97

и позже называли «красотой университета», он был поэтом и критиком, пробуждал в своих слушателях живой интерес к литературе. Профессор Баузе преподавал римское право, историю и педагогику; Шлецер-сын был профессором политической экономии и дипломатии.

Из иностранцев известное влияние на Грибоедова оказал профессор Буле, у которого будущий автор «Горя от ума» не только учился в университете, но и «брал частные уроки в философских и политических науках на дому». Шестнадцатилетнему Грибоедову Буле подарил уже упомянутую выше серьезную книгу Дежерандо о сравнительной истории философских систем. «О времени пребывания своего в университете Грибоедов сохранил во всю жизнь самые отрадные воспоминания», — пишет биограф Грибоедова Т. А. Сосновский, который пользовался, кроме письменных источников, также «изустными рассказами некоторых современников и коротких знакомых Грибоедова». Декабристы также постоянно вспоминают имена своих московских профессоров; так, Якушкин вспоминает лекции «российской словесности» Мерзлякова, «всемирной истории» — Черепанова, «российской истории» — Каченовского, «эстетики» — Сохацкого, лекции по «теории законов и прав знатнейших народов» — Цветаева, лекции по физике — у Страхова, статистики — у Гейма и чистой математики — у Чумакова, — все это были также и профессора Грибоедова. Декабрист Якубович вспоминает лекции Мягкова и Перелогова, декабрист Никита Муравьев — лекции Страхова, Панкевича, Рейнгарда. Отрицательные отзывы об обучении в пансионе и университете единичны (Вл. Раевский). П. Я. Чаадаев, друг Грибоедова, по свидетельству своего племянника М. И. Жихарева, также вспоминал об университетской жизни «не без удовольствия»116 и всегда «с глубоким уважением и признательностью» говорил «о лекциях Мерзлякова, Буле и особенно почитал память Баузе и Шлецера-сына».

Все исследователи, изучавшие жизнь Московского благородного пансиона или университета (Н. В. Сушков, П. Н. Сакулин и др.), занимались преимущественно учебными планами и программами, учебниками и учебными пособиями и отдельными профессорами и воспитателями. Но товарищеская среда, идейные интересы молодежи, студенческие настроения — все то, что далеко не совпадает с учебными планами и программами, не привлекали почему-то внимания исследователей117. Между тем этот

99

устанавливали частые заседания литературного общества — «однажды или, смотря по нужде, и дважды в неделю». Любопытно, что, согласно «Законам...», заседания и все на них происходившее были облечены глубокой тайной, — в 1820-х гг. подобный параграф устава студенческого общества был бы просто невозможен. Вот его текст: «...члены поставят себе непременным законом вне заседаний хранить ненарушимое молчание обо всем, что в них ни происходит, и отнюдь ни с кем не говорить о том ни слова, кроме друг друга. Чрез то, во-первых, приучаются они к хранению тайны, что необходимо нужно всякому человеку, а во-вторых, предохранят себя от многих неприятных следствий, в противном случае по делам Собрания произойти могущих». Издавался рукописный журнал. Сочинялись комедии, писались эпиграммы — все это ходило по рукам. В написании эпиграмм отличался Грибоедов, который, как вспоминает В. И. Лыкошин, еще «в ребячестве» «отличался юмористическим складом ума». Пародия Грибоедова «Дмитрий Дрянской» была написана на тему университетской жизни — по случаю стычки русских профессоров с немцами по поводу аудитории. Вероятно, пародия Грибоедова читалась вслух, ходила по рукам. Дисциплина не ставила строгих рамок для общения между собою юношей: по общему свидетельству, воспитанников не стесняли, каждый мог посещать лекции, какие хотел, не был поставлен в строгие рамки обязательных занятий. Некоторые исследователи находят даже, что дисциплины не было «никакой», а сам учащийся — Николай Тургенев — приходит к выводу, что «в пансионе ни к чему принудить не можно». Он вспоминает и о том, как, забравшись «на Парнас» (верхний ярус скамеек), он свободно болтал с товарищами о своих делах, отговариваясь от письменных работ то тем, что бумаги нет, то тем, что рука болит. «То-то жизнь была славная!» — восклицает Н. Тургенев. По воспоминаниям студента С. Жихарева — страстного театрала — мы можем судить, насколько мало стесняла пансионская «дисциплина» его чуть ли не ежедневные посещения театра119.

Присутствовали в пансионе и в университете не менее шести часов в день. Вл. Лыкошин вспоминает: «Обыкновенно собирались мы на лекции в 8 часов утра и оканчивали в 12, чтобы после обеда опять слушать от 3 до 5 часов». Ф. Булгарин рассказывает нам о глубокой и сердечной дружбе, существовавшей между Грибоедовым

101

диспутами о том, что не самодержавное, а именно республиканское правление есть наилучшее.

Отметим прежде всего отчетливо звучащую ноту протеста против начальства, родительского авторитета, официальной науки. После дружеской вечеринки, нарушившей университетскую дисциплину, Ник. Тургенева вызвали к начальству для соответствующих внушений. Но он на вызов не явился: «Мне показалось низким идти к сим господам, и я почел за нужное уехать домой». Тихий Вл. Лыкошин — и тот испытал рост внутреннего протеста против родительского авторитета и вообще против требования беспрекословно соглашаться с мнением «старших». Он рассказывает в своих «Записках», как «всегда получал строгие выговоры от матери» за спор с учителем сестры, когда, как ему казалось, учитель «делал ошибочные суждения о предметах истории или политической экономии». «Я считаю большим промахом в тогдашнем воспитании ту зависимость, в которую нас ставили, [требуя] беспрекословно соглашаться со мнением старших: во-первых, это отклоняло всякую возможность иметь собственное мнение и потом лишало средства навыкнуть правильно, отчетливо объясняться в серьезных прениях; но хуже всего — это внутренне раздражало нас, когда мы чувствовали, что наши суждения правильны и не опровергнуты дельно...» Студенты Московского пансиона имели, как видим, уже какое-то «свое мнение» о вопросах истории и политической экономии, отличное от формально-обязательного. Поза самостоятельности, спора, отстаивания своего мнения в столкновении со старшим поколением уже была в то время характерной чертой облика московского пансионера и студента. «За обедом много рассуждали о театре и театральном искусстве. Ораторствовал Плавильщиков. В качестве действительного студента позволил я себе некоторые возражения», — пишет С. Жихарев (1805)121. Сам Грибоедов в одной из эпиграмм оттеняет эту особую позицию тогдашнего студенчества, уже намечавшуюся в годы его ученья:

Шалите рифмами, нанизывайте стопы,
Уж так и быть, — но вы ругаться удальцы,
Студенческая кровь, казенные бойцы...122

И. Д. Якушкин к 14-летнему возрасту, то есть к 1810 г., когда он был студентом Московского университета, по его собственному выражению, «порядочно

103

в отставке жил сплетнями. Образец его нравоучений: „я, брат...“»124 Эти строки, несомненно, отражают юношеские переживания Грибоедова и протест против окружающей среды. Многочисленные реплики «Горя от ума» должны быть возведены к этому — еще юношескому — протесту («Учились бы на старших глядя...» и многие другие).

Но как бы в противовес семейному гнету судьба послала Грибоедову не вполне обычного гувернера — друга, который сыграл, по-видимому, немалую роль в его воспитании. Богдан Иванович Ион, саксонский уроженец, родился в 1784 г., то есть был всего на одиннадцать лет старше Грибоедова. Попал он в гувернеры к Грибоедовым случайно, как пишет А. Веселовский, располагавший неопубликованными материалами о Грибоедове, собранными Д. А. Смирновым. Известно, что Ион слушал лекции в Геттингенском университете, но оказался в России, не закончив высшего образования, — позже докторский диплом Ион получил уже в России. Очевидно, что-то помешало закончить ему высшее образование за границей. Не был ли он выплеснут в Россию волной студенческой политической эмиграции после наполеоновских побед в Пруссии в 1806 г. и Тильзитского мира (1807)? Так или иначе, педантического ученого немца Петрозилиуса, позже — ученого библиографа и первого составителя каталога московской университетской библиотеки, сменил в доме Грибоедовых новый гувернер — молодой, не кончивший курса геттингенский студент.

У нас нет никаких источников, свидетельствующих об общем облике молодого Иона и о его педагогических приемах в отношении к Грибоедову. В силу этой бедности данных приобретает особый интерес более поздний материал о том же Ионе и другом его воспитаннике, допускающий ряд существенных аналогий. Воспитав Грибоедова, Ион через некоторое время стал воспитателем в близкой Грибоедову семье Кологривовых, очевидно, по рекомендации самого Грибоедова. Заботам Иона был поручен юный Михаил Кологривов, своеобразно прославившийся в истории русской общественности. Молодой человек, крепко сдружившийся с Ионом, вырос вольнодумцем и настолько ярко проявлял свои настроения, что его опекун Д. Н. Бегичев поспешил после восстания декабристов услать его вместе с Ионом за границу, подальше от бдительных взоров III Отделения. За границей Михаил