ГЛАВА 3

Пред начатием войны со шведами поехал отец мой для осмотра укреплений Ревеля и Балтийского порта, или Рогервика, и взял меня с собою.

Ревель, построенный немецкими или тевтонскими рыцарями, получил наименование свое от немецкого слова Реефаль, то есть падение дикой козы, или серны, упавшей в стремнину неподалеку от сего города тогда, когда гроссмейстер сих кавалеров забавлялся охотой. Сей небольшой город состоит весь из каменного строения в несколько этажей, хотя в готическом, но довольно приятном вкусе; здесь видны еще остатки огромных стен, окружавших оный. Я видел славящуюся довольно высокой колокольней тамошнюю лютеранскую, так называемую, Олай-церковь. При входе в оную висит вверху кость превеликого ребра, похожего на человеческое. Баснословят, будто бы это ребро мастера, строившего колокольню и упавшего с высоты оной. В другой лютеранской церкви видел я тело какого-то принца Де Круа. Одни говорят, что он был губернатором, а другие - послом и сделал великие долги в сем городе, а так как наследники не хотели заплатить оные, то город взял в залог его тело и объявил, что до тех пор не похоронят оного, пока долги и с процентами не будут уплачены. Уже прошло с лишком двести лет, как никто не думает уплачивать долги сего покойника. Тело его поставлено в небольшом отделении церкви в хорошо убранном открытом гробе и к удивлению нисколько не повредилось, но высохло совершенно подобно многим мощам, хранящимся в Киевских пещерах, о которых буду я еще говорить. Тамошнее мещанство чрез несколько лет переменяет довольно богатое его платье и записывает на счет состоящего на нем долга.

Нечаянное объявление войны шведской, или, лучше сказать, без всякого объявления оной ночное вторжение короля шведского в пределы России, потребовало значительного увеличения войск, как в коннице и пехоте, так и в артиллерии. Не считая гарнизонной и морской, Россия имела только пять полков полевой артиллерии, каждый состоял из десяти рот и каждая рота имела десять орудий.

Потребность в офицерах сделала то, что я произведен был в капитаны артиллерии; мне дали сперва роту в новосформировавшемся втором бомбардирском баталионе. За неприбытием из армии, находившейся против турок, настоящего баталионного начальника, поручено мне было командование и формирование сего баталиона.

В сие время отец мой обременен был многими должностями. Он начальствовал над всеми крепостями и инженерами в России; по отъезде же и наконец по смерти генерала Миллера, убитого при осматривании им турецкой крепости Килии, получил он в управление свое внутреннюю часть артиллерии, состоящую в снабжении обеих армий потребностями по сей части. Хотя любимец Екатерины князь Платон Зубов был уже тогда фельдцейхмейстером, но быв занят важнейшими предметами, не имел времени входить в подробности управления артиллерией. Сверх того, отец мой определен был членом военной коллегии, и при том предписано ему было заседать в сенате по межевому департаменту.

С производством в капитаны артиллерии, каковой чин равен был премиер-маиору армии, поступил я под начальство артиллерии генерал-поручика Мелиссино, бывшего тогда директором артиллерийского и инженерного кадетского корпуса и командовавшего частию артиллерии.

Сей генерал имел многие достоинства. Он был родом грек и, начав воспитание свое в некоторых германских университетах, окончил вступлением в России в так называемый тогда сухопутный кадетский корпус, из которого перешел в артиллерию и отличился в войне против турок во время командования армией фельдмаршала графа Румянцова. Он знал многие языки, как-то: французский, немецкий, итальянский, греческий новый, как грек, и отчасти эллинский, русский совершенно и разумел по-латыни. Был великий любитель словесности, а особливо театра, знал он хорошо математику, артиллерию, физику и механику; алхимия же была его любимой наукой, в которой успел он сделать некоторые открытия и полезнейшее из оных есть изобретенный им состав металла для литья пушек.

Генерал Мелиссино любил роскошь, но не был довольно богат для того, что завело его в долги. Сверх того, он меньше привязан был к наружному блеску; оттого кадеты, под начальством его находившиеся, меньше успевали в науках, нежели в строевых оборотах и в приемах ружейных.

В 1789 году я занимался обучением вверенного мне артиллерийского баталиона, не только в летнее время, но и зимой, обучая стрельбе из пушек в нарочно построенных для того больших залах и имевших окна наподобие крепостных амбразур.

В сем году война против шведов на сухом пути продолжалась не с великим успехом. А на море генерал Грейг, назначенный с большой эскадрой в Средиземное море, встретил флот шведский в Финском проливе, неподалеку от берега, у так называемой Красной Горки. Сраженье было жестокое и продолжалось целые сутки, так что окна во дворце Екатерины II дребезжали, и она уехала в Царское Село. Но адмирал Грейг одержал победу, и шведы отступили.

Галерный же флот наш едва смел показаться между островов Финского залива, как отступил назад к своим портам без потери.

На другой год предписано мне было сдать батальон, вступить с моей ротой в Кронштадт, где должен я был вступить во флотилию, состоявшую из парусных и гребных судов.

Выступя из Петербурга, пошел я сухим путем до загородного дворца Ораниенбаума. Там успел я бросить взгляд на детские укрепления замка и маленькой гавани, снабженных такими же пушками, в которых император Петр III с одним своим голштинским полком думал защищаться против всей гвардии и войск, бывших тогда в Петербурге и присягнувших уже Екатерине II.

Едва пришел я туда, как нашел уже в готовности перевозные баркасы для роты моей. Сев на оный, переправился я через залив, составляемый рекой Невой и на семь верст в широту простирающий, и прибыл в Кронштадт.

Там явился я под начальство старого адмирала Пущина. Кронштадт был тогда уже укреплен, главная гавань была защищаема только одним Кронштадтом, небольшим замком, построенном на маленьком острове. Набережные же его укрепления были построены наскоро в виде временно полевой фортификации.

В сем городе пробыл я более месяца, и хотя эскадра наша стояла уже на рейде, но многое для отправления было не готово. Главный же наш начальник, адмирал принц Нассау, находился там с другою и гораздо сильнейшей эскадрой при крепости Фридрихсгаме.

В конце июля месяца велено мне было с моей ротой сесть на транспортные суда и отправиться на рейд для размещения оной на фрегаты и канонерские лодки.

Я явился к вице-адмиралу Крузе, флагману, командиру оной эскадры. Крузе был родом англичанин, довольно искусный мореходец, отличившийся в сражении при истреблении графом Орловым турецкого флота и во многих других морских баталиях. Он был недоволен своим местом и жаловался на то, что он привык командовать в открытом море линейными кораблями, а не лодками между островов.

Сей почтенный старик принял меня благосклонно, пригласил к обеду и роптал между прочим на неисправность морской артиллерии и на малые познания офицеров оной. После стола представил он мне капитан-лейтенанта морской артиллерии и просил меня поговорить с ним на предмет артиллерийских действий. Я спросил его сперва о роде и калибре орудий, в эскадре нашей находящихся, но достойны примечания из всех были пятипудовые мортиры и трехпудовые гаубицы, находившиеся на двух бомбардирских кораблях при сей эскадре. Адмирал слушал наш разговор и, так же как и я, удивлен был тем, что сей офицер сказал мне, что они кладут в заряд пятипудовой мортиры до 30 фунтов пороху, а в трехпудовую гаубицу от 16 до 20 фунтов, тогда как сильный заряд правильной пятипудовой мортиры не требует больше 10-ти фунтов. Я сказал ему на то: "Может быть, порох у вас слаб? Он отвечал мне на сие, что они получают порох с тех же заводов, как и мы, той же пробы и к тому ж он только что доставлен на флотилию". Разговор сей окончился предложением адмирала ехать на бомбардирский корабль и сделать опыт. Мы отправились с ним туда. Я осмотрел мортиры и гаубицы и нашел их совсем необыкновенной пропорции: неизвестно, когда оные были вылиты. Только мортиры почти не имели котлов и едва малые закругления находились при начале камор, которые слишком были широки и оканчивались при запале не конусом, а цилиндром, как в обыкновенных, так же образованы были и гаубицы. Я признал, что десяти фунтов пороха, конечно, недостаточно для такой мортиры, и велел положить 17. При выстреле бомба упала на половине обыкновенного расстояния. И я принужден был согласиться на 30 фунтов в мортиру и на 16 фунтов в гаубицу. Выстрелили полным зарядом и бомба упала не далее обыкновенного, то же было и с гаубицами; прибавить должно, что более 7 градусов не можно было им дать возвышения, потому что порты или отверстия корабля, сквозь которые выставлялось дуло, недовольно были велики, чтобы дать сим орудиям надлежащее возвышение. Всякий артиллерист знает, что гаубицы требуют от 20 до 35 градусов возвышения. Но что принадлежит до мортир, то оные вылиты были вместе с небольшими медными станками, на 45 градусов возвышения, утверждены были в начале на дубовых цилиндрах, имеющих в диаметре до четырех фут. Сии цилиндры основаны были на самом кубрике или брусе, служащем основанием корабля, и выходили на поверхность палубы. Сверх сих дубов был вылит и утвержден свинцовый круг толщиною дюйма в 4, а над оным такой же из чугуна. В центре была круглая скважина и таковая же в станке мортиры. В кругу утвержден толстый железный стержень, который вкладывался в станок мортиры, через что можно было поворачивать оную во все стороны, и для того винты на мачтах сделаны были на крючьях, и при выстреле в стороны который-нибудь должно было снимать и опять класть на место. Какое затруднение во время действия? При том нельзя было употребить ни штатира, ни отвеса, а действовать глазомером.

Удар при воспалении пороха был столь силен, что корабль при всяком выстреле опускался в море на полтора фута, и не иначе можно было стрелять, как пальником фут в 5 длиною, и причем раздавали всем артиллеристам и матросам хлопчатую бумагу, чтоб затыкать уши. Вот сколь мало обращали тогда внимания на морскую артиллерию. Сколь удобно облегчить все сии затруднения, всякий артиллерист и мореходец может сам домыслиться.

По возвращении от сего опыта адмирал дал мне ведомость о числе судов, качестве, количестве и калибре артиллерийских орудий, на оных находящихся, и велел по оной разместить мне моих и морских артиллеристов. Я же сам должен был выбрать для пребывания своего один из бомбардирских кораблей, в эскадре его находящихся. Эскадра же состояла из двух бомбардирских кораблей под названием "Перун" и "Гром", из шести гребных фрегатов, одного прама, двух пакетботов, 25 канонерских лодок и 6 полугалер. Я избрал для пребывания своего корабль "Перун".

В сем состоянии выступили мы в море и, подойдя к высоте острова Готланда, спустились к берегам Финляндии. Не доезжая еще оных, застала нас в конце июля месяца жестокая буря, настоящий шторм, как называют мореходцы. Мы стояли тогда на якорях и только наш корабль мог удержаться на своем месте, прочие же тащило на якорях к скалам, подводным камням и мелям. Буря продолжалась 24 ч., но благодаря Провидению потеряли мы только одно судно, а именно прам "Гремящий" о 40 пушках большого калибра; он брошен был на мель. И тут-то в первый раз увидал я ужасное действие морских валов противу корабля, стоящего на твердом основании и получающего всю силу ударов оных. Почти всякая волна выбивала доску, чего нельзя произвести ни из каких пушек, и чрез несколько часов показались ребра корабля. Люди и потом пушки были спасены, а корабль погиб.

Впрочем, буря сия не сделала большого вреда эскадре нашей; мы исправились и пошли далее. Наконец, неподалеку от берегов Финляндии при острове Роченсальме и многих других мелких островах, составляющих род архипелага, августа 9-го числа встретили мы неприятельский шведский гребной флот в далеко превосходнейших силах, нежели наша эскадра. Адмирал сделал сношения сухим путем с принцем Нассау, имевшим под начальством своим большую часть гребного флота. Он находился с этой частью флота в том же Финском заливе неподалеку от крепости Фридрихсгама и чрез то самое оказывался позади неприятельского флота.

Мы совсем уже приготовились к сражению, но за два дня пред оным вице-адмирал Крузе сменен был контр-адмиралом Балле.

Балле был родом грек, давно служивший в российском флоте, но находился по большей части при адмиралтействах, членом в морских канцеляриях и даже к сему начальствованию взят был от должности флот-интенданта. Все морские офицеры говорили о нем, что он мало имел опытности в настоящем морском деле.

Как бы то ни было, приняв начальство, сделал он некоторые перемены в плане его предместника. Между прочими бомбардирские корабли и пакетботы, не имеющие весел, поставил он впереди линии по флангам. Все тогда же говорили, что эта была большая его ошибка, ибо при случае отступления или перемены места, наипаче бомбардирские корабли, при противном ветре или при безветрии, или, как говорят моряки, во время штиля, не могут иметь ходу, - разве на заводе или верне, что весьма медленно, или на буксире, - но три 12-весельных баркаса едва в силах с медленностию буксировать такой корабль.

Как бы то ни было 1789 году, августа 13-го дня, в 7 часов пополуночи началось первое для меня морское сражение. Флот неприятельский занимал почти все пространство пролива от одного берега до другого, а сзади имел цепь островов. Мне приказано было открыть сражение бомбардированием из мортир и гаубиц на весьма дальнее расстояние, так что бомбы мои едва до половины оного достигали. Я не мог вначале понять, для чего приказано мне было жечь напрасно порох и бросать бомбы в море. Но это была военная хитрость г-на Балле. Он хотел чрез сие известить принца Нассау, приближавшегося уже к тылу неприятеля, что он начал сражение, - с тем, чтобы и он открыл огонь с своей стороны. В продолжение нескольких часов ничего не было слышно, и мы принуждены были подойти ближе к неприятельской линии. Едва наши ядра и бомбы начали доставать до кораблей, как шведы, снявшись с якоря, еще приблизились к нам и открыли столь сильный огонь, что некоторые фрегаты наши должны были замолчать и выйти за линию. Сражение продолжалось до самого вечера с великим уроном с нашей стороны. Оба пакетбота были потоплены со всем их экипажем. Бомбардирский корабль "Гром", имевший пред собою каменную отсыпь в море или риф, хотя много претерпел, но не столько, как наш "Перун". Мачты и даже борты были совсем сбиты, и он, конечно бы, пошел ко дну, если б в рассуждении тяжелых его орудий не имел такой наружной обшивки или баргаута, как большой линейный корабль, а потому ниже ватерлинии ни одно ядро не могло его пронзить насквозь. Все люди, составлявшие экипаж оного, были убиты или тяжело ранены. При сем случае и я получил три сильные контузии обломками дерева и канатов в ногу, в грудь и в голову. Все посылаемые на помощь оному фрегаты возвращались с большим уроном, быв в опасности сами погибнуть. Наконец адмирал, отступя еще несколько с своей линией, прислал к нам шлюпку, чтобы спасти живых и легко раненых людей, а корабль оставить неприятелю.

Хотя я был очень слаб, но хотел загвоздить пушки, но в таком расстройстве нельзя было ничего найти, и так я, выстреля из заряженных орудий, пустил в запал каждого по ядру. И сие помогло нам несколько при отступлении. Ибо шведы, приметя приставшую к кораблю шлюпку, послали на нескольких баркасах отряд пехоты. Едва успели мы сойти в шлюпку с одного борта, как шведы с другого вошли на корабль, успели сделать по нас несколько ружейных выстрелов и ранили у нас трех матросов.

Я привезен был на флагманский фрегат и представлен адмиралу, покрытый моею и подчиненных моих кровию. Тридцатифунтовые ядра поражали десятками людей, в тесности около меня расположенных, не говоря о щепах и обрывках толстых корабельных канатов. Он, расспроси меня в коротких словах, предложил мне отдохнуть. Матросы сделали мне тотчас постель у мачты из флагов. Но прежде, нежели я лег, я увидел множество тяжело раненых чиновников, в том числе был почтенный бригадир Винтер, отличившийся во многих морских сражениях. Он лишился в сем деле правой руки, от чего и умер на третий день. Полковник Апраксин был убит, и много других штаб и обер-офицеров, о которых не могу я вспомнить, были убиты или тяжело ранены. По числу войска урон наш был весьма велик. Начальствовавший нашим кораблем капитан-лейтенант Синявин был столь тяжко ранен, что мы не могли его взять с собою, и он достался в плен вместе с кораблем. Мы потеряли один бомбардирский корабль, два пакетбота, несколько полугалер и канонерских лодок.

Повидавшись с ранеными моими товарищами, лег я на приготовленную для меня постель и заснул. Но пред полуночью разбужен я был пальбою с неприятельской стороны, шумом и работою на фрегате. Я встал и увидел приближающийся к нам неприятельский флот, который могли узнать мы по фонарям и ночным сигналам. Адмирал велел сняться с якорей и уклониться к берегу направо, шведы же пошли мимо нас в море при беспрестанной пальбе из пушек. Вслед за ними показались другие суда, и мы тотчас узнали, что то была эскадра адмирала принца Нассау. Он должен был по сделанному плану напасть на неприятеля сзади в превосходных силах тогда, когда мы были гораздо слабее неприятельского флота, должны были атаковать оный спереди и обратить на себя весь его огонь. Но неприятельский флот, как я уже выше сказал, отделен был от принца Нассау цепью островов, на которых были поделаны шведами батареи. Но сие не воспрепятствовало бы пройти судам его в три или четыре пролива довольной глубины, если бы шведы пред сражением не заградили оные затопленными судами. А дабы сильным течением, известным между таковыми островами, не были они разделены, то соединили их тоненькими канатами, концы которых укрепили на островах. Принц, услыша нашу канонаду, тогда же снялся с якоря, но, подойдя к островам, нашел проливы оных загражденными по вышесказанному. Целый день тщетно трудился он сыскать проход и потерпел довольное поражение, как с сухопутных батарей, так и с судов, стоявших пред проливами. Наконец, один нечаянный случай открыл ему путь к совершенной победе над неприятелем. Несколько гвардейских солдат при унтер-офицере высажены были на один остров для осмотра и набрания пресной воды. Сии люди, ходя по острову, нашли место, где укреплен был конец каната, соединяющий затопленные суда. Они отрубили оный и дали знать о том принцу, который, воспользовавшись сим открытием, послал небольшие военные отряды и на прочие острова. Канаты удачно были отрублены, быстрое между островов течение разнесло затопленные суда, принц с эскадрою своею прошел в проливы и напал на неприятеля с тылу. Утомленные сражением с нами, шведы обращены были в бегство; взятые в плен наши суда были возвращены, и неприятель лишился нескольких фрегатов и шебек, взятых в плен принцем Нассау. Вот знаменитое сражение 13 августа 1789 года, за которое всем матросам и солдатам выданы были серебряные медали с надписью: "За храбрость на водах финских".

Не должно умолчать о том, что в эскадре нашей больше всех показал неустрашимости наш морской священник. Он во все время плавания нашего до сего сражения проводил целые дни, сидя на юте и смотря на море в подзорную трубу, - и только малейшее что приметит в море, кричал: "Вот неприятель! Время готовиться к сражению". Молодые офицеры смеялись над ним, почитая сие трусостью. Он был вдовец и нередко со слезами на глазах рассказывал нам, что оставил семерых малолетних в крайней бедности. Мы спросили его однажды, случалось ли ему когда бывать в сражении против неприятеля. "Нет, - отвечал он, - и молю Бога, чтоб он избавил меня от сего неприятеля". Сии обстоятельства потом еще более утвердили нас в мнении о его робости. И мы не позабыли из разговоров его сделать предмет шуток.

Но пред начатием сражения, облачася в ризы, собрал он всех бывших на корабле к молитве, после которой сказал прекрасную проповедь насчет неустрашимости в справедливой войне за отечество. И в продолжение всего сражения не сходил с палубы, ободряя сражающихся, исключая того времени, когда требовали его в трюм для исповеди и причащения умирающих от ран, но он всегда скоро возвращался на место сражения. Тщетно капитан корабля и сам адмирал просили его беречь себя, для себя, для семейства его. Он всегда отвечал им текстами из Священного писания, что пастырь не должен оставить овец своих во время опасности и даже просил позволения ехать для спасения нашего корабля, в чем, однако ж, было ему отказано.

Принц не оставил донести о сем Екатерине II и он был награжден соответственно его сану и состоянию, причем и дети его не были забыты. Другое обстоятельство на флоте нашел также достойным примечания. Князь Потемкин при взятии Очакова взял также в плен целую флотилию, стоявшую по причине великих льдов в проливе Очаковском, при стенах оного, а вместе с флотилией взял он и турецких матросов. Сии турки отправлены были в Петербург. Екатерина II за недостатком людей послала их на гребной флот действовать против шведов. В качестве матросов по окончании сего сражения, в котором и они действовали с довольною храбростью, увидали они, что всем нижним чинам были выданы медали, а им вместо того только по серебряному рублю. Они были крайне недовольны этим и просили, чтобы и им даны были знаки отличия. Екатерина прислала им челении, или серебряные перья, с надписью: "За храбрость" для ношения на чалмах, потому что они и в нашей службе одеты были по-турецки. Говорят, что несколько из них по возвращении в отечество свое заплатили головами своими за сии знаки отличия.

На другой день после его сражения соединились мы с эскадрой принца Нассау. Канонерские лодки, полугалеры и другие легкие суда посланы были на поиски за неприятелем. Много мелких шведских судов истреблено было между островами и при берегах, а некоторые взяты в плен.

Наконец, принц Нассау узнал, что остатки неприятельских судов и большая часть сухопутного неприятельского войска, находившаяся на гребном их флоте, пристала к берегу финского залива в границах наших при деревне Старкупицы, где укрепились они батареями и сильным отрядом войск, присланных из сухопутной армии. Он решил сделать высадку на сей берег, но прежде должно было овладеть батареями.

Одиннадцать дней приготовлялись мы к сей экспедиции. Я, отдохнув несколько от полученных мною контузий и узнав, что я за болезнию не назначен в оную, поехал просить о том принца Нассау. Сперва он мне в том отказал потому, что рота моя не имела при себе сухопутных пушек. Но я указал ему на то, что на фрегате нашем есть сухопутные трехфутовые пушки, принадлежащие полкам, находящимся на флотилии, и сверх того таковые же взятые в последнем сражении у шведов, которые полезнее могут быть употреблены при высадке, нежели оружие большого калибра. Принц согласился на мое предложение и велел мне, приняв оные, приготовиться к десанту. Я послал оные на плавучие батареи, но какие это были батареи? Не что иное, как простые плоты с небольшим возвышением по краям, притом и тех было недостаточно для малой моей артиллерии, так что я почти принужден был ставить пушку на пушку и никоим образом невозможно было действовать с оных.

Как бы то ни было к вечеру на 26-е число августа отправились мы к сказанному мною месту. Расстояние было недальнее, и мы прибыли туда часа за два до рассвета. Едва занялся день, как с нашей стороны открыто было действие стрельбою из пушек с галер и канонерских лодок против неприятельских батарей. Шведы ответствовали нам с довольным успехом и сие продолжалось целый день. Еще по утру принц, проезжая мимо моих плотов и видя, что я нахожусь совсем без действия, велел мне, взяв несколько офицеров и бомбардиров, сесть на галеру "Москву", взять еще две другие и расположиться за каменною отсыпью впереди главной неприятельской батареи и действовать через оную навесными выстрелами. Я исполнил его приказание, но успеху было мало. Потом, подъехав ко мне, он сказал: "Дайте мне из роты вашей надежного офицера". Я послал к нему моего поручика. Он привез его на один остров, велел снять с других плавучих батарей два 24-футовых единорога, поставить на оном и действовать во фланг неприятельских батарей. Хотя сие распоряжение имело лучший успех, однако же, неприятель держался на батареях своих до самой темной ночи. За час до света узнали мы, что неприятель, оставя свои батареи, ретировался; нам велено было выйти на берег и преследовать его сухопутными войсками, для того приготовленными.

При этом и я выгрузил на берег десять малых моих орудий с ящиками, но не имел ни одной лошади, а только 80 человек бомбардиров. Я послал просить пособия, и мне прислано было две пехотные роты, чтоб везти сии пушки на людях.

Неприятель с артиллерией своей пошел к селению Питискирхе, лежащему на берегу р. Кюменя, которая составляла тогда границу России с Швецией. Я причислен был тогда к отряду войск, бывших под начальством бригадира князя Мещерского. Между тем главнокомандующий российскою армиею, по сношению с принцем Нассау, не оставил дать ему помощь конными полками его армии, в числе которых были казаки и башкиры.

Придя в селение Питискирхе, отстоящее на 30 верст от места высадки нашей, нашли мы, что неприятель переправился уже через реку и сжег за собою все мосты на оной. Таким образом, остались мы в сей деревне, ожидая дальнейшего повеления от главного начальства. И так стояли мы там три дня без всякого продовольствия.

В сие время принц Нассау лишился лучшего своего помощника, мальтийского кавалера Ваража: он пропал без известия при сей высадке. Отряды, посланные искать его, возвратились без всякого успеха: наконец открылось несчастное приключение, в котором погиб сей опытный и храбрый мореходец. Сойдя на берег, не мог он следовать пешком за войском, так как не имел привычки ходить столь далеко, и потому пошел он в одну чухонскую деревню, чтобы найти для себя лошадь. Не зная ни по-русски, ни по-чухонски и увидав в поле пасущихся крестьянских лошадей, он поймал одну, сел на оную верхом без седла, а вместо узды употребил карманный свой платок. Но, бродя в поле за лошадью, потерял он дорогу, и так, пробираясь через лес, встречен он был башкирами, присланными из сухопутной нашей армии. Сии полудикие воины, увидя на нем знаки иностранных орденов, подъехали к нему поближе, и когда на вопрос их отвечал он им по-французски, то они приняли его за неприятельского офицера и хотели взять в плен, то он вынул саблю, начал защищаться, причем и был убит башкирами. Они сами рассказывали о том, принеся орденские его знаки к принцу Нассау и требуя награждения за то, что они убили знаменитого шведского чиновника.

Через три дня получено было повеление, чтобы отряд наш возвратился на свои суда. Мы пришли на берег моря, увидели стоящий вдали флот наш, но не нашли ни одного перевозочного судна. Мы кричали, стреляли из ружей, зажигали огни, но со всем тем пробыли мы тут целые сутки, и в таком положении пробыли бы, может быть, еще и более, если б я случайно не приметил у берега лодку, на которой никого не было. Несмотря ни на что, взял я с собою двух солдат, поплыл к флоту и пристал к первой встретившейся мне галере. На ней нашел я начальника галер бригадира Слизова, рассказал ему о жалостном положении отряда нашего, что с лишком две тысячи человек уже пятый день находятся без хлеба и довольствуются одними грибами. В тот же час отправил он шлюпки и баркасы, чтобы взять оттуда людей и пушки, а мне предложил ночевать на его галере.

На другой день сделано было расписание по судам для нашего отряда и моей роты, и мое пребывание назначено было на фрегате "Осторожном", как будто тем хотели сделать молодости моей некоторое нравоучение.

В сем месте простояли мы несколько дней. Принц Нассау, узнав, что некоторые парусные гребные суда, составлявшие флотилию шведскую, успели удалиться к шведской крепости Лунье, почему решил идти к оной, дабы истребить остаток неприятельского гребного флота.

Время года было уже довольно позднее и плавание для галер и мелких судов было небезопасно, потому что около берегов Луньи море довольно пространно. Однако же, не взирая на сие, пошли мы туда в половине сентября месяца, и чрез несколько дней прибыли к шведской крепости Швартгольму, где стали на якорь. Но в ночь на 21 число сентября поднялась преужасная буря, многие суда были сорваны с якорей и носимы по морю, некоторые погибли от подводных камней, другие брошены были на мель. Наш фрегат потерял все якоря; мы, видя неминуемую почти опасность, принуждены были снять с лафетов шесть пушек большого калибра, которые, укрепя канатами, бросили в море вместо якоря, и, к неожиданному счастию, удержались на оных.

Буря продолжалась целых двое суток, при сем случае потеряли мы две галеры, три полугалеры и один катер, прочие же суда претерпели довольное повреждение, наипаче в снастях или такелаже. Сие обстоятельство заставило нас возвратиться к крепости нашей, Фридрихсгаму. Всем судам назначено было зимовать в оной гавани, а бригадиру Слизову с восемью фрегатами остаться в проливе Роченсальмском доколе не замерзнет море. Для большей же безопасности со стороны неприятеля положено было построить на острове Роченсальме батареи на двенадцать пушек большого калибра, - в известном пункте, защищающем фарватер.

Принц Нассау, после знаменитого сражения своего 13 августа, в донесении своем к императрице Екатерине II написал, что он, между прочим, взял в плен четыре фрегата и две шебеки; но, к несчастью, одна из оных о 36 -пушках большого калибра так была расстреляна, что чрез несколько дней потонула при самом острове Роченсальме. Принц имел довольно неприятелей у двора и для того изобретал всякие средства, чтоб достать оную из воды. Для сего советовался он с контр-адмиралом Балле, почти всю свою службу проводившим при адмиралтейских работах. Но тот сказал ему, что для сего надо бы непременно выписать из Англии мастеров и механиков, а так как время уже позднее и, пока они прибудут, море замерзнет, то не останется никаких средств. В предприятии о построении батареи на известном пункте Роченсальма встретилось подобное же сему затруднение.

Место, на котором должно было строить батарею, состояло из одного сплошного гранитного камня, столь изглаженного морскими волнами, что ни земля, ни дерн на пологости оного никак не могли держаться. Все иностранные инженеры, находившиеся на его флоте, отказались от сей работы, равно как морские офицеры - от поднятия потонувшей шебеки.

Бригадир Слизов, смотревший всегда с негодованием на преимущества, отдаваемые принцем Нассау иностранным офицерам, попросил меня в один день прогуляться с ним на шлюпке. Он привез меня на остров Роченсальм, показал место, назначенное для батареи и спросил: "Неужели нет никакого средства построить тут батарею?" Я, осмотрев оное, отвечал ему: "Если дадут все средства, то не будет невозможности". Слизов пересказал сие принцу, а сей, призвав меня, просил заняться сим построением, обещая мне дать все, что я для того потребую. Слизов искал также человека, который бы взялся достать потонувшую шебеку. Один русский купец по прозванию Сторонкин, торговавший съестными припасами и некоторыми необходимыми для офицеров товарами при нашей флотилии, взялся за сие предприятие. Надобно сказать о нем, что он до сего много торговал на море и упражнялся довольное время в постройке разных купеческих судов у города Архангельска.

Слизов доносил и о нем принцу, который с радостью принял его предложение. Итак, я и Сторонкин должны были заняться работами, которые почитали невозможными.

Мне велено было с ротой моей высадиться на остров Роченсальм, и прислано было ко мне по требованию моему достаточное число мастеровых и рабочих людей. Учредя расположение батареи, приказал я отдельно рубить в ближайшем лесу большие бревна, а другим выдалбливать по протяжению батарей в назначенных местах ямы в камне. Хотя ямы эти не могли быть глубоко выдолблены, но я, поставя в оные потребное количество бревен, утвердил их, хотя на первый раз и слабо, с одной стороны, подпорами, а с другой - канатами к камням, выставленным из моря, ибо место сие имело пред собой в море каменистую мель или натуральную отсыпь. К сим довольно часто поставленным бревнам начал я укреплять не фашины, но связки толстых и прямых сучьев, вдвое или втрое толще обыкновенной фашины. И когда довел сего рода стену до желаемой высоты, тогда велел сыпать к оной мелкий камень, сперва со стороны моря, натягивая всякий раз сколь можно крепче канаты, которыми бревна привязаны были к каменьям. Насыпав-фута на три со стороны моря, приказал я то же делать с ветреной стороны и таким способом сделал каменное возвышение на пространство всей батареи, превосходящее высокие камни, находящиеся пред самой батареей в море. После чего на сей каменный хребет приказал я насыпать фута на полтора песку и земли; приметя же на острове моем множество терновых кустов, велел оные рубить и плотно устилать ими обе крутости; потом покрыл оный землею, песком и дерном фута на три. На таком возвышении не трудно уже мне было утверждать фашины, дерн и все, что мне потребно было для батареи. Но другое затруднение состояло в том, что я по краткости времени не мог сделать валганка, а насыпь моя, или брустверк, был слишком высок. К тому ж прислали мне пушки на морских станках без колес, и станины оных были вставлены в толстые доски с желобами, по которым отодвигался станок после выстрела, а для поворачивания во все стороны сделана была в каждой таковой подвижной платформе большая круглая дыра. Такового рода орудие должно непременно быть поставлено на другой платформе, в которой бы был утвержден перпендикулярно большой деревянный цилиндр или бревно, на котором надета была бы сия подвижная платформа, вместе со станком, и переворачивалась бы на нем во все стороны. До сего должен я был под каждое орудие во всю величину на станции платформы делать деревянные срубы нарочито высоко и вставлять в потребном месте кругло отесанные бревна и насыпать мелким камнем и землей оные срубы до самого верху. Сим средством в продолжение двенадцати дней батарея моя была готова и орудия поставлены. А так как Сторонкин работал над утонувшей шебекой недалеко от меня, и я с ним каждый вечер виделся, то и согласились мы окончить вместе работу нашу, - и в одно почти время дали о том знать принцу Нассау. Он тотчас отправился на стоящую уже на якоре шебеку, на палубе которой находились несколько пушек, - и, взяв с собой священника, приказал отслужить молебен. Потом, подняв российский военный флаг, пошел на ней к Фридрихсгаму, проходя же мимо моей батареи, велел салютовать из пушек, а я с моей стороны ответствовал ему также несколькими выстрелами с моей батареи. Принц остановился, сел на шлюпку, приехал ко мне, осмотрел мою работу, был весьма доволен оной и сказал мне как бы в шутку: "Поздравляю вас комендантом сего острова".

В самом деле, по отъезде его прислали мне батальон пехоты в прикрытие и велели оставаться тут впредь до другого повеления.

Между тем все суда, исключая восьми фрегатов, оставленных в море, под начальством Слизова, пошли в Фридрихсгамскую гавань, а принц уехал в Петербург.

Работа моя была совершена в конце октября месяца, весь ноябрь и до половины декабря стоял я лагерем при моей батарее с артиллеристами и прикрытием. Всякий знает о жестокой стуже, свирепствующей в сие время на берегах Швеции. На всем острове не было никакого жилища; берега оного состояли из голых камней, а отступя несколько от оных, весь остров покрыт дремучим лесом. Итак, в сие ужасное время, притом в столь скверном климате, должны мы были жить в палатках, почти не имея зимней одежды. Бригадир Слизов часто нас посещал и для сохранения здоровья людей велел отпускать нам двойную морскую порцию водки и пива. Не забывал также и с офицерами делиться своим погребом. Короткие зимние дни на севере проводили мы, бродя около батареи и лесу, где снег не довольно был глубок. Но для долгих зимних вечеров велел я наделать большое количество деревянных скамеек, так что офицеры и солдаты могли на оных помещаться. Сии скамьи поставлены подле лесу в большой круг, в средине которого на всякий вечер приготовляли превеликий костер дров и каждый вечер зажигали оный. Офицеры разговаривали между собою, а солдаты, употребя двойную порцию, были довольно веселы, пели песни, сказывали сказки и занимались разными шутками. Но от сих вечерних собраний не только все мы, но и палатки наши так закоптели, что лагерь наш походил больше на цыганский табор, нежели на стан военный. Вечер был еще сносен, но по ночам холод жестоко давал себя чувствовать.

Жизнь такого рода скоро всем наскучила. Офицеры мои, по одиночке отпрашиваясь на несколько дней в Фридрихсгам, присылали оттуда рапорт о болезни, так что, наконец, из числа артиллерийских остался я с одним моим поручиком. Сей же, придя ко мне в один день, просил у меня позволения поехать на фрегат к бригадиру; я понял его намерение и сказал ему, что я сам имею надобность быть у него сегодня, а он должен остаться здесь на моем месте. И в самом деле хотел я отпроситься у него на три дня во Фридрихсгам, чтобы запастись теплой одеждой и потом возвратиться на несносную мою батарею. Бригадир позволил мне туда поехать, и я, не заезжал в мой лагерь, пустился на 12-весельной шлюпке в Фридрихсгам, отстоящий от нее на 28 верст. Ветер был попутный и мы шли на парусах, но ветер сделался слишком силен, притом ужасная снеговая метель по морским волнам, и наступила ночь. Мы сами не знали, куда плывем, наконец, пристали к неизвестному для нас берегу. Я, взяв с собою двух солдат, пошел искать какого-нибудь пристанища. И вдруг услышал голоса часовых, отдающих сигналы; я пошел на голоса их и приблизился к крепости Фридрихсгамской. Дороги все были занесены снегом, и я шел иногда по колено, а иногда и по пояс в снегу. Придя к надолбам, окружающим гласис, должно было найти крепостные ворота. Я пошел, придерживаясь за оные, к счастию моему, были оные от меня недалеко, но заперты. Я начал стучать, часовой окликал меня, спросил, что мне надобно?

- Я хочу идти в крепость, - отвечал я ему. Он продолжал:

- Для проходу оставлены другие ворота, идите к ним, а эти на всю ночь запирают.

Я не в силах был идти вокруг крепости в жестокий холод, ужасную метель и в самую темную ночь.

- Отопри! - кричал я часовому. - Я курьер, присланный от Императрицы с самыми важными депешами.

Часовой вызвал караульного офицера, который, впустив меня и двух моих солдат, спросил у меня:

- К кому имеете вы депеши? Я отвечал:

- К инженер-полковнику Лаврову.

Тотчас дал он мне солдата с фонарем, чтоб проводить меня до его квартиры.

Полковник Лавров был мне знаком, ибо как до сего времени, так и теперь, находился он в команде отца моего. Придя к нему, нашел я его уже давно в постели. Караульный солдат постучал у дверей и на вопрос "кто там?" сказал:

- Курьер от императрицы.

Я вошел в его спальню. Увидя меня, покрытого льдом, он меня не узнал и притом не мог понять, зачем бы императрица послала к нему курьера? Но он скоро выведен был из заблуждения рассказом о моем приключении. Стакан горячего пуншу подкрепил мои силы, а чарка водки - моих солдат. Время было уже довольно позднее. Лавров велел приготовить для меня постель. Я лег и заснул, как мертвый. Но исправный караульный офицер не упустил отрапортовать коменданту о прибытии курьера к полковнику Лаврову. Я еще крепко спал, как комендант, придя к нему, спрашивал у него, какой курьер к нему прибыл? Полковник рассказал ему мое приключение, а комендант был настолько добр, что не сделал о том донесения.

Итак, пробыв у полковника Лаврова три дня и исправя свои надобности, хотел я с ним проститься, но он просил меня остаться у него на ранний обед; между тем велел приготовить сани, чтоб отвезти меня на пристань, где уже давно находилась моя шлюпка. Квартира его показалась мне раем и одно воображение опять ехать на батарею, терпеть несносную стужу и довольствоваться соленой морской провизиею - повергло меня в скуку. После обеда хозяин мой вышел чем-то заняться, а я, оставшись один в комнате, сидя на стуле и облокотясь на стол, крепко заснул. Слуга его, подошел ко мне, разбудил меня и сказал, что унтер-офицер моей роты пришел ко мне.

При мне был на шлюпке один унтер-офицер, и я подумал, что он пришел сказать мне, что оная готова к отправлению, но, открыв глаза, удивился, увидя моего фельдфебеля.

- Зачем ты здесь? - спросил я его.

- Вся рота следует сюда на перевозных судах, - отвечал он мне. - По отъезде вашем велено было пушки снять и положить на фрегаты, а батарею сжечь.

Не можно себе вообразить, сколько я был обрадован для себя и для роты моей квартиры и расположился в городе.

По прошествии пяти дней получил я повеление идти сухим путем в Петербург, что меня еще больше обрадовало.

Итак, сим походом кончилась первая моя морская кампания.

По прибытии моем в сию столицу первым попечением начальства было укомплектовать мою роту, в которой из 200 бомбардиров осталось только 60 человек.

ГЛАВА 5

По возвращении моем в Петербург думал я остаться там надолго. В сем мнении предприял я посвятить свободное от службы время на приобретение большого познания в музыке и для того нанял известного своею игрою и сочинениями Ми. Он находился тогда в числе музыкантов камерной придворной музыки и по приказанию Екатерины давал уроки внукам ее, Александру и Константину. Быв родом из Гессен-Кассел я, он особенно привязан был к тем своим ученикам, которые любили говорить с ним по-немецки, хотя знал он и другие языки. Тогда еще приметил он в высоких своих учениках многое, что ему не нравилось и, по словам его, ничего доброго не обещало. Приходя ко мне по часам, всегда оставался он еще несколько времени, рассуждая со мной о музыке и о разных предметах. Один раз сказал он мне: "Я напрасно беру деньги за обучение великих князей, никогда не будут они не только знающими в сем, но даже любителями музыки. Старший внук худо слышит аккорд и каданс и притом так нечувствителен, что хотя бы и слышал, то самая трогательная музыка не имеет на чувства его ни малейшего действия. Притом так скрытен в характере своем, что настоящих его склонностей приметить нельзя, а это худо для государя, - прибавлял он. - Младший, - продолжал он, - хотя и имеет изрядный слух, но нет у него никакой склонности к музыке, столько же нечувствителен, как и старший, но вспыльчив, горяч и сердит, притом так ветрен и рассеян, что всякая безделица отвлекает его от предпринятого упражнения. А наипаче если услышит барабан или увидит солдат, то, бросая все, без памяти бежит к окну". Вот первые черты характера сих великих князей, примеченные музыкантом.

Смерть князя Потемкина, которую многие приписывают разным случаям; мир, заключенный князем Репниным с турками, приобретение от Порты части Бессарабии, торжественное ее отречение навсегда от права на остров Крит и наконец, мир со шведами переменили вид политики Европы и России. Франция занята была внутренними мятежами, в которых Австрия показывала вид участия. Екатерина II предприяла внутренние беспокойства Польши окончить разделением сего королевства между Россиею, Австриею и Пруссиею. Хотя на сей предмет прибыли в Петербург польские графы Потоцкий и Ржевуцкий и генерал Косаковский, но сие в начале было для нас непроницаемой тайной.

Я обманулся в надежде долгого пребывания моего в Петербурге. Прибыв туда осенью 1790 года, в конце зимы 1791-го, то есть чрез несколько месяцев, велено мне было, взяв четыре бомбардирские роты без пушек, выступить сухим путем в город Псков. Пятая же рота, составляющая полный баталион с прежними, отправлена была под начальством другого капитана с пушками для всех пяти рот, которые везены были туда на санях наемными лошадьми. Равно и другие многие конные и пехотные полки получили в то же время повеление идти в Псковскую и Полоцкую губернии. Никто не знал подлинного предмета назначения нашего, и, может быть, нарочно распущены были слухи, якобы мы назначены идти в Пруссию.

Город Псков, составлявший в древности особую республику, как и Новгород, построен на выгодном местоположении, при реках Великой и Пскове, дающей оному свое имя. Еще видны там остатки древних стен, окружавших оный, и хотя лишен прежнего своего величия, но имеет еще довольное количество каменных, хорошо построенных церквей, домов и лавок. По прибытии нашем в оный, велено было расположить нас по квартирам в окрестностях сего города, - и потому выступил я с ротою моей в Печерскую округу. Маленький сей город и ничего не значащий получил наименование свое от одного монастыря, неподалеку находящегося, в коем видны еще и поныне остатки древних пещер, где скрывали себя пустынники или, как называются, затворники. Эти пещеры подобны киевским, о которых буду я иметь случай говорить после, только гораздо меньше в продолжении своем, и многие уже обвалились.

Неподалеку от Печерска находится древний, оставленный город Изборск, построенный, может быть, гораздо прежде VII столетия, ибо в половине IX столетия был он уже уделом князя Трувора, брата Рюрика, первого русского государя. Сей город находится при реке Исее, что ныне называют Сливенские ключи, построен на горе, пологость которой окружают три каменные стены, идущие параллельно одна другой. Но должно полагать, что это был замок или цитадель, а не самый город, ибо третье окружение стены, на самой вершине горы находящееся, не довольно обширно. В середине построена каменная церковь, а внизу небольшое селение, в котором живут государственные крестьяне. Каждая стена имеет только одни ворота и, въехав в первые, должно объехать половину горы, чтоб попасть во вторые и таким же образом в третьи. На каждых воротах видны древние украшения, состоящие из разных мраморных и гранитных плит, на которых изображены всадники, звери, птицы и цветы. Но все сие в таком виде, как было в тех веках зодчество северных народов, - то есть весьма безобразно. В окружности северной стены видел я много надгробных камней с украшениями и надписями, которые так изгажены временем, что я не только не мог ничего прочитать, но даже разобрать, на каком языке оные вырезаны. Тамошний священник указал мне одну большую мраморную доску и уверял, что это гробница Трувора. Сомнительно, - потому что древние славяне были еще, как и Трувор, в идолопоклонстве, хоронили великих людей с их лошадью и насыпали сверху высокий холм, каковые и по сие время еще видны во многих местах России. Но Трувор был иностранец и потому, может быть, погребен был по обычаю отечества его иным образом. С большою прилежностью рассматривал я буквы, высеченные на сей плите, и хотя оные были весьма изгажены временем, но приметил я некоторые, похожие на славянские. Славянский же алфавит был известен тогда русским. Он изобретен для перевода священных книг двумя греческими епископами Кириллом и Мефодием. История ничего не упоминает; впрочем, во всяком алфавите можно найти в некоторых буквах некоторое подобие с другими. Однако же, признаюсь я, что сомневаюсь в том, чтобы это была гробница Трувора и не могу утвердительно сказать, на каком языке сделана надпись.

В окрестностях Пскова простояли мы около двух лет без приключений, достойных примечания, кроме поиска моего на разбойников. Если б я намерен был подражать г-же Радклиф, то многое мог бы сказать о непроходимых лесах, о древних развалинах посреди оных, подземных жилищах, о встретившихся нам несчастных молодых девках и прочее. Но как таковые предметы почитаю я не заслуживающими особливого внимания, то скажу только, что маловажная сия экспедиция, десять дней продолжавшаяся, кончилась поимкою до 40 человек разбойников. И когда началось следствие, приметил я великое злоупотребление земской полиции и других судей. Убийцы освобождены были на поручительства, а невинные люди, но такие, от которых надеялись что-нибудь получить по оговору их в пристанодержательстве и за то, что на землях их под снегом, ибо поиск сей был зимою, нашлись мертвые тела, посажены в тюрьму.

Стоя в зимнее время на квартирах по деревням, нередко посещали мы губернский город, а летом располагались лагерем пред самым городом, в котором находилась главная квартира, а главнокомандующим нашей армии был генерал граф Салтыков, тот самый, который начальствовал сухопутной армией против шведов в бывшей пред сим войне. За несколько месяцев пред выступлением нашим из Пскова сменен он был генералом бароном Игельштромом.

В 1792 году в марте месяце вся армия наша приведена была в движение, и я получил повеление с ротою выступить в Полоцк. Он был тогда главным городом губернии сего имени, составляющей часть Белоруссии, в недавнем времени отторгнутой от Польши. При вступлении в сию губернию открылось для меня много нового. Повсеместный католицизм римского исповедания, соединенный со всевозможными предрассудками, ненависть к русским, крайняя бедность и совершенное невежество поселян, плутни и пронырства жидов, гордость и тиранское обращение помещиков с их подданными, - предметы, о которых буду я иметь случай говорить подробнее.

Я не знал ничего ни о какой войне, и по содержанию данного мне предписания думал, что должен буду расположиться квартирами в Полоцке. Но во время приближения моего к сему городу встретил меня посланный вперед мой квартирмейстер. Он вместо квартирной росписи подал мне повеление, по которому должен я, придя на берег реки Двины, составлявшей тогда границу Империи Российской и Польши, тотчас переправляться на противный берег и расположиться только ночлегом в части Полоцка, принадлежавшей Польше, относясь во всем к генерал-поручику Косаковскому. Косаковского знал я по слуху. Он имел особую партию в Польше, чрез которую избран он был в достоинство гетмана Литовского. Но так как противная партия отвергла сей выбор, то он предался Екатерине II и вступил в русскую службу с чином генерал-лейтенанта и тогда же дан ему был орден св. Александра Невского.

Придя к берегу реки Двины, нашел я оную покрытою льдом, который не был уже довольно крепок, чтоб мог я перевезть по оному мои пушки, а для того прорублены были во льду канавы и приготовлены паромы. Я начал переправляться и с первыми двумя орудиями и ящиками переехал сам на противный берег. Там встретил я стоящего на часах польского солдата: он отдал мне честь, а я спросил у него:

- Что ты тут делаешь? Солдат отвечал мне:

- Я поставлен при таможне смотреть, чтоб не провозили запрещенных товаров.

- У меня все запрещенный товар, - сказал я ему, - пушки, порох и ядра.

- Вижу, - ответил, улыбаясь, часовой.

А я, возвратись на наш берег, нашел чиновника, присланного ко мне от губернатора просить меня на обед. Я стал извиняться, что занят переправой и что обязан явиться к моему генералу, которого полагал быть уже на противном берегу. Тогда мне посланный сказал, что и генерал Косаковский у губернатора и желает меня видеть. Я знал, что губернатор служил некогда под начальством отца моего, видел его в нашем доме и потому приятно мне было, поручив дело старшему по себе, поспешить к нему. Хозяин дома и генерал, его гость, приняли весьма ласково, и последний сказал:

- Вот, государь мой, как идут дела в моем отечестве: едва перейдем мы за границу, как присоединятся к нам 20 тыс. конфедератов, противящихся конституции 3-го мая (1791 года).

Я принял сие за истину и по окончании стола хотел поспешить к моей обязанности. Но губернатор уговаривал меня побыть еще у него. Я, поблагодарив, сказал:

- Далеко ехать и темно будет переезжать чрез реку.

- Далеко? - сказал он и, подведя меня к окну, указал мне на противной стороне дом и стоящие перед оным пушки. - Вот ваша квартира и артиллерия. Вы пойдете вместе с генералом через лед, на котором для безопасности велел я положить доски.

Посидев еще несколько, отправился я вместе с генералом. Сей тонкий и высокий старик шел впереди меня в глубокой задумчивости и, войдя на лед, ступал то на доски, то шел по льду, что заставило меня сказать ему:

- Осторожнее, ваше превосходительство, лед слаб и может проломиться.

На сие отвечал он мне польской пословицей следующего содержания:

- Кому быть повешену, тот не утонет.

Я никак не мог подумать тогда, чтоб пророчество сие сбылось с ним через три года после сего, почти в то же время, как я переходил с ним через реку, о чем читатель увидит из последующих моих записок.

На другой День присоединились ко мне два российских полка пехоты и отряд конницы. Мы выступили далее и, оставя Вильну в стороне, пришли в Гродно, не встретя на пути своем никакого неприятеля и ни одного конфедерата, о которых говорил мне генерал Косаковский при первом со мною свидании. Оттуда выступили мы в Белый Сток, небольшой город, в котором королевская сестра имела дворец, с удивлением прославляемый поляками. Тут мы остановились на несколько дней, и я имел время оный осмотреть. Но не меньше, как они, удивился я их хвастовству, найдя выгодно расположенный одноэтажный каменный дом, довольно хорошо убранный. В нем находилась изрядная библиотека, посредственного достоинства кабинет редкостей природы, небольшая галерея картин, составленная из копий известных живописцев. В некоторых покоях, где стены обиты были шелковой материей, находились зеркальные двери, и в одном небольшом кабинете такой же потолок, что больше всего удивляло поляков. И я заключил, что они еще весьма далеки от понятия о совершенной роскоши и изящных украшениях богатства. Сад, в коем находилась хорошая оранжерея, довольное количество иностранных дерев в самом саду, и небольшие пруды, канавы и водометы придавали оному нарядный вид. Было там и довольно статуй, но большая часть оных столь худого резца, что не стоит труда их иметь. Словом сказать, кто видел при Екатерине II Царское Село, Петергоф, или в Москве Кусково, принадлежащее помещику графу Шереметеву, тот почтет все сие за безделицу. Но более всего понравилось мне заведение фазанного сада, - птиц, в этом климате не существующих. Он не что иное, как парк или дикий лес, чрез который протекает небольшая речка, окруженный каменною стеною, на верху которой поделаны решетки из толстой проволоки такой высоты, что фазаны не могут перелететь. В средине на лужайке, окруженной деревьями, находится небольшой трактир, а при оном несколько домиков для егерей, наблюдающих фазанов. Они до такой степени там размножились, что всякий, придя в сей парк и заплатя червонец егерю, мог застрелить пару фазанов и велеть приготовить в упомянутом трактире или за ту же цену поручить труд сей егерям.

Чрез несколько дней оставили мы Белый Сток и пошли к местечку Венгрову, не в дальнем расстоянии находящемуся от Варшавы. Там расположились мы лагерем и простояли несколько недель. Между тем имел я удовольствие увидеться в оном с старшим братом моим, подполковником армии, приехавшим посетить меня из Варшавы. Я узнал от него, что в сем году не будем мы иметь никаких военных действий. И подлинно, чрез несколько дней получили мы повеление идти к Вильне и там, простояв с месяц времени в лагере, велено мне было вступить на зимние квартиры в местечко Новые Троки. Сие небольшое местечко, и в особенности находящееся при оном небольшое селение, именуемое Старые Троки, подле которого видны многие древние развалины, было некогда столицей княжества Литовского еще до построения города Вильны. Достойно примечания, что жиды, не только терпимые, но еще пользующиеся особливыми некоторыми правами во всей Польше, не могли иметь права жить в Троках по причине живущих в оном так называемых караимов. Это народ также жидовского племени, но он имеет разницу с ними в религии. Она состоит в перемене некоторых наружных обрядов, непризнания Талмуда, как прочие жиды, последование во всем только одной Библии, в ношении одежды, употребляемой всеми жителями того края, в котором находятся, и в соблюдении большей опрятности в домах своих. Они так же, как и жиды, занимаются торговлей, но притом иногда земледелием и садоводством, чего польские жиды никогда не предпринимают. Запрещение жидам жить в Троках, говорят, сделано было королями польскими в награду караимам за храброе сопротивление и отражение неприятеля от помянутого местечка. Право сие уничтожено Имп. Александром I.

Стоя в Троках и потом в Вильне близ двух лет, имел я время узнать характер народа польского. Народ польский разделяется на дворянство, духовенство, поселян, или земледельцев, и жидов, в великом множестве составляющих из себя купечество и ремесленников.

Поляки вообще привязаны к вольности и республиканскому правлению. Но, рассмотря прилежно образ их правления, найдем, что Польша никогда не была под анархическим правлением. Она имела королей, но достоинство сие не было наследственно, а подвергалось выбору. Законодательная власть зависела от сеймов и сената. Кто ж составлял народ? Одно дворянство; поселяне же и земледельцы, равно как и прочие сословия, не имели сего права и не могли посылать на сеймы своих представителей.

Дворянство польское весьма многочисленно и пользовалось совершенной свободой, но нигде не видал я такого неравенства, как в оном. Редко в каком государстве можно найти столь богатых дворян, как в Польше, которых, однако ж, немного, но большую часть сего состояния составляет совершеннейшая бедность. Пан в переводе "господин", а шляхтич - "дворянин", титул же "господин" принадлежит всякому дворянину, но в Польше, напротив, несмотря на старшинство родов, пан значит - богатого, а шляхтич - бедного. Притом бедное дворянство в такой зависимости у богатых почти как русские крестьяне у своих помещиков. Бедное дворянство служит в домах богатых не только в самых низких должностях, как-то: конюхами и прочее, но даже работниками у жидов. Итак, в дворянстве польском приметны две крайности: богатства и бедности, среднего же состояния почти вовсе не видно, исключая некоторых, находившихся в гражданских должностях. А потому, кажется мне, что богатые люди, или вельможи польские, имели в том политику свою, дабы не допускать бедное дворянство до среднего состояния и иметь через то оное в своей зависимости. Право первостепенных дворян было столь неограничено, что они бедных людей того же сословия могли наказывать телесно. А над крестьянами или земледельцами имели такую власть, что не только помещики могли их заставлять работать по своему произволению, брать всю их собственность, наказывать телесно, но даже за убийство своего мужика помещик виновный подвергался только легкому денежному взысканию.

Всякий зажиточный польский помещик имел двор и всю услугу его составляла шляхта. У каждого был маршал, управляющий домом, конюший, комиссар, эконом во всякой малой деревне, подскарбий, министр финансов, ловчий, лесничий и тому подобные. Если он был женат, то госпожа имела особый штат, составленный из женщин, как-то: госпожа, или панья гофмейстрина, главная смотрительница, госпожи девицы, или панны резидентки, собеседницы, или служащие для компании, панна гардеробянка, имеющая в заведывании платья. Панна шафарка, имеющая в смотрении своем закуски и лакомства, и наконец, также госпожи девицы панны служонцы, или услужницы. Не говоря о прачках и служащих при кухне, сверх того жены чиновников, составляющих штат мужа, равномерно соединяют услуги свои сей особе.

Гражданские чины в Польше были больше уважаемы, нежели военные, и сие уважение простиралось даже на детей их обоего пола с присовокуплением титула. Например, если отец был сенатором, сын его называется "пан сенаторович", а дочь - "сенаторовна". Если он был судья, по-ихнему "сендзя", то сын пан "сенд-зиж", а дочь - "сенджанка". Те, кто занимал должности, дающие преимущества только на время отправления оных, как-то, напр., маршал губернский или уездный, в достоинство которых избираются люди, нигде не служившие и не имеющие никаких чинов, по оставлении должности своей называют себя и подписываются маршалами по смерти, а дети - "маршалковичами" и "маршал-ковнами". Но всего смешнее то, что не только государственные чины, как-то: гетман, сенатор, маршал и прочие имели сии титулы, но даже и слуги частных людей, которых они переменяли по своему произволению, пользовались тем же. Например, кто определит кого комиссаром или экономом, или конюшим в дом свой, хотя на короткое время, тот давал им право уже на всю жизнь пользоваться сим наименованием, а дети их становились уже комиссаровичи, комиссаровны, экономовичи, экономовны, конюшичи и конюшанки.

Самые богатые люди воспитывали детей своих по большей части во Франции, прочие же пользовались школами, заведенными при монастырях. Дворянство не все служило, а только некоторая часть в гражданской и военной службе. Чины военные покупались, а не получались по старшинству и достоинствам, равно и гражданские приобретались по богатству и роду, а наипаче почетные. Прочие же дворяне жили по деревням в своих домах, занимаясь хозяйством, псовой охотой, волокитством и пьянством.

В Польше было тогда только два кавалерственных ордена, не разделенные на степени как ныне, а именно: ордена Белого Орла и св. Станислава. Один король имел только право жаловать оными за отличные заслуги. Сии ордена, кроме некоторого уважения и наружного украшения, ничего с собою не приносили. Но в последние времена в раздаче оных великое было злоупотребление. Король, которого финансы всегда были слабы, вместо денег жаловал вначале сими орденами за заслуги государственные, как то делалось и поныне делается во всей Европе. Но, наконец, став еще беднее, не имел уже более чем награждать своих приближенных и слуг, даже камердинерам своим не в состоянии был платить. И так давал он им вместо денег по несколько рескриптов или грамот, на ордена Белого Орла и Станислава, написанных и подписанных им по обыкновенной форме с оставлением в строках чистого места для вписания имени и прозванья. Сии люди продавали жидам, которые охотно и не дешево их покупали. Жид, имея несколько таких грамот, приезжая на ярмарку, наведывается о богатых и гордых помещиках. С обыкновенного их скромностью и унижением старается он найти доступ к господину, потом в тайне говорит ему: не желает ли он иметь от короля который-нибудь из двух орденов, прибавя, что он имеет у двора знакомство и может ему оный доставить. Господин соглашается, условливается в цене и платит деньги, а жид, вписав его имя в прозванье в имеющуюся у него грамоту, вручает ему оную. Тогда господин, купив в лавке орденские знаки, дожидается какого-нибудь праздника, уверяя всех, что он имеет надежду получить от короля орден. В праздник идет он в церковь, слушает мессу и потом просит священника купленный им у жида рескрипт прочитать всенародно. После сего возлагает на себя знаки, получает от всех титул "ясне-вельможного", а до того был он только "вельможный", принимает поздравления и устраивает большой пир. Не должно, однако ж, думать, что они старались получать таким образом знаки отличия из единого тщеславия. Нет, с оным сопрягались другие виды: человек, украшенный орденами, дает о себе мысль, что он имеет покровителей у двора и потому преимущественнее пред прочим поступает он к выбору в маршалы и другие почетные должности, соединяющие с собою уважение, а равно позволительные и непозволительные, но терпимые доходы. И так весь обман падает только на народ. Жид извещает того, у кого купил грамоты, кому он их продал, а в Варшаве вносят имя его в кавалерский список.

Бедное дворянство, кроме службы у богатых, занималось земледелием и часто по неимению собственной земли нанимало у других, или, лучше сказать, платило подать, известную под названием "чинш". Слово это взято с немецкого Zinse, и оттого таких дворян называли и поныне называют "чиншовая шляхта".

Вельможи занимались интригами государства, каждый хотел быть королем или сам, или доставить этот титул тому, которому он предан. Не только выбор в достоинство короля, в котором всегда участвовали министры иностранных дворов, но даже выбор в министры, сенаторы, маршалы и в другие государственные чины подвержен был всегда согласию сейма или сеймика. Большие сеймы назначались в известных городах, а сеймики, или малые, собирались в каждом уездном городе для двух целей: первое, для избрания представителей от дворянства того уезда к составлению общего сейма; второе - для назначения маршала и судей того уезда. Причем всякий из ищущих какого-нибудь назначения имел свою партию на таковых сеймиках. Они состояли из самой бедной и непросвещенной шляхты, одетой в нижний кафтан и лапти, но при какой-нибудь старой заржавленной сабле. "Я шляхтич, - говаривали они, - и имею право носить кусок железа при бедре моем". Каждый из искателей привозил с собой по нескольку десятков, а иногда и сотен подобных дворян. Во время сейма жили они на его счет, он их кормил и старался всегда поить допьяна, к чему мелкое польское дворянство весьма склонно; впрочем, и сами вельможи любили попить. Я сказал в начале моей книги, что образ правления великое имеет влияние на характеры и нравы наши, оттого-то в то время пьянство по трем причинам весьма господствовало в Польше. Первое, все не только северные, но и прочих стран непросвещенные и дикие народы любят крепкие напитки. Итак, чтоб составить для себя партию, должно делать угощения тем, на которых надеются, поить их, пить с ними вместе. Второе, чтоб узнать что-нибудь и от равных себе, должно также с ними знакомиться, угощать и, если можно, подпаивать в надежде что-либо от них узнать, а сие делается иногда привычкою; и третье, духовенство, которого самую большую часть в Польше составляют монахи, по уставам своим быв лишены всех приятностей жизни и проводя ее в великом единообразии, непременно должны подвергаться ужасной скуке и меланхолии, для разогнания которых стараются они хорошо есть и пить, но поляки больше склонны к последнему. Итак, пьянство есть удел католических монахов во всей Польше. Между тем духовные лица там в великом уважении, как по набожности народа, так больше потому, что все школы находятся у них в руках и они воспитывают все дворянство. Это последнее заимствует от них некоторые слабые и ложные познания, а вместе истинные их пороки, из которых пьянство занимает первую степень.

Дворянство, прибывшее на сеймик для выборов, собирается в назначенный для того дом, в котором двери и окна отворены; партии же их становятся на дворе, по большей части все пьяны. Тут первые дворяне рассуждают о предметах, до выбора касающихся, равно и других, относящихся до правления. В подкрепление же голосов своих каждый дает знак партии своей, которая, не зная, о чем идет дело, кричит: "Згода!", то есть согласны, или "Не позвалям!" - не позволяем. Тут иногда одна партия кричит "согласны", другая - "не позволяем", отчего происходит не только великий шум, но часто драка и смертоубийство. Начальники партий выбегают, стараются усмирить своих клиентов, а иногда, начав спор друг с другом, кончают оный поединком.

Все дела на сеймиках кончаются большинством голосов и потом выбранные в какое-либо достоинство дают еще общие угощения во вкусе земли сей.

Большие, или государственные, сеймы во всем подобны малым, исключая важности предметов, о которых в таковых рассуждают, и лиц, оные составляющих.

Теперь на счет дворянства польского, единственно собою составляющего нацию и республику польскую, ибо простой народ ничего не значит, остается мне сказать нечто об образе жизни оного.

Дворянство польское по справедливости может быть разделено на три степени: магнаты, или вельможи, знатные и богатые люди занимают первую степень. Среднее дворянство, успевшее оградить себя от насилия вельмож приобретенною ими чиновностию и составившее разными способами некоторое состояние, должны занимать вторую степень. Третью же составляет самое бедное дворянство, известное под наименованием шляхты. Люди двух первых степеней называются панами, а третьей - просто шляхтой.

Дворянство первой степени; получив при воспитании своем некоторые познания от своего духовенства и научившись французскому языку от иностранцев, по разным причинам оставивших свое отечество, едет путешествовать по большей части во Францию и Италию. Германия им не столь нравится, как потому, что не имеет разницы с их климатом, так по той причине, что уже католицизм не столь силен, а равно и потому, что характер германцев не весьма им нравится. Поляк высокомерен, хвастлив и расточителен, а немец, напротив, кроток, скромен и бережлив.

Дворянство второй степени, научась грамоте и арифметике у попов, остается в своем отечестве, вступает вначале в должности стряпчих и поверенных, потом делается судьями, а наконец, по большой части живет в своих имениях. Они вообще гостеприимны, и любили в то время угощать своих посетителей. Игра в карты не весьма была употребительна меж ними в то время, но сытные столы, доброе вино, мед, пиво и водка поддерживали беседы и разговоры. Кофе, шеколад и чай мало им были известны, прочие же занятия состояли в хозяйстве и в езде на охоту. Поляки вообще любят лошадей и в заводе находятся весьма изрядные. Хотя они больше русских любят верховую езду и в запряжку стараются щеголять красивыми лошадьми, но им не известна была тогда охота к бегу на рысаках и иноходцах, столь употребительная у русских.

Третья степень дворянства - шляхта - не имела тогда почти никакого воспитания, редкие знали грамоте. Обитали они тогда, как и теперь, в черных избах, наподобие простых земледельцев, нередко вместе с домашним скотом, а особенно в Белоруссии, Литве и северных провинциях Польши. Они по способностям своим служили иногда экономами, слугами и кучерами у богатых людей, вступали также в военную службу рядовыми под названием товарищей в уланские польские полки. Но по большей части оставались в домах своих, занимаясь земледелием и скотоводством.

Народ польский, в особенности же дворянство, имеет много сходства с русским как в языке, так в нравах и обычаях, но питает и будет всегда питать величайшую ненависть к оному. Причиною тому - религия, образ правления и взаимные войны, несчастливые для Польши в последние века. Известны всему свету властолюбивые свойства католического духовенства и с какою жестокостью устремляется оное в гонения прочих христианских вер, наипаче греческой, исповедуемой россиянами. Я уже сказал, что все школы и воспитание польского юношества находятся в руках духовенства. А оное для собственных своих видов старается еще в самых молодых летах поселять в сердцах юношей ненависть ко всему тому, что не подлежит их власти. Наипаче же - ненависть к русским, как к ближайшим соседям из греческого исповедания, тем более им противного, что греки были первые, которые низложили с себя иго папской власти. Кто от кого отложился: папа ли от патриарха Константинопольского или патриарх от папы - многие еще о том спорят. Польша была всегда под республиканским, или, лучше сказать, демократическим правлением, а Россия, напротив, под таким самодержавием, которое превосходит образ деспотического и тиранического правления. Страсть подпасть таковому всегда питала в поляках ненависть к России. Ненависть и злоба суть обыкновенные следствия взаимной войны, а особливо в побежденном народе. Но если б можно было отнять две первые причины, то последняя сама собою уничтожилась бы, и поляки с россиянами составили бы один народ, так как они точно одного происхождения.

Из всех славянских наречий язык польский ближе подходит к русскому и разнится только произношением и множеством латинских и немецких слов, введенных в оный.

Господствующая в Польше вера есть римско-католическая, и духовенство все состоит из природных жителей, в которое вступают люди знатного происхождения. Первые степени наполняются знатными, а прочие людьми разного состояния, только не из народа, потому что крестьяне принадлежат по большей части помещикам и сверх того никто не может вступить в духовное состояние, не зная латинского языка. Всех католических орденов как мужские, так и женские монастыри находились тогда в Польше в великом множестве, не исключая и ордена иезуитов. Приходских же церквей и светских священников в сравнении с монастырями и монахами было весьма мало. И сверх того почти в каждом господском дому были каплицы и монахи. Духовенство пользовалось великим уважением и преимуществами. Монастыри имели большие недвижимые имения для своего содержания, не считая подаяния и платы за обедни, молитвы, отпущение грехов и проч. Но зато знатнейшие из таковых обязаны были содержать при монастырях школы для обучения юношества. Католическое духовенство слишком известно свету, чтоб его здесь описывать. И если б вздумал я исчислять здесь все их пронырства и хитрости, влекущие суеверие народа, то должен был бы написать несколько томов, сколько явленных икон, мощей, чудотворных статуй и проч. Однако ж, хотя Россия и греческого исповедания, но не знаю, уступит ли в сем отношении Польше? Итак, скажу я только о том, что я в сие время видел собственными глазами. Простояв несколько времени в Троках, велено мне было перейти в Вильно. Тут, во-первых, увидел я Чудотворную Икону Богородицы под названием Остробрамской. Остробрамы в русском переводе значат "Острые ворота". Сии ворота устроены в городской стене, как другие, и не знаю, почему называются Острыми. Над сими воротами построена каплица, или часовня. Но каплица не то, что часовня в греческой религии: в часовне отправляются только молитвы, называемые часы, а в каплице служат иногда литургии. Итак, в сей каплице находится превеликий образ Богоматери во вкусе старинной греческой живописи, то есть первых христианских веков, когда наука и художества были в совершенном упадке. Сему образу приписывают разные чудеса. И люди всякого возраста, пола и состояния беспрестанно идут на поклонение оному. Сей образ столько почитаем, что жидам запрещено было тогда проходить в сии ворота.

Другую чудотворную и явленную икону видел я в урочище, или небольшом селении, Антаколь именуемом, лежащем близ Вильны. Там находится хорошей архитектуры церковь и изрядный трактир, в котором собираются благородные люди для прогулки. Мне сказали, что в сей церкви есть икона Иисуса Христа, у которого на голове и бороде растут волосы, сколько бы их ни стригли. Сие побудило меня туда пойти. Надобно было дать несколько денег монахам, чтоб увидеть сие чудо. Войдя в церковь, приметил я, что оная внутри весьма хорошо убрана лепной работой из гипса. Позади алтаря во всю широту и высоту стены построена досчатая стенка, покрытая образами и разными украшениями. Посредине оной, почти в самом верху, нарисован образ Иисуса Христа в древней греческой царской одежде, сидящего на кресле. Один монах пошел в маленькие двери, устроенные в упомянутой стенке, там влез он по лестнице наверх и сперва отсунул доску, на которой написан был Христос. Появился малиновый занавес, который он также открыл, и я увидел деревянную резную статую Иисуса Христа в том же виде, с каким и на доске. Он не оставил приподнять несколько волос на голове и бороде, чтоб показать, что оные совершенно похожи на человеческие. Когда он сошел вниз, то спросил я его: "Можно ли их стричь?" - "Нет, - ответил он мне со вздохом. - Чудеса сии прекратились следующим образом: монах, которому назад сто лет явился сей образ, принес его и поставил здесь. И всякий раз, когда стригли ему волосы, оные вновь вырастали, набожные люди брали оные и делали вклады в церковь. Сей монах ходил только один туда. Почувствовав же приближение своей кончины, избрал по себе преемника сей обязанности и сей перед смертью его делал то же. Это продолжалось до четвертого, который, как видно, в чем-либо согрешил и чудеса пресеклись".

Я позабыл упомянуть о третьем состоянии людей в Польше, называющихся мещанами и живущих по городам и местечкам, потому что сословие сие не весьма велико и состоит из людей разных наций, зашедших и поселившихся в Польше. Они по большей части занимаются разными ремеслами, а некоторые мелкой торговлей. Самое значительное сословие в Польше составляют жиды. По сие время не успел я еще заподлинно узнать эпоху их поселения в сей земле.

Но утвердительно могу сказать, что во всяком-городе и местечке число их далеко превосходит христиан. Торговля всякого рода находится в их руках. Все откупы, аренды, корчмы и шинки в их же заведывании. Многие из них в мое время брали в аренду и в залог деревни и изнуряли бедных поселян тяжкими и беспрестанными работами. Винокуренные и пивоваренные заводы, принадлежавшие помещикам, находятся и теперь в их управлении. Сверх того занимаются они всякого рода ремеслами, так что редко можно где-либо встретить христианского ремесленника. И хотя поляки их не терпят, но они до такой степени сделались необходимыми для помещиков, что если б их выгнать из Польши, то оные не в состоянии были бы платить и государственных податей. При всей ненависти к ним поляков пользуются они совершенною их доверенностию, так что ни один помещик не может без жида ничего не продать, не купить. Жиды пользуются в Польше совершенною вольностью и свободным исповеданием своей веры, во всех городах и местечках видны многие синагоги. А как все съестные и прочие жизненные припасы исключительно продаются одними ими, то когда наступает их шабаш или другие праздники, по нескольку дней продолжающиеся, то христианские жители, какого бы они звания не были, принуждены делать запас хлеба и прочего для жизни, не взирая на то, что первый может зачерстветь, а другие испортиться. Мясо всякого рода продают также жиды, причем лучшее оставляют для своего сословия, а худшее для христиан. Так поступают они со всеми жизненными припасами. Они женятся в самой юности, их не берут в рекруты и оттого они ежегодно умножаются. Польские жиды ходят в бородах и носят природную свою одежду, сохраняют все свои обычаи, и правительство не смеет никого переменить. Чиновник, какого бы высокого звания не был, не может в шабаш приказать жиду что-либо сделать, хотя бы крайне необходимо потребно было. Он его не послушает и будет прав, напротив того, если б в самый большой праздник христианин от того отказался, то был бы наказан. Они имеют свой суд, свою расправу, свою казну для платежа податей и на другие потребности и никакой надобности не имеют до казенных судов. Если жид обидит христианина, то он должен идти и просить на него в кагале, то есть в суде жидовском. Если кагал, а паче рабин, согласясь с оным, что-либо в школе прикажет народу, то непременно будет исполнено. Когда же нужно, чтоб это осталось в тайне, то правительство никакими способами узнать того не может. Хотя по сие время ничего вредного для государства от них не замечено, однако ж, они условливаются в таких собраниях и налагают по своему произволению цены на все необходимейшие потребности и учреждают курс денег. За разные преступления, не исключая уголовных, наказывают они своих в обществе так, что никто из христиан узнать о том не может. Редко случается католическому духовенству обращать из них в христианство, а если и случится, то жиды всячески тому препятствуют. Когда же не в силах, то стараются такового новообращенного украсть, обратить снова в жидовство, истребить или лишить его всех способов к содержанию себя. Словом, жиды господствуют в Польше.

Рассмотрим теперь состояние самых несчастных людей, то есть польских земледельцев, или крестьян. Они разделяются на казенных и помещичьих, но все находятся в одинаковом положении и управляются одинаким образом потому, что казна отдает их в аренду частным людям. Сии аренды, или староства, даются на разном основании: как-то: за отличие разным людям, одним - в пожизненное владение, другим - на 12, на 20, даже и на 100 лет, без всякого платежа в казну какой-либо подати. А иногда отдаются в аренду с платежом кварты, то есть четвертой части дохода, иногда же три части идут в казну, а четвертая только остается в пользу владельца. Впрочем, все государственные имения отдаются в откуп или в аренду желающим получить оные на год или на пять лет. Причем объявляется доход имения и делается объявление, торгуются с правительством, и кто больше даст, за тем остается оное во владение, несмотря на то, какие предпримет он меры к возвращению с приращением денег своих, вносимых им в казну. Всякий, получивший аренду на каком бы то ни было постановлении, имеет власть продать право свое, кому пожелает, и этот пользуется сим имением, как и помещик, наследственным или благоприобретенным. Помещичьи крестьяне суть приобретенные или по праву наследства, или покупкой, или залогом. Их также отдают владельцы, не желающие сами заниматься распоряжением своего имения, в аренду другим, на известное время, и получают готовые за то деньги. Помещик, имеющий во владении своем одну или несколько десятин, имеет право заставлять мужиков своих работать для него по его усмотрению. Есть такие бесчеловечные люди, что заставляют работать на себя по шести дней в неделю, не платя ему за то ничего и предоставляя ему только одни праздничные и воскресные дни. Не только мужчины, но и все женщины работают на помещика, исключая престарелых и малолетних, которые питаются подаянием. Я знаю одного помещика, именно г. К., владеющего довольно большим имением, точно так поступающего с своими людьми. Если же его спросить, как распоряжается он работою земледельцев в свою и их пользу, - тогда отвечает он: они работают три дня на меня и три дня на себя. Но какие это три дня, предоставленные мужикам? Известно, что в северной Польше почти шесть месяцев нельзя работать, сверх того все полевые работы имеют определенное время. Итак, то время, в которое должно жать, сеять или собирать, предоставляет он себе, а остальное им: собрав их труды, продает, не заботясь нисколько о том, что бедные земледельцы нередко умирают с голоду.

Многие помещики имеют во владении своем местечки; но что такое местечко? Это селение, в котором иногда не больше трех или четырех крестьянских домов, есть церковь и корчма, а без того самая большая деревня не может быть названа местечком. Местечки приносят больше дохода, нежели деревни, потому что в праздничные дни собираются жители окрестных селений в церковь и пьют в корчме, за которую платит жид иногда довольно значительную аренду. Сверх того в храмовые праздники, то есть в день того святого, которому посвящена церковь, бывают небольшие ярмарки, стечение люда увеличивается. А если замысловатые католические попы имеют еще в церкви какую-нибудь явленную или чудотворную икону, тогда аренда корчмы несравненно возвышается и при том ставит помещик не одну, а несколько. Я видел такие корчмы, построение которых стоит не более ста рублей, но жид платит по двести и по триста рублей в год.

Удивительно, что во время польского правления как большие, так и проселочные дороги не были измерены. Хотя расстояние считалось там на мили, но какие это мили? От одной корчмы до другой. Проезжающий не может удовольствоваться тем, когда на вопрос его: далеко ли от такого-то до такого-то селения, ему скажут: одна миля. Он должен будет еще спросить: "какая"? Если поляк скажет: "великая", то будет непременно расстояние от 10 до 12 верст. В ином случае, если скажет он: "две мили", то нужно спросить его: "большие или малые?" Он отвечает иногда: "легкие; прежде считали тут одну милю, но пан посредине поставил корчму и теперь почитается две".

Помещики имеют право гнать водку из разного хлеба и продавать оную, по какой цене они рассудят. И так отдают оную на, известных условиях жидам, нанимающим корчмы в их имении. А сии всеми способами стараются вытягивать последнее имущество их крестьян. Сии несчастные люди обоего пола, от притеснения, невежества и нищеты, чрезвычайно преданы пьянству. При отсутствии у них денег, жид дает им в долг, записывая, как хочет, и потом, при наступлении жатвы, берет у них последнее пропитание.

Каждый помещик имеет одного или нескольких экономов из шляхты, которые бьют, мучат и наказывают крестьян самым бесчеловечным образом.

Крестьяне не могут иметь ни водяных, ни ветряных, ни другого рода мельниц: сие предоставлено одним помещикам. Помещик, построив мельницу, отдает оную в аренду жиду, а дабы он заплатил дороже, не позволяет своим крестьянам иметь в домах своих ручные жернова, и они по необходимости должны идти к жиду на мельницу. А тот, по неимению у них денег, берет за то по своему усмотрению некоторую часть его муки или зерна.

Я не знаю, как бедные польские земледельцы могут по сие время существовать. Ежели исчислять всех попов, монахов и монахинь, жидов обоего пола, военно-гражданских чиновников, панов или господ с превеликой их услугой, престарелых с малолетними и прочих, не обрабатывающих землю, то по крайней мере выйдет, что один человек обязан доставить пропитание 25 или 30 душам, если не более.

В российской Польше помещики имеют право продавать людей даже поодиночке. Мужчину можно продать за 200 рублей, а женщину или девку за 100, а иногда и менее, тогда как за посредственной доброты лошадь платится 500. Стечение всех этих несчастных обстоятельств делает то, что мужики в Польше весьма вялы, нерасторопны, ленивы, глупы, пьяны и не имеют никакой нравственности, женский же пол распутство совсем в порок себе не ставит.

В Белоруссии, Литве и некоторых северных провинциях Польши римско-католическая вера не скоро утвердилась, греческая же и потом кальвинская были довольно сильны. Из фамилии столь славных в Польше князей Радзивиллов были многие греческого и некоторые кальвинского. Но кальвинизм никогда не был в такой силе, как вера греческая, которая, как видно, прежде католической утвердилась в сих странах. Доказательством того служит следующее обстоятельство. Почти весь народ, исключая дворянства, а наипаче живущие по деревням, то есть крестьяне или земледельцы, и по сие время суть греческого исповедания. Католическое духовенство, столь привязанное к распространению для собственной пользы исповедуемой ими веры, все средства употребляло к искоренению прочих христианских вер в Польше, а особливо греческой, боясь соседства россиян, где оная господствует. Например, в провинциях, отторгнутых от России в смутные времена оной, всякий, какого бы состояния ни был, лишался в старину права дворянства, если не согласится принять католическую веру. Это не распространилось, однако же, на исповедующих кальвинскую и лютеранскую веры. И потому дворяне тех земель или удалились из оных, или переменили веру. С народом труднее было, нежели с дворянством. Ему нечего было терять. Он никак не соглашался видеть в церквах своих безбородых попов, поющих и читающих на непонимаемом ими латинском языке и слышать музыку, запрещенную в церкви греческой. Употребление насильственных мер угрожало мятежами и опустошением значительнейшей части Польши. Предвидя сие, оставили они народ в покое, но принялись за духовенство, стараясь всеми силами обратить оное в католицизм. В книге об унии, изданной на российском языке, описаны все ужаснейшие мучения, которым подвергали они греческое духовенство за веру. Читая оную, содрогаешься при этих ужасах. Я не хочу повторять здесь того, что написано в оной, скажу только, что весьма малое число священников согласилось переменить веру, прочие же, оставаясь в прежней, терпели ужаснейшее гонение. Довольно того, что польские помещики отдавали греческие церкви на откуп жидам. И вот как сие происходило. Жид, заплатив известную сумму денег за церковь, запирал оную и брал ключи к себе. Причем всякий раз, когда священник обязан был по закону своему служить литургию или отправлять другие какие молитвы, он должен был идти к жиду и за требуемое сим количество денег получал ключи, по совершении же богослужения возвращал ему оные. Сие унизительное и постыдное для всего христианства средство не сильно было поколебать народ в его вере. А потому прибегнули они к другому. Собрав греческое духовенство, предложили, что им позволено будет отправлять богослужение по всем правилам греческой церкви на славянском языке без малейшего притеснения, и возвращены будут им все права и преимущества, если они только согласятся признать главою церкви папу римского и быть подвластными ему епископами. Вот что значит уния или присоединение. Хотя большая часть священников греческого исповедания согласилась на сие, однако же, некоторые не захотели и остались по сие время, не признавая папу своим начальником. Поэтому во всей Белоруссии и Литве видны и по сие время греческие церкви, большая часть которых признала унию. Могилевская, Полоцкая и Минская губернии имеют грекороссийских архиепископов, но количество находящихся в заведывании их церквей невелико, потому что большая часть таковых поступила в унию.

Прозорливая и дальновидная императрица Екатерина II уничтожила унию следующим образом. Она повелела предоставить духовенству и народу полную свободу быть римско-католического или греческого исповедания, сохранив как за теми, так и за другими равные права и преимущества. Но унию совершенно уничтожила. Она знала наперед, что униатское духовенство не знает по-латыни, без чего нельзя быть католическим попом, равно знала твердость и приверженность народа к греческой вере. Таким образом, вовсе уничтожилась было уния, и все сделались паки греческого исповедания. Но сын ее Павел I, вступив на престол и ненавидя все то, что сделано было его матерью, паки позволил католическому духовенству возобновить унию. Всякий просвещенный человек, какой бы земли он ни был, не удивится ли, читая сие, до чего простирается власть государей российских. Сын его Александр I оставил сие в таком виде, как было оное при его отце.

Язык, употребляемый простым народом и земледельцами или крестьянами, весьма разнится от настоящего польского, употребляемого дворянством. Он ближе подходит к русскому и не имеет такого набора латинских и немецких слов. Мужик, не слушая никогда латинских молитв и богослужения, не знает, что значат слова "супликую", "фатыгую", "рекомендую" и пр. Равномерно, не выезжая почти из своего селения, не имеет он случая перенимать и вводить в разговор слов немецких, как-то: денькую от ich danke - благодарю; шацую от ich schaetze - ценю и других, в великом множестве поляками употребляемых.

Между тем поляки успели уйти в город и затворили ворота. Ген(ерал) Кнорринг послал на возвышенное место трубача и велел трубить для переговоров. Но по нем начали стрелять из ружей и ранили его. Вначале подумали, что это произошло по ошибке, послали другого, но и тот подвергнулся той же участи. Тогда генерал наш приказал приблизить артиллерию и, поставя пушки на высотах между ретраншементом и предместием, велел бомбардировать город. Скоро наступила ночь, и пальба была прекращена. После этого генерал приказал мне поутру на другой день объехать осаждаемую часть города и избрать такое место, с которого мог бы я стрелять в Острые ворота. Я отвечал ему, что все окрестности сего города мне довольно известны. Вильна лежит слишком низко, а окружающие оную места слишком возвышенны, притом же ворота сии закрыты домами предместия и едва ли можно будет попадать только в фронтиспис оных. Не взирая на сие, повторил он мне свое приказание. С началом дня объехал всю приказанную мне часть города, но, не найдя нигде удобного к тому места, возвратился и донес о сем. Тут указал он мне и сказал: "Поставьте две пушки ваши там, я надеюсь, что ворота будут вам оттуда видны". При подъеме на гору убили у меня несколько лошадей под пушками. Я взошел сам и увидел точно только верхнюю часть фронтисписа. Тогда я послал ему сказать, что если он мне не верит, то прислал бы еще кого-нибудь посмотреть. Сие было им исполнено, удостоверились в невозможности и велели мне оставить помянутую высоту. Тогда я сказал ему: "Если нет другого средства занять город, как чрез отбитие ворот, то дайте мне надежное прикрытие и прикажите идти с сими двумя орудиями в улицу предместия. Хотя я знаю, что она весьма излучиста, но, при приближении к стенам, откроется такое место, с которого можно будет выстрелить и разбить ворота". Предложение мое было принято, мне дали в прикрытие баталион егерей и велели идти в улицу.

Все церкви, колокольни, дома и сады, как в той улице, по которой я шел, так и в других, заняты были вооруженными обывателями. Надлежало всякий дом брать штурмом и, таким образом очищая дорогу, подвигаться вперед. Я не успел пройти и половины улицы, как убили майора, начальствовавшего прикрытием, и трех капитанов. Большая часть офицеров была или убита или ранена, от чего егери пришли в замешательство и, оставя меня с пушками на улице, отступили. Я успел сделать то же, потеряв несколько бомбардир. При выходе моем из предместий встретил я генерал-м(айора) графа Зубова, который сказал мне: "Как, и вы ретируетесь?" - "Посмотрите, где мое прикрытие", - сказал я ему; оно находилось тогда в довольном расстоянии впереди меня. - "Я дам вам другое прикрытие, подите с оным и отбейте непременно ворота". В то же время присоединился ко мне Нарвский пехотный полк под командою полковника Миллера. Это был тот самый полк, который со мною во время революции вышел из Вильны, но полковника их тогда при оных не было.

С другой стороны послан был к другим воротам, называемым Заречными, полковник Деев с состоящим под начальством его пехотным полком и двумя пушками.

Мы начали наступать прежним порядком. Не прошли мы еще и половины улицы до ворот, как поляки открыли по нам ружейный огонь из монастыря, находившегося от нас в правой стороне на другой улице. По совету моему послал полковник Миллер две роты, неприятель был выбит, и монастырь был занят нашими. По мере приближения нашего к воротам огонь со стен города усиливался и становился для нас вреднее. Я знал положение сей улицы и надеялся, что скоро достигнем мы такого места, с которого можно будет стрелять в ворота. Но, придя к оному, увидел я, что поляки построили при самых воротах невысокую каменную стену, окружающую оные в виде полумесяца. Чтобы подойти к воротам, надлежало приблизиться к самой стене и через устроенное подле нее отверстие в сем полумесяце подходить к воротам. Как скоро колонна наша стала совершенно открыта с городской стены, то гренадеры бросились вперед и подбежали с малым уроном под неприятельские выстрелы к самой стене, так что они не могли им больше вредить. Я последовал за ними с моими пушками и вошел в полумесяц. Несколько знакомых мне гренадер меня упредили и, подбежав к самым воротам, в затворах которых прорезаны были отверстия для стрельбы из ружей, они положили в них свои и начали стрелять в город. Один гренадер вдруг закричал мне: "Поспешайте, поспешайте стрелять! Неприятель везет пушку и ставит в ворота". Я находился в это время не далее пистолетного выстрела от ворот. Приказав гренадерам отступить, я успел подвинуть орудия еще шагов на десять. И выстрелами из 24-фунтового единорога, заряженного картечью, и из 12-фунтовой пушки - ядром разбились оные затворы на мелкие куски. Таким образом, неприятельское орудие, стоявшее в городской улице, было подбито. Я ввез мои пушки под довольно длинный свод городских ворот и начал стрелять вдоль улицы так, что никто не смел показаться на оной. Но тщетно уговаривал я гренадер, чтоб они вошли в город и заняли находящийся при самом входе Греко-российский монастырь, в который и я хотел за ними последовать. Засев в оном, мы могли бы трактовать о сдаче города, находясь в самом городе и имея открытые ворота для подкрепления. Они несколько раз соглашались на мое предложение, но едва появятся на улицу, увидят неприятеля, выстрелят и возвратятся под свод ворот для заряжений ружей.

Между тем колонна, посланная к Заречным воротам, не имела такой удачи, как наша. Начальствовавший оной полковник Деев был убит, еще не доходя до ворот, колонна много претерпела и отступила. Последствием сего было то, что неприятель обратил все силы против нас. Я отступил несколько за ворота, не удаляясь от стены, ибо единственным моим спасением было то, что неприятель не мог так наклонять ружей, чтоб нам вредить. Но вдруг открылся огонь позади нас. Не знаю почему, полковник Миллер велел двум ротам, бывшим в монастыре, что в предместий, присоединиться к полку, - и неприятель опять занял оный. Он еще лучше сделал: велел ударить сбор, построив людей своих в колонну, начал отступать, оставя меня с пушками у ворот. Над воротами была каплица, или небольшая церковь, где находилась чудотворная икона Богородицы, которую поляки особенно боготворят. Каплица сия наполнена была людьми, производившими против нас сильную ружейную пальбу. Я начал тоже отступать и вынул клинья из-под пушек, дал им тем полное возвышение, и стрелял в каплицу. Как после оказалось, я нечаянно ядром разбил сию икону. После этого ненависть в поляках ко мне еще больше возгорелась. Орудия мои шли одно за другим. Когда отошел я не более 30 сажен от ворот, под пушкой сломился, к несчастию, отвозной крюк при хоботе, за который, зацепя, везли пушку, потому что передки оставлены были в отдаленном переулке. Единорог отступил благополучно, а я с пушкой и с несколькими при оной бомбардирами остался на месте. Тогда было не так, как ныне: в российской службе почиталось великим стыдом оставить пушку неприятелю. Я прижался с людьми моими к одному каменному дому и тут размышлял, как спасти орудие? Мне пришло в мысль снять с моих солдат несколько лосиных портупей, сделать из них большое кольцо, продеть оное в дыру, находящуюся в подушке хобота, куда вкладывается стержень передка, и укрепить в сем кольце кусок крепкого дерева, потом, задев за оные лошадей, отступать. Стоя подле стены, сделали мы кольцо и укрепили дерево, но кто пойдет вложить оное в орудие, стоящее посреди улицы? - Несколько храбрых бомбардир, на сие отважившихся, заплатили за то своею жизнию. Я начинал приходить в отчаяние, как вдруг один' мой приятель, которого никогда не могу я забыть, а именно, Козловского пехотного полка капитан Гедеонов, показался с ротою своею на улице. Он бежал с нею прямо к воротам, крича: "Ура, ворота отбиты! Пойдемте занимать город!" Я спросил его: "Что вы намерены делать с одной ротой?" Но он, не отвечая мне ни слова, сказал своим солдатам: "Возьмите прочь эту пушку, она нам мешает". Солдаты ухватились за коней и поспешно вывезли оную в закрытый от неприятеля переулок, где я имел время укрепить мое кольцо под прикрытием его роты и выйти из предместия.

Поступок г. Гедеонова был таков, что за него у римлян определена была большая награда, ибо у них тот, кто спасет одного только гражданина, удостоивался венца. Но у нас совсем иначе: едва не подвергся он ответственности за то, что сам собою решился на спасение своих. Однако ж, после он был награжден за то чином майора.

Я всегда утверждал и буду утверждать, что малые сражения бывают для некоторых несравненно опаснее, труднее и больше требуют неустрашимости, распорядительности и решимости, нежели большие, так называемые генеральные баталии. Во всю жизнь мою, как прежде, так и после, не испытал я такой опасности и трудности, как в сей день при столь малом отряде войск. С семи часов утра до трех пополудни находился я беспрестанно не только под ружейными, но даже под пистолетными выстрелами, не говоря уже о каменьях, которыми неприятели метали в нас, откуда могли. Я потерял в сие время убитыми и ранеными при двух моих пушках три комплекта людей. Всякий раз, когда оставалось у меня не более половины оных, посылал я казаков, данных мне для извещения, требовать подкрепления, и всякий раз присылали мне таковое от других артиллерийских рот. Подо мной убили двух лошадей, а третья была ранена. Итак, я, утомленный сражением, зашибленный во многих местах камнями и от падения лошадей, изнуренный голодом и жаждой, в превеликий жар, едва мог тащиться пешком, отступая из предместья.

Генерал-поручик Кнорринг, стоя на горе, издалека меня увидал и послал сказать, чтоб я пришел к нему. Но я так ослабел, что не мог взойти на гору, и он послал ко мне для того свою лошадь.

По прибытии к нему тотчас начал я жаловаться на тех, которые не исполнили своего дела, в особенности же на полковника Миллера. При этом я прибавил, что если бы не помощь капитана Гедеонова, то я непременно должен бы был остаться в руках неприятеля с моими пушками. "Что делать? - отвечал он мне. - Вы исполнили свой долг как неустрашимый, храбрый и расторопный офицер. Поберегите свое здоровье для других случаев и отдохните, вы ужасно устали". При сем слове подошел ко мне генерал-м(айор) Ланской, взял меня за руку, сказав: "Пойдем и отдохнем, любезный друг". Он привел меня в одну лощину, где сели мы с ним и еще несколько особ на траве, выпили водки и съели по куску. Но я чувствовал сильную жажду, он подал мне большой стакан вина. Я, не рассматривая, что в стакане, выпил весь, отчего заснул крепким сном тут же, где сидел. Я спал несколько часов и разбужен был сильным топотом лошадей. Открыв глаза, увидал я моего гусара с двумя верховыми лошадьми и спросил его, что это был за стук, который разбудил меня? "Это проехал мимо вас последний эскадрон гусар нашего ариергарда", - отвечал он мне. - "Где же генерал и войско?" - продолжал я. - "Все пошли назад, и здесь никого нет", - сказал он. Тут сел я на лошадь и поскакал догонять мою роту, но нашел уже оную на месте. Лагерь был поставлен несколько подалее прежнего, палатка моя была уже готова, и я пошел в оную, как для распоряжений после такового дела, так и для отдохновения. Итак, все сие довольно кровопролитное и опасное для небольшого корпуса войск дело кончилось только приобретением от неприятеля восьми пушек. А ретраншемент был нами оставлен. Поляки опять заняли его, исправили и вооружили другими пушками.

В российской службе принято ложное правило: как бы кто из подчиненных ни отличался и как бы ни было хорошо о нем представлено, - не награждать того, если дело вообще было неудачно. Итак, при всех похвалах от моих начальников и товарищей остался я без награждения.

В сем месте постояли мы двенадцать дней; между тем присоединились к нам отряды генерал-майоров Германа и князя Цицианова. После такого увеличения сил сделан был новый план к осаде Вильны, согласно во всем преподанному от генерал-майора Германа.

Герман был весьма знающий и опытный тактист, в теоретических же познаниях сей науки едва ли кто из российских генералов того времени мог с ним сравниться, притом был он довольно неустрашим и решителен. Он пред тем одержал с малым числом солдат знаменитую победу над турками на кавказской линии. Туда прислан был от Порты Оттоманской трехбунчужный Батал-паша с корпусом янычар и других турецких войск. К нему еще присоединились все кабардинцы, или черкесы, живущие на кавказской линии. Герман не только совершенно уничтожил все сие ополчение, но взял в плен всю артиллерию и самого пашу. К сожалению, однако ж, многие достоинства сего генерала помрачены были в нем непомерным пристрастием к пьянству. Вследствие этого он был, наконец, в царствовании императора Павла I разбит французами в Голландии, взят в плен и там окончил жизнь.

Итак, план осады, преподанный Германом, был такой. Один отряд из 5 полков пехоты, состоящий под начальством бригадира князя Трубецкого, должен был с рассветом дня произвесть фальшивую атаку на оставленный нами и снова занятый неприятелем ретраншемент. Мы же за несколько часов прежде сего действия, то есть по пробитии вечерней зари, оставя на местах разожженные огни, пошли со всеми остальными войсками тремя колоннами влево. Нам надлежало сделать четыре мили и, придя между дорог, ведущих к Трокам и Гродно, напасть на находившуюся там часть ретраншемента. Мы считали ее слабее прочих. Она отделена была от взятой нами с правой стороны крутыми обрывами, или буераками, простирающимися на расстояние дальнего пушечного выстрела.

Мы подошли к оному на рассвете, и гренадеры наши, отряженные на штурм, встретили вместо ретраншемента только один ложемент, род траншеи или рва, из которого земля выкинута на наружную сторону и сверху оной положено по одной фашине. В сем рве было три тысячи неприятельской пехоты и шесть пушек. Этот ложемент начинался близ помянутых мною обрывов и, проходя по высоте, именуемой Буафоловская гора, оканчивался на оной там, где гора сия примыкала к песчаной равнине, которая тянулась до публичного загородного дома, именуемого Погулянка, и до берега реки Вильны.

Неприятель не ожидал с сей стороны нападения и находился в довольной оплошности, так что гренадеры наши открыты им были только за несколько шагов. Однако ж, они успели сделать залп из ружей и пушек. Потом, бросив свое укрепление и пушки, они спустились с горы и стали в линию на помянутой равнине, отойдя от горы не далее пушечного выстрела.

В самое сие время приехал ко мне адъютант от генерала с повелением, чтоб я, наискорее перейдя ложемент, поставил пушки свои на Буафоловской горе и обратил их против неприятельской линии пехоты. Лишь только успел я занять показанное место, как увидал, что генерал-майор Бенигсен устроил под самой горой, на которой я стоял, три полка конных, а именно: драгунский, карабинерный и легкоконный полки. Он приготовил их к атаке неприятельской пехоты и сделал наперед следующее распоряжение. Один полк казаков послал он вправо, дабы отрезать неприятелю дорогу к Вильне, а другой влево для пресечения гродненской дороги. Трем же полкам регулярной конницы он велел выслать вперед по два ряда от каждого взвода, которые и составили впереди довольно густую цепь, или, лучше сказать, линию фланкеров... По данному знаку поехали они рысью к неприятельской пехоте, державшей заряженные ружья на прикладе. Подступив таким образом довольно близко, начали они стрелять в линию из карабинов и пистолетов; между тем линия конницы приближалась к своим фланкерам. Поляки недолго выдерживали сей огонь и вместо того чтобы против конных выслать пеших стрелков, сделали залп. Бенигсен в то же мгновение приказал как фланкерам, так и всей линии ударить на неприятеля в сабли. Поляки не успели еще зарядить ружей, как были совершенно опрокинуты; он проскакал таким образом почти до берега реки, где, поворотясь, довершил поражение неприятелю, напав с тылу. Итак, весь свой неприятельский отряд из трех тысяч, исключая раненых и взятых в плен, погиб до последнего человека не более как в пять минут.

Остаток дня проводили мы в бомбардировании города, на что неприятель ответствовал нам весьма слабым огнем.

С приближением ночи велел генерал-поручик Кнорринг поставить лагерь саженях в 700 позади моей батареи. Я, оставшись один, без всякого прикрытия, послал ему о том сказать. Поэтому присланы были ко мне баталион гренадер для прикрытия, один эскадрон карабинеров и сотня казаков для составления передовой цепи.

Между тем пошел довольно сильный дождь и весь мой отряд, кроме часовых, расположился в оставленных поляками шалашах или бараках. Около полуночи услышали мы голос труб; часовые закричали: "К ружью!" - и все стали в боевой порядок. Тут начальник баталиона сказал мне: "Верно, поляки узнали, что нас здесь мало и хотят сделать нападение конницею". На сие отвечал я ему: "Когда конница атакует ночью и еще при игре на трубах, то это значит что-нибудь другое". И подлинно, трубы скоро умолкли, и мы, не слыша никакого шума и топота, возвратились в свои шалаши. Но через час услышал я незнакомый голос, зовущий по имени. "Здесь!" - отвечал я ему. Но он, не подъезжая ко мне, сказал: "Генерал приказал сказать вам, чтоб вы не смели делать ни одного выстрела с вашей батареи, потому что идут переговоры о сдаче города". - "Хорошо, - отвечал я ему. - Поздравляю вас и прошу поздравить от меня генерала". С сими словами посланный удалился. На следующий день удостоверился я от приехавших ко мне офицеров в истине слов посланного. Тогда поехал я поздравить лично генерала, который, поздравив меня взаимно, прибавил: "Вы много участвовали в покорении сего города и, конечно, не будете оставлены в представлении к императрице, а на сей раз разделите со мною принадлежащую вам честь, поедемте со мною в город, куда уже посланы баталионы для занятия караулов".

Между тем успел я узнать, что произошло во время прошедшей ночи в городе. Польский гарнизон и все военные люди, там находившиеся, с артиллериею и экипажами выбрались из оного чрез так называемый запасной мост на противный берег реки Вилии и пошли далее. Жители города, не видя ни одного военного человека, вспомнили о генерале Елинском, который сидел в заключении за ослушанье повеления генерала Костюшки. Они нашли на пустой гауптвахте его саблю и орденские знаки, освободили его из заключения, отдали ему оные и просили его, чтоб он, взяв с собою городских трубачей и некоторых членов ратуши, выехал для переговоров с русскими о сдаче города. Это и было исполнено им.

Генерал-поручик Кнорринг с прочими генералами, со мною, с некоторыми другими штаб-офицерами и своим штатом поехал по дороге к той памятной для меня Острой Браме, или воротам. При въезде в предместие встречены мы были сперва греко-российским духовенством, а за оным следовало римско-католическое. Жиды стояли по одну сторону дороги, крича: "Ура!", - а поляки по другую - на коленях. С приближением нашим к ним они упали ниц; насилу генерал Кнорринг принудил их встать, уверяя их в милосердии императрицы Екатерины II.

Мы продолжали путь свой к городу, а поляки бежали по сторонам. Знакомые и не знакомые мне люди, забыв свое проклятье, подбегали ко мне и, не могши достать руки моей, целовали стремена моего седла.

Въехав в город, увидели мы, что во всех домах окна открыты, дамы и девицы в нарядных платьях стояли подле оных, бросали цветы на улицу и оказывали все знаки дружества. Генерал и все бывшие с ним пошли в Греко-российский монастырь, там отслужено было благодарственное молебствие при залпах всей нашей артиллерии, поставленной около города. Торжество кончилось обеденным столом у генерал-поручика Кнорринга, после которого все войско наше расположено было в лагере при самой Вильне.

Генерал-майор князь Цицианов послан был для преследования польских войск, ушедших из Вильны, и чрез несколько дней возвратился, взяв несколько пленных.

Мы стояли в оном до половины октября месяца. Между тем великий Суворов взял приступом сильные укрепления Праги и принудил Варшаву к сдаче. А генерал-поручик Ферзен, отряженный от него с корпусом войск, разбил главного польского вождя Костюшку и взял самого его в плен. При этом немало участвовал старший брат мой, который послан был с донесением о том к императрице, награжден был за то орденом св. Георгия 4-го класса и чином полковника.

Сим пресеклись все беспокойства в Польше, и приступлено было к разделу сего государства между Россией, Австрией и Пруссией.

За все сии дела награжден я был орденом св. Владимира 4-й степени, и сие было некоторым образом противно принятому порядку в награждениях: мне после старшего ордена дали младший.

Наконец, вступили мы на зимние квартиры в Вильну. Театры, балы, общественные собрания занимали нас в свободное от службы время. Жители Вильны возобновили знакомство с нами, как бы ничего не было. Женщины, по врожденной их склонности, были весьма к нам снисходительны, а мужчины гостеприимны. Сражавшиеся против меня любили со мною разговаривать о прошедших военных происшествиях, рассказывать, какие они брали против меня меры, причем не оставляли они осыпать меня похвалами. Можно бы при сем сказать: таково-то непостоянство рода человеческого: что сегодня ненавидят, то завтра любят. Но нет, это есть отличительная черта характера поляков. Они всегда нас ненавидели, ненавидят и будут ненавидеть; одни только особенные и неожидаемые перевороты в религии и в образе правления могут истребить сию ненависть. Многие называют то подлостью и низостью в поляках, что они при малейшей для них надежде оказывают всю ненависть и презрение к русским. Но едва скроется луч ее, как становятся к ним почтительны, ласковы и учтивы до унижения. Но я скажу на все, что это есть естественное следствие состояния народа, в котором он находится. Как им не ненавидеть лишивших их отечества и как не унижаться притом перед ними, когда многие из их соотечественников за твердость, непреклонность характера и за привязанность к своим правам погибли без пользы.

С наступлением зимы захотелось мне повидаться с моими родителями и братьями; для того и послал я к фельдцейхмейстеру и любимцу Екатерины II князю Зубову просьбу от увольнении меня в отпуск. Позволение на то получил и вместе с повелением сдать мою роту другому капитану, потому что я переведен уже был в конную артиллерию и назначен к новому ее формированию. Хотя известно было всем, что князь Зубов для сего предприятия желал иметь самых лучших и отличных офицеров, но мне весьма прискорбно было расстаться с храбрыми товарищами роты моей, столько лет в двух войнах честно со мною служивших. Едва мог я упросить нашего начальника артиллерии генерал-майора Челищева, чтобы он позволил мне для нового назначения взять с собою двух унтер-офицеров и шесть человек бомбардиров моей роты.

И так оставил я Польшу, Вильну и начальника моего генерал-поручика Кнорринга, о котором могу сказать, что он был человек с довольным просвещением, имел многие сведения по ученой части, потребные для генерала, а наипаче по части квартирмейстерской. Он довольно неустрашим, но робок в ответственности пред начальством, что заставляло его иногда быть нерешительным.

Прибыв в Петербург, нашел я отца своего обремененным многими должностями. Он исправлял должность генерал-инженера по всей России, председательствовал в канцелярии артиллерийской, был членом военной коллегии и присутствовал в Сенате по Межевому департаменту, сверх того имел еще многие особые поручения.
ГЛАВА 7

По смерти князя Потемкина все преданные и облагодетельствованные им люди, обратясь к князю Зубову, были употреблены по их способностям. Хотя он был его неприятелем, так что даже некоторые думают, будто он был причиною преждевременной его смерти, но к чести века Екатерины II можно сказать, что вельможи, следуя ее духу, не придерживались личностей в своих неудовольствиях. Они смотрели больше на достоинства людей, хотя бы те и служили до того их неприятелям.

Безбородко, родившийся в Малороссии, где отец его был войсковым писарем и служивший сначала в канцелярии фельдмаршала Румянцева, был тогда не по чину и месту, а по достоинствам своим первым министром. Екатерина II по слабости, свойственной женскому полу, имела полную доверенность к любимцу своему князю Зубову и хотела, чтоб все важнейшие государственные дела исполнялись чрез него. Зубов не мог обойтись без графа Безбородки. Екатерина то знала и поэтому Безбородко час от часу приобретал все большее значение.

Г. Трощинский и Попов, бывшие в доверенности князя Потемкина, равномерно употреблены были соответственно их способностям и довольно были значительны при дворе.

Да позволено будет мне сказать здесь одно слово о государях монархического правления. Сколь бы ни были они премудры и сколь много ни старались бы о благе своих подданных, всегда случается с ними то, что случилось с Екатериной II. Они обыкновенно, найдя человека великих способностей и достоинств, обременяют его великим множеством поручений. Хотя ум его в состоянии обнять все эти поручения, но исполнение, напоминание и прочее должен он поручать другим.

Трудная наука избирать людей требует времени, которого часто при дворе не достает, а исполнение многих обязанностей, от которых нельзя отказаться, еще более тому препятствует.

Итак, при всем желании быть полезным отечеству, остается людям, находящимся на таковой степени, заниматься только важнейшими государственными предметами, прочие же дела поручать другим. Приходится им иметь, как римские консулы имели, напоминателеи, которые не всегда исполняют обязанность свою с должною энергиею и беспристрастием. Вследствие этого происходят неудовольствия частных людей, от которых не был свободен при всех своих добродетелях и граф Безбородко, возведенный императором Павлом в княжеское достоинство. Поэтому многие частные люди имели справедливые причины быть им недовольны.

Что касается меня, то по прибытии моем в Петербург занялся я формированием конной артиллерии, которое производилось под особым начальством князя Платона Зубова.

Но так как он не имел на то достаточного времени, то поручил сие дело особенному попечению артиллерии генерал-поручику Мелиссино. Нам дано было на составление каждой роты по 40 человек старых артиллеристов, по стольку же и конницы и по 40 человек рекрутов. Дело было довольно затруднительно и требовало много работы от начальников роты и офицеров. Артиллеристы должны были учить конных солдат действовать пушками, а сии - учить артиллеристов верховой езде и обращаться с лошадьми. Наконец, те и другие обязаны были обучать рекрут тому и другому искусству. Как бы то ни было, однако же, формирование сие производилось с довольным успехом.

Обратимся на время к императорской российской фамилии. Царствующая императрица Екатерина II, хотя еще не была в глубокой старости, но, как кажется, чувствовала уже приближение своей кончины.

Сын ее и наследник престола Павел Петрович с супругою его Мариею Федоровной жил в Гатчине. Гатчина в начале царствования Екатерины была не что иное, как большая финская деревня, отстоявшая в 30 верстах от Петербурга. Она принадлежала к казенному ведомству и была подарена князю Орлову, который построил в ней довольно огромный загородный дом и разные службы для скотоводства. Потом он возвратил сию деревню Екатерине, а она отдала ее сыну своему. Положение сего селения довольно приятно и выгодно. Великий князь Павел Петрович, получив оное, построил там замок, завел хороший сад, оранжереи, увеличил и украсил свой дом, а крестьянские дома выстроил вновь по своему вкусу. Замок свой он окружил батареями и разными укреплениями.

Император Павел I, когда был наследником престола, имел чин генерал-адмирала российских флотов.

Поэтому под начальством его состояли морские солдатские баталионы, определенные на службу для кораблей и десантов. Он расположил снова в Гатчине несколько баталионов сего войска, из которых, наконец, образовал гренадер, мушкетер, егерей, кирасир, драгун и гусар по одному эскадрону. Притом составил он и небольшой отряд конной и пешей артиллерии. Образ службы, военные действия, мундир и все было совершенно противно введенным в армии Екатерины. Всякому известно, что военные знаки государства, как-то: темляки на шпагах, шарфы, эполеты и банты на шляпах обыкновенно бывают сообразны с цветами государственного герба, и что империи и великие королевства употребляют золото там, где прочие государства серебро. Павел, еще при жизни Екатерины, переменил сии знаки и вместо золота везде употреблял серебро, потому что, будучи наследником императорского престола, был он вместе с тем и наследником герцогства Голштинского. Больше же всего сделал он это для того, чтоб войско его подобно было войску прусскому времени Фридриха II. Желая доказать, что он точно сын Петра III, слепо следовал он его склонностям. Он хотел, по крайней мере по наружности, иметь все то в Гатчине, что было во время великого прусского государя-философа в Потсдаме. С малыми его способами невозможно было ему сего достигнуть. Однако он напестрил такой же, как и в Потсдаме, краской все столбы при въездах, поделал шлагбаумы, перекрасил лафеты пушек, переделал мундиры и шляпы по тому же образцу, привязал солдатам и офицерам длинные косы, а вместо золотых мундирных знаков велел употреблять серебряные. Но никто из офицеров его и солдат не смел появиться в Петербурге и в других городах в сих мундирах, а носил оные только в Гатчине.

Не будучи доволен одною наружностью, хотел он, чтоб военный порядок, тактика, экзерциция и маневры военные производились так, как у Фридриха. Но так как не имел он сам довольно о том понятия, то набирал в войско свое разных бродяг, сказавших о себе, что они служили в прусском войске офицерами или по крайней мере унтер-офицерами. Эти люди показывали ему, как одеть солдата, объясняли прусские барабанные бои, образ развода, экзерцицию ружейную, маневры, но всякий по-своему. Вследствие этого происходили у него беспрестанные перемены, чем он в праздности своей с утра до вечера и занимался. Вот все, в чем способность его позволяла ему уподобиться Фридриху. Он носил такой же мундир и шляпу, ездил на английской лошади и немецком седле с длинной косой и старался наружностью хотя несколько быть на него похожим, - вот в чем подражал он великому Фридриху, а во всем прочем не доставало у него ни ума, ни духа, ни просвещения. Русские офицеры морских баталионов, которые чувствовали себя способными к важнейшим предприятиям, во время военных действий прославивших Россию, старались переходить в другие полки. Он же наполнил свое войско иностранцами, а за недостатком оных русскими, выгнанными из других полков за дурное поведение или за неспособность. Великий князь Павел редко приезжал в Петербург или ко двору Екатерины, который по большей части в летнее время находился в Царском Селе, причем приезжал всегда только на несколько часов, но жил всегда в Гатчине.

Когда сыновья его, Александр и Константин, достигли юношеского возраста, Екатерина наименовала Александра шефом Екатеринославского, а Константина С-Петербургского гренадерского полков. Им позволено было носить мундиры этих полков и от каждого из них послано было к великим князьям по одному штаб-офицеру, несколько оберов и унтер-офицеров и по 60 человек отборных солдат. Александр в юности своей был очень скромен и не весьма ими занимался; напротив, Константин оставил все занятия и привязался к своим гренадерам.

Всякую неделю ездили они к отцу своему в Гатчину, где снимали с себя императорский мундир и надевали великокняжеский. Они были там шефами особых батальонов, и один справа, а другой слева помогали отцу своему делать обороты войск по образцу пруссаков.

Некоторые говорят, будто Екатерина II имела намерение отрешить от наследства престола сына своего, Павла, а на место его возвести Александра, внука своего; Константина же посадить на престол Константинопольский, выгнав турков из Европы. Последнее имело вид некоторого правдоподобия, если принять во внимание великие успехи в войнах против турков, разделение, или, лучше сказать, уничтожение Польши и смут с Швецией. Далее, когда только родился Константин, то определили его кормилицей гречанку, в дальнейшем возрасте его старались окружить молодыми греками. Едва начал он говорить, стали учить его по-гречески, и этот язык и по сие время он хорошо знает. Едва исполнилось им по двадцать лет, как обоих она сочетала браком.

В конце царствования Екатерины II Россия наслаждалась совершенным спокойствием. Но предприятии против турок не были оставлены. Предложено было набрать особое войско в Херсонской и Екатеринославской губерниях под наименованием Вознесенского. Для того же чтобы больше обеспечить себя со стороны севера, Екатерина хотела внучку свою Екатерину, дочь Павла, отдать в супружество королю шведскому Густаву Адольфу.

Известно свету, что Густав III, король шведский, который вел войну против России, в коей и я участвовал, скоро по заключении мира застрелен был на бале в 1792 году, и что сын его Густав-Адольф ему наследовал. За него-то Екатерина II и хотела отдать свою внучку.

В 1796 году сей молодой государь прибыл в Петербург. Я имел честь представлять ему вместе с прочими мою конную роту. Надо сказать, что за несколько времени до сего были у нас многие смотры сей новозаведенной конной артиллерии и за исправность и успехи награжден я был от императрицы орденом св. Владимира 3-й степени. Вскоре потом произвели меня в майоры той же артиллерии, чин этот равен был тогда подполковнику армии.

Густав-Адольф, король шведский, был весьма доволен нашими действиями, и на другой день все наши штаб- и обер-офицеры представлены были к нему на аудиенцию. Сей прекрасный молодой человек приехал в Петербург вместе с дядей своим и опекуном, герцогом Зюйдерманландским, начальствовавшим в последней против России войне шведским гребным флотом. Молодой король Густав-Адольф в обращении своем с Екатериной и при ее дворе показал отличные способности, природные дарования, равно и следы превосходного воспитания. Поздно заметила тогда Екатерина недостатки природных способностей, а особливо воспитания внуков ее, Александра и Константина. Воспитание их поручено было графу Николаю Ивановичу Салтыкову.

Во время пребывания короля в Петербурге, разговаривая с своими придворными о превосходном его воспитании, государыня сказала, что барон Спарре и граф Гилленстолпе, старавшиеся о воспитании сего молодого государя, бессмертную обрели славу своими успехами. На сие сказал один из придворных: "Так, государыня, подданный, старавшийся и доставивший такое воспитание своему государю, поистине достоин, чтобы воздвигли в память его золотую статую". - "Правда! - отвечала императрица, - а нашему графу Салтыкову жаль свинцовой". Но удивительно, как слепое счастие и стечение обстоятельств могут так играть всеми смертными без изъятия. Кто бы мог тогда подумать, чтобы сей юный монарх, за воспитанье которого великая Екатерина согласна была воздвигнуть золотую статую его наставнику, а наставнику внука своего пожалела и свинцовой, чтобы этот монарх был, наконец, в угодность Наполеону свергнут с престола внуком ее и выгнан из отечества, и что на место его возведен был тем же ее внуком некто Бернадотт, о котором говорят, что в то время был он работником на кухне одного французского господина. Слабые дарования ее внука, худые склонности и малые их способности, что Екатерина сама при конце жизни своей приметила, открыла она отцу моему в следующих словах. Когда отец мой благодарил императрицу за награждение старшего брата моего и меня знаками отличия за подвиги в войне против поляков, то она сказала ему: "Я завидую вашему счастию, вы благополучнее меня в сем случае". В сие время, когда пишу я сии строки, живы еще очевидцы-свидетели, в присутствии которых произнесла Екатерина сии слова.

Я уже сказал, что в отношении политических дел Россия тогда была совершенно спокойна. Екатерина никак не хотела мешаться в дела Франции, она равнодушно смотрела на неудачу австрийцев и пруссаков, сохранила союз с Англией, которая, как казалось, не препятствовала ей в предприятиях ее против Турции!

Но обратимся к королю шведскому, жениху великой княжны Екатерины. Он поехал представиться будущему своему тестю, великому князю Павлу. Неизвестно, что между ними там происходило, только король, возвратясь оттуда, отказался от сего супружества и уехал в свое отечество.

Вскоре по его отъезде Императрица Екатерина скончалась от апоплексии.

Жизнь и кончина сей великой государыни описаны многими иностранными писателями. Но раньше не смели и по сие время не смеют за сие взяться, - разве в тайне, и не иначе как в рукописях, существует между ними справедливая история ее жизни. Да позволено будет мне привести здесь некоторые обстоятельства, о которых слышал я от достоверных людей в бытность мою в то время в Петербурге, равно и то, что я сам мог заметить.

За несколько дней до кончины императрицы был я представлен Ее Величеству и благодарил за чин артиллерии майора. Величественный, вместе милостивый ее прием произвел немалое на меня впечатление. Возвратясь от двора к отцу моему, между прочими разговорами сказал я: "О, как, думаю я, была прекрасна императрица в молодых летах, когда и теперь приметил я, что немногие из молодых имеют такой быстрый взгляд и такой прекрасный цвет лица". Отец мой, слыша сии слова, тяжело вздохнул и, по некотором молчании, сказал: "Этот прекрасный цвет лица всех нас заставляет страшиться".

Екатерина пускала иногда кровь из руки или ноги. Это исполнял всегда сам лейб-медик ее доктор Рожерсон, и получал у нее за труд каждый раз по 2 т. рублей, не взирая на то, что он был весьма богат и что таковая плата вовсе была для него излишня. За несколько времени до ее кончины этот доктор не раз советовал ей отворить кровь; императрица на то не согласилась.

В один день, когда он убедительно ее о том просил, она, обратись к своему камердинеру, сказала: "Дайте ему 2 т. рублей"... Огорченный сим, медик вышел с неудовольствием, и вскоре последовало то, что он предвидел.

Екатерина на предмет кончины своей никаких распоряжений не учинила. Великий князь Павел еще при вступлении ее на престол объявлен был наследником, и всему народу было то известно.

Но говорят некоторые, что будто бы сделано завещание, по которому великий князь Павел не должен был царствовать, и наследником престола был назначен сын его, Александр. Завещание сие не было, однако ж, нигде объявлено, но вот что некоторым образом утверждает распространившийся о том слух.

Когда императрица лишилась языка и почти всех чувств, и уже открылись очевидные знаки скорого приближения смерти, сын ее Павел был тогда в Гатчине. Любимец ее, князь Платон Зубов, в такое пришел отчаяние, что не знал, что начать. Тогда брат его, граф Николай Зубов, сказал ему: "Что ты делаешь? Где стоит шкатулка с известными тебе бумагами?" Тут Платон дал ему ключ и указал место. Николай, вынув бумагу, в тот же миг поскакал в Гатчину. Павел занимался тогда катаньем в санях, ибо все сие происходило в начале ноября месяца. Он нашел великого князя в одной роще и пригласил его во дворец, объявил о близкой кончине его матери и отдал какую-то бумагу. Павел взглянул на оную, разорвал ее, обнял Зубова и тут же возложил на него орден св. Андрея. По вступлении же своем на престол Павел сделал его обер-шталмейстером двора.

Вскоре по восшествии на престол Павла видел я сам графа Николая Зубова в мундире обер-шталмейстера и в голубой ленте. За что же сделался Павел столь к нему милостив, когда не мог терпеть всех фаворитов Екатерины, а особливо князя Зубова и его братии?

Еще последнее дыхание оставалось в теле императрицы, как Павел прибыл во дворец, тот же час послал за войском своим в Гатчину. При вступлении оных в первый раз жители Петербурга увидели мундиры по прусскому образцу времени Фридриха II. Бедная одежда офицеров и солдат, эспантоны, алебарды, необыкновенные барабанные бои, командные слова, музыка и прочее, - все показалось мне новым и странным. Но Павел приказал тот же час занять оным все караулы во дворце, в крепости, при въездах в город и в прочих местах, а по улицам производить сильные разъезды и обходы.

Едва последнее дыхание оставило тело императрицы Екатерины, как Павел I, объявив себя императором, повелел тот же час все войска и гражданские чины привести к присяге на подданство ему и верность. Екатерина скончалась ночью. Гвардия тот же час присягнула, а перед рассветом дня вся пешая и конная артиллерия собраны были пред их канцелярией, где все произнесли присягу, и ни малейшего нигде не примечено было замешательства. В Москву послан был гвардии капитан Митусов, в прочие места и к знатным особам - фельдъегери. Фельдъегерь - слово и звание, не известное в России до императора Павла I. Он перенял сие от Фридриха II; в России же для сего употреблялись чиновники, известные под названием сенатских военной и иностранной коллегий курьеров. Это была новая должность без уничтожения, однако ж, прежней. Здесь почитаю приличным упомянуть о кончине великого российского полководца фельдмаршала графа Румянцева, очевидцем которой был в то время старший мой родной брат, служивший тогда полковником в пехоте.

Фельдмаршал Румянцев в престарелых летах сделался пред тем несколько нездоров и не выходил из дома. Брат мой и некоторые другие господа были тогда при нем. Он сидел в креслах и довольно спокойно разговаривал о разных предметах, как вдруг сказали ему: "Приехал к вам фельдъегерь". - "Откуда? - спросил он. - Из Берлина?" - "Нет, - отвечали ему, - из Петербурга". - "Знаю, что это значит, велите ему войти ко мне".

Вслед за сим явился человек в необыкновенной для всех одежде, совершенно в прусском мундире. Он подал письмо графу, который, приняв оное, просил других распечатать и прочитать ему. Оно содержало известие о кончине императрицы и о вступлении на трон Павла I.

Сколько фельдмаршал Румянцев не испытал несправедливостей от Екатерины, а паче от ее любимцев, - но любовь к отечеству была в нем очень сильна. Поэтому, предугадывая духом все несчастия, угрожающие России от Павла и его потомков, он был столь поражен сим предвидением, что во время чтения сего письма постиг его паралич, от которого лишился он жизни.

Хотя императору Павлу подробно было донесено о сем происшествии, однако же, для уважения повелел он почтить память сего полководца общим трехдневным трауром при дворе и в войске.

Впервые опубликовано: "Записки Сергея Алексеевича Тучкова". СПб., 1908. Гл. 1 - 7.

Сольферини, Джузеппе (Giuseppe Solferini). Портрет генерал-лейтенанта С.А. Тучкова.
Россия, 1834 год.
Государственный Эрмитаж.
Поступление: в 1941 году в составе коллекции Историко-бытового отдела Государственного Русского музея. 

Сольферини запечатлел Тучкова в общегенеральском мундире с эполетами генерал-лейтенанта и знаками орденов Белого Орла, св. Владимира 2-го класса, св. Анны 2го класса и св. Георгия 4го класса, с серебряными медалями "В память Отечественной войны 1812 года" и "За турецкую войну" (1828-1829), с Золотой шпагой с надписью "За храбрость".
Эти награды Тучков заслужил в войнах со Швецией (1788-1790), Польшей (1792-1794), в боевых действиях в Грузии (1801-1804), Молдавии и Турции (1808-1812, 1828-1829).