолько нарочит и неверен нарисованный в нем абсолютно «благонадежный», совершенно в духе III Отделения, политический и общественный облик Грибоедова. Свидетельство Кюхельбекера, возможно, восходящее к впечатлениям еще грузинского периода его общения с Грибоедовым (1821—1822), ничего не говорит о более ранних этапах развития писателя: оно записано Кюхельбекером в тюрьме, в период наиболее повышенной и экзальтированной собственной религиозности, развившейся в тяжелых условиях заточения. Хорошо знавший Грибоедова актер П. А. Каратыгин свидетельствует иное о более ранних годах Грибоедова (о первом петербургском периоде). А. А. Шаховской был чрезвычайно богомолен, набивал даже на лбу мозоли от земных поклонов, — «Катенин и Грибоедов были тогда большие вольнодумцы (особенно первый) и любили подтрунивать над князем насчет его религиозных убеждений, тут он выходил из себя, спорил до слез — и часто выбегал из комнаты, хлопнув дверью». Одна из гусарских выходок молодого Грибоедова никак не свидетельствует о консервативной религиозности и пристрастии к обрядности: родственнику Грибоедова Д. Смирнову был известен случай, как гусар Грибоедов в Брест-Литовске забрался в церковь какого-то, чуть не иезуитского католического монастыря, и, когда началась служба, Грибоедов — большой музыкант — сначала играл на органе долго и отлично священные мотивы в соответствии с ходом богослужения, а потом вдруг сменил их, к ужасу присутствующих, на отечественную «камаринскую». Рассказ этот во всяком случае свидетельствует о вольнодумных настроениях Грибоедова в годы юности.

119

годы, к деистическому вольнодумству московского студенчества.

Блестящая характеристика Вольтера, данная Грибоедовым в письме к П. А. Вяземскому от 11 июля 1824 г., свидетельствует о том, как глубоко и разносторонне был им продуман этот образ, как много знал о Вольтере Грибоедов. Так можно написать, только будучи сочувствующим и осведомленным. Направляя к Вяземскому актера Сосницкого, который будет играть роль старого Вольтера в одной из комедий А. А. Шаховского, Грибоедов пишет о Сосницком: «Это одушевленная бронза того бюста, что в Эрмитаже. Я бы желал... чтобы картина неизбежной дряхлости и потухшего гения местами прояснялась памятью о протекшей жизни, громкой, деятельной, разнообразной. Кто век прожил с большим блеском? И как неровна судьба, так сам был неровен: решительно действовал на умы современников, вел их, куда хотел, но иногда, светильник робкий, блудящий огонек, не смеет назвать себя; то опять ярко сверкает реформатор бичом сатиры; гонимый и гонитель, друг царей и враг их. Три поколения сменились перед глазами знаменитого человека, в виду их всю жизнь провел в борьбе с суеверием богословским, политическим, школьным и светским, наконец, порвал с обманом в разных его видах...»146 Это — в общем глубоко сочувственная характеристика Вольтера, не лишенная элементов критики слева. Да, Вольтер отрекался от собственных произведений, подписывал их вымышленными именами, печатал на них антикритики и действительно «не смел» назвать себя; да, он заигрывал с царями и — как это метко сказано — был «друг царей и враг их». В этой характеристике нет ни малейшего стремления затушевать какую-либо из великих сторон Вольтера, фальсифицировать его образ, что так свойственно было позднейшей литературе о великом философе-просветителе.

Так вырисовываются постепенно некоторые общие контуры идейного развития и юноши Грибоедова, и будущих декабристов. Скупые свидетельства первоисточников, сопоставленные с развитием живой юношеской среды, передового слоя московского студенчества, складываются в некоторую общую картину.

Невольно напрашивается сравнение с атмосферой Царскосельского лицея. Бросаются в глаза многие общие черты: передовой характер формирующегося мировоззрения, отрицательное отношение к крепостническому притеснению,

121

для практических действий по переустройству действительности. Некоторые явления этого процесса случайно донесены до нас источниками.

В 1811 г., только что выйдя из университетского благородного пансиона, Вл. Раевский поступил в Дворянский полк и сдружился с будущим декабристом Батеньковым. Друзья проводили «целые вечера в патриотических мечтаниях». «Мы развивали друг другу свободные идеи... С ним в первый раз осмелился я говорить о царе, яко о человеке, и осуждать поступки с нами цесаревича...» Друзья обещали друг другу сойтись вновь, «когда возмужаем, стараться привести идеи наши в действо», — тут перед нами какой-то план юношеской практической деятельности, смутно осознанный протест против действительности и первые неясные замыслы ее переустройства148.

В этом же отношении замечательно «юношеское собратство» «Чо́ка» — тайное общество московской молодежи, увлеченной идеями «Contrat social» Руссо, организованное в Москве около 1811 года. В нем приняли участие грибоедовские сверстники, частью — будущие декабристы, имена которых уже упоминались выше, — приятель Грибоедова Артамон Муравьев, братья Лев и Василий Перовские. Только что оставив университет и поступив в муравьевскую школу будущих колонновожатых, эти молодые люди оказались членами «тайного общества», ставившего себе высокие, хотя довольно туманные цели перестроить человеческие отношения в духе требований республики Руссо на каком-нибудь необитаемом острове. Для первой пробы был избран Сахалин («Чока»). Инициатором «юношеского собратства» был Николай Муравьев (будущий Муравьев-Карский), сын основателя школы колонновожатых Н. Муравьева и брат будущего организатора декабристского Союза Спасения Александра Муравьева. «Contrat social» Руссо оказался в руках 16-летнего Николая Муравьева около 1810 года. «Чтение Руссо отчасти образовало мои нравственные наклонности и обратило их к добру, — пишет он в своих «Записках», — но со времени чтения сего я потерял всякую охоту к службе, получил отвращение к занятиям». Тайное общество разработало свои «законы», избрало «президента», собирало регулярные заседания. Николай Муравьев, тогда еще незнакомый с Грибоедовым, рассказывает, что в «юношеском собратстве» были «введены

123

опасный и скользкий, даже для того времени». В первом тезисе диссертации к слову «монархическое» было прибавлено «неограниченное», а к слову «превосходное» — «в России необходимое и единственно возможное». Председательствовал на диспуте декан Сандунов. Младшие студенты — дворяне, вдохновленные студентами «стариками»-разночинцами, явились застрельщиками спора. «Мы открыли сражение восторженными речами за греческие республики и за величие свободного Рима до порабощения его Юлием Кесарем и Августом. После нескольких слов в отпор нашим преувеличенным похвалам свободе — слов, брошенных с высоты кафедры с презрительною насмешкою, вступила в бой фаланга наших передовых мужей, и тяжкие удары из арсенала философов XVIII века посыпались на защитника монархии самодержавной. Бекетов оробел, смущение его, наконец, дошло до безмолвия; тут за него вступился декан Сандунов, явно недовольный ходом всего диспута. «Господа, — сказал он, обращаясь к оппонентам, — вы выставляете нам, как пример, римскую республику; вы забываете, что она не один раз учреждала диктаторство». Тут на сцену выступил будущий секретарь Союза Благоденствия Степан Михайлович Семенов — разночинец, из орловских семинаристов (кончил Московский университет в 1814 г.). «Медицина, — ответил ему Семенов «мерною... холодною речью», — часто прибегает к кровопусканиям и еще чаще к лечению рвотным, из этого нисколько не следует, чтобы людей здоровых, — а в массе, без сомнения, здоровых более, чем больных, — необходимо нужно было подвергать постоянному кровопусканию или употреблению рвотного». «На такой щекотливый ответ декан Сандунов, еще на конференции своего отделения противившийся выбору темы, с негодованием вскрикнул: «На такие возражения всего бы лучше мог отвечать московский обер-полицмейстер, но как университету приглашать его было бы неприлично, то я, как декан, закрываю диспут».

Все же нельзя не отметить, что в те времена декан факультета еще считал все-таки «неприличным» приглашать в университет полицмейстера...

Архивная проверка указанных фактов, произведенная В. Гурьяновым, показала, что в рассказе Свербеева речь идет о диспуте не Бекетова, а Малова — того самого печально знаменитого Малова, который фигурирует в биографии молодого Герцена. Имея в виду именно этого