107

между простым народом и привилегированным классом указывал на лекциях проф. Л. Цветаев. 7 мая 1808 г. Тургенев записывает: «Цветаев говорил о преступлениях разного рода и между прочим сказал, что нигде в иных случаях не оказывают более презрения к простому народу, как у нас в России. (Хотя мне и больно, очень больно было слушать это, однако должно согласиться, что бедные простолюдимы нигде так не притесняемы, как у нас.) Цветаев приводил в пример, что „многие молокососы (так гов[орил] он), скачущие в каретах, позволяют (приказывают даже, прибавлю я) своим форейторам бить (ненаказанно, гов[орит] Ц[ветаев]) бедных простолюдимов на улицах, несмотря на то, что полицейские чиновники стоят сами на улицах“». Это место лекции Цветаева вызывает вереницу мыслей у Тургенева, — он называет, уже от себя, этих молокососов «извергами рода человеческого», предлагает взыскивать с полицейских, рассуждает о том, как неправильны обвинения иностранцев, говорящих о «грубости» русского народа. Он готов «первому таковому политику воткнуть в рот палку». Он с грустью замечает: «С сердечным соболезнованием должно признаться, что в России много подобных этому злоупотреблений». Такую же или подобную лекцию в 1808 г. мог слушать и Грибоедов, закончивший словесное отделение философского факультета и перешедший на юридический факультет.

Замечательно, что еще до 1812 г. служба не представляется служением отечеству, — юношеская мысль внезапно приходит к выводу, что в рамках царского чиновничества оказывать пользу отечеству невозможно. «Полезным быть нельзя», — записывает в дневнике Николай Тургенев (март 1812 г.)129.

Юношеская мысль от рассуждения о народе влечется к революционной теме. Народ притесняют — народ восстает. Притеснение народа подлежит осуждению, но и восставший народ страшен. Позже декабристы строили свою тактику, сознательно стремясь избежать «ужасов Французской революции». Идет 1806 год, — народ призывают в ополчение по случаю новой войны России с Бонапарте. «Вчера читал я новой манифест о составлении земских войск или милиции, — записывает Николай Тургенев в своем дневнике 9 декабря 1806 г. — Теперь бы всякому, кто свободен и ни от кого не зависит, или всякому, кто может, надобно итти на войну и участвовать в побеждении

109

пришедшие ему в голову на петербургском балконе, расположенном против Таврического сада, — сад, естественно, вызвал по ассоциации мысли о Потемкине, а от Потемкина мысль переходила к Радищеву. «Тут приходит мне на мысль „Сон“ Радищева, когда он ехал в Москву». Как известно, это — одно из самых ярких мест радищевского «Путешествия» (глава «Спасская полесть»). «Сон» рассказывает о царе, воображающем, что все под его властью дышит благополучием, но присутствующая тут под видом странницы Истина снимает бельма с глаз царя, и он видит страшную картину страданий своих угнетенных подданных. Глава заключается дерзким обращением к царю: «Властитель мира, если, читая сон мой, ты улыбнешься с насмешкою или нахмуришь чело, ведай, что виденная мною странница отлетела от тебя далеко и чертогов твоих гнушается». Эта же глава разоблачает аристократию, «сию гордую чернь», прикрывающую «срамоту души» властителя. Выше уже упоминалось о запрещенной политической литературе, тесно связанной с текущими событиями, которая также бывала в руках московской студенческой молодежи грибоедовского времени (например, упомянутая уже запретная реляция об Аспернском сражении у студентов Чаадаевых)131.

Естественное право — дисциплина, на которую позже обрушится особый гнев реакции в эпоху Священного Союза, — в студенческие годы Грибоедова было обязательным предметом обучения. Тесно связанная с просветительной философией, «наука права естественного» будила политическую мысль молодежи. Профессора естественного права Ф. Ег. Рейнгард и Л. А. Цветаев оставили свои руководства по этому предмету. Хотя они и изданы позже времени учения Грибоедова (1816), но все же представляют большой интерес для нашей темы, — основное в изложении этих учебников совпадало и с более ранним преподаванием. Цветаев построил свое руководство как «извлечение из сочинений господ Шмальца и Буле», но «с некоторыми, впрочем, отменами и отступлениями от их мнений и плана»: «Законы должны быть для всех граждан одинаковы», — учили студенты в «Первых началах права естественного». «Когда власть монарха не подвергается никаким ограничениям, сие называется деспотизмом», — читали они там же. «Первобытные права суть неотчуждаемы, т. е. никто не может лишить другого первобытных прав, даже с согласия его». Хотя кое-где Цветаев —

111

ты, повеса, осмелишься еще разинуть рот для хулы русских, которым ты быть не достоин, и чем я горжусь, то берегись; вызвать тебя на поединке будет для тебя много, и ты этого не стоишь, но вот взгляни на мою палку и знай, что она заставит тебя молчать, ежели слова мои на тебя не подействуют», — отвечал ему Николай Тургенев.

Патриотизм молодежи был глубоко сознательным чувством. Он существенно отличался от казенного, официального патриотизма. По-видимому, для многих юношей того времени Аустерлиц, а затем Тильзит и связанные с ними переживания были отправным моментом формирования этого особого, активного патриотизма, противостоящего казенному. Петр Чаадаев убежал в поле на весь день и спрятался во ржи, когда в имении Щербатовых, где он жил, служили молебен по случаю заключения Тильзитского мира: он не хотел присутствовать на молебне, считая Тильзитский мир национальным позором для России. Довольно легкомысленный студент-театрал С. Жихарев — и тот задет Аустерлицким поражением и замечает оппозиционные настроения окружающих. А. Ф. Кологривова, вспоминая старую Москву, рассказывает, как, «играя в бостон, партнеры шепотом изъявляли негодование на Тильзитский мир да изумлялись исполинским успехам Наполеона»134.

Москва занимала более резкую позицию в суждениях о неудаче Аустерлица, чем Петербург, об этом свидетельствует Вигель (1806): «Расположение умов нашел я в Петербурге иное, чем в Москве. Там позволяли себе осуждать царя, даже смеяться над ним и вместе с тем обременять ругательствами победителя его, с презрением называя его Наполеошкой. Здесь, напротив, были воздержнее». Эти настроения, как видим, отражались и в Московском университете. Вопросы об Аустерлице и Тильзите были важным моментом в раннем развитии юношеского патриотизма грибоедовского поколения. Несколько позже студент Петр Чаадаев имел даже в этой связи политическое столкновение с московским полицмейстером. Вручая ему запрещенную реляцию об Аспернском сражении, за которой полицмейстер приехал на дом к Щербатовым, юный Петр Чаадаев одновременно поставил ему резко на вид, что недостойно русской политики раболепствовать Наполеону до такой степени, чтобы скрывать его неудачи135.

113

ею далеко не были чужды московские студенты еще накануне 1812 г. «Припоминая себе впечатления первой молодости, — пишет декабрист Фонвизин, вышедший из пансиона в год поступления туда Грибоедова, — уверился я, что свободный образ мыслей получил не от сообщества с кем-либо, но когда мне было 17 лет, из прилежного чтения Монтескью, Райналя и Руссо, также древней и новейшей истории, изучением которой занимался я с особенною охотою». Семнадцать лет Фонвизину исполнилось в 1804 г., когда он только что сошел со школьной скамьи Московского университетского пансиона. Руссо упомянут и в пансионском дневнике Николая Тургенева, — он цитирует «Новую Элоизу»; там же упомянут Мабли. С. М. Семенов, будущий секретарь Коренной управы Союза Благоденствия, два года проучившийся вместе с Грибоедовым, был ярым поборником принципов просветительной философии. Как говорит хорошо знавший его студентом Д. Свербеев, Семенов «замечателен был, кроме познаний, строгою диалектикою и неумолимым анализом всех, по его мнению, предрассудков, обладал классической латынью и не чужд был древней философии. Он всей душою предан был энциклопедистам XVIII века; Спиноза и Гоббс были любимыми его писателями». Брат декабриста Юшневского, учившийся в Московском университете позже и замешанный в процесс декабристов, также был «заражен философией XVIII века»137.

В пансионском дневнике Николая Тургенева 1806—1807 гг. нередко встречается Вольтер: тут и деистические его положения, и внимательное раздумье над «Кандидом», и выписки любимых цитат, некоторые даже на память: «Voltaire (кажется)», — приписано к одной цитате. Даже в дороге, выехав после окончания пансиона из Москвы в Петербург, юный Ник. Тургенев читает Вольтера. Начальство не ставило этому препятствий, — дух воспитания юношества до времени Священного Союза был довольно свободным: любопытно, что Ник. Тургенев в награду за успехи в ученье получил однажды в пансионе портрет Вольтера, нарисованный пером преподавателем Плетневым. Даже увлеченный театрал, великовозрастный воспитанник университетского пансиона С. П. Жихарев, которому, по собственному справедливому замечанию, «наука не лезет в голову», и тот знаком с Вольтером: «Кто в Москве знает о Карцеве, переводчике