Как бы то ни было, в этом настроении я пустился в путь. Мы  поехали  на Саратов,  хотя  это  было  и  не  по  дороге.  М.  Л.  -  для   свидания   с родственниками, - а я - на свидание с товарищем. Лахтин был сослан на  житье в Саратов по одному делу с нами. Странно  мне  сказать  -  по  одному  делу, потому что дела не было никакого вообще, а  с  его  стороны  в  особенности.

Ссылка  Лахтина  относится  к  одной  из   тех   несказанных   уродливостей, наполняющих николаевское царствование. У меня нашли его письмо, писанное  ко мне в деревню. В этом письме было говорено что-то о русской истории;  смутно помню, что поднят был вопрос о происхождении  дворянства  в  России;  Лахтин производил его, кажется, от удельных князей или в этом  роде  что-то  такое, вероятно, теперь не выдерживающее ни  малейшей  критики.  Больше  ничего  не было. Лахтин не  был  арестован;  только  раз  был  призван  к  допросу  для объяснения  этого   письма,   которое   следственной   комиссии   показалось загадочным, вероятно потому, что презус - покойный князь  Сергей  Михайлович Голицын по врожденному слабоумию ничего в нем не понимал;  а  главный  член, поныне благоденствующий князь Александр Федорыч Голицын, по честолюбию лакея и шпиона понимал не то, что было в письме, а то,  чего  ему  хотелось,  чтоб получить высочайшее потрепание по плечу.  Словом,  в  одно  прекрасное  утро Лахтина позвали вместе с нами к выслушанию резолюции и объявили ему ссылку в Саратов. Лахтин был женат, жена его  была  беременна;  он  просил  отсрочки; добрейший князь Сергий Михайлович с улыбкой отвечал ему: "Я не виноват, что
ваша жена беременна!.."
И Лахтина немедленно отправили в Саратов. Прошло три года, вот и я приехал в Саратов. Из-за разных ненужных предосторожностей  я не тотчас пошел к Лахтину, а послал М. Л. и остался в номере гостиницы ждать его. Сильно сердце билось. Наконец, идут. Это он.  Но  он  похудел.  В  лице странное беспокойство. Как мы обрадовались друг другу - об этом  и  говорить нечего; но отчего  же  в  кем  что-то  такое  странно  надломленное?  Он  не изменился в направлении, в этом я и наперед был уверен;  но  неужели  ссылка заставила его упасть духом? Он был  не  богат,  но  для  скромного  житья  в Саратове имел достаточно. Стало не бедность, а только ссылка  пригнула  его.
Или другое горе пронеслось по его  унылой  жизни?  Или  болезнь  сломила?  Я ничего не мог узнать. И, пожалуй, во всем этом виноват я. Зачем  я  не  сжег этого несчастного письма? Но надо признаться, что не только  двадцатилетнему юноше, а и самому опытному жандармскому полковнику не могло прийти в голову, чтоб за это письмо можно было кого-нибудь  сослать!  Я  встретил  в  Лахтине такое уныние, что даже и его ученое трудолюбие исчезло,  и  любовь  к  науке была скорее похожа на хорошее воспоминание, чем на что-нибудь  живое.  Могло ли мое присутствие поднять его силы?.. Не знаю; но я сократил мое пребывание в Саратове также из ненужных предосторожностей, ненужных, потому что даже  и при Николае тайная полиция в сущности была вовсе не страшна; она подчас била с плеча кого попало, человека совершенно политически невинного, и  от  этого нельзя было уберечься, как от бревна, падающего на голову; но систематически она никого не  умела  преследовать;  ее  агенты  брали  жалованье  и  любили попользоваться, при случае пугнув какую-нибудь невинную, но богатую  жертву, а к надзору за кем и  чем  бы  то  ни  было  были  совершенно  равнодушны  и неспособны. Из всех полицейских знаменитостей до систематического  шпионства впоследствии выполз разве один  из  членов  тайного  общества  1825  года  - Липранди; ну! да для этого надо быть изменником честных  убеждений,  а  наши жандармы не имели и не имеют никаких.
Но во время  _о_но  мы  еще  верили  в опасность и боялись навлечь друг на друга новые гонения без всякой цели. И я пробыл с Лахтиным, помнится, только один день! Я уехал с тяжелым чувством...
Через год я стоял на его могиле.

В ясное утро был виден  и  двуглавый  Эльбрус,  с  далекой  цепью  гор, подобных белым облакам, а к  полдню  белые  облака  толпились  вдали,  точно снеговые горы. Вот уже я еду  нагорным  берегом  Подкумка,  серебрящегося  и шумящего глубоко, там - внизу, а за ним опять степь зеленая. Вот на повороте у подошвы Машука забелелись домики Пятигорска.  Еще  немного  -  и  я  увижу друга!

                  И если 6 мне пришлось прожить еще года,
                  До сгорблой старости, венчанной сединою,
                  С восторгом юноши я вспомню и тогда
                  Те дни, где разом все явилось предо мною,
                  О чем мне грезилось в безмолвии труда,
                  В бесцветной тишине унылого изгнанья,
                  К чему душа рвалась в годину испытанья:
                  И степь широкая, и горные хребты -
                  Величья вольного громадные размеры,
                  И дружбы молодой надежды и мечты, -
                  Союз незыблемый во имя тайной веры;
                  И лица тихие, спокойные черты
                  Изгнанников иных, тех первенцев свободы.
                  Создавших нашу мысль в младенческие годы.
                  С благоговением взирали мы на них,
                  Пришельцев с каторги, не сокрушимых духом,
                  Их серую шинель - одежду рядовых...
                  С благоговением внимали жадным слухом
                  Рассказам про Сибирь, про узников святых
                  И преданность их жен, про светлые мгновенья
                  Под скорбный звук цепей, под гнетом заточенья.
                  И тот из них, кого я глубоко любил,
                  Тот - муж по твердости и нежный, как ребенок,
                  Чей взор был милосерд и полон кротких сил,
                  Чей стих мне был, как песнь серебряная, звонок, -
                  В свои объятия меня он заключил,
                  И память мне хранит сердечное лобзанье,
                  Как брата старшего святое завещанье.

     Я застал моего друга  серьезно  больным,  но  нисколько  не  ослабевшим духом. Он остался таким же, каким я знал  его  в  раннюю  пору  перехода  из отрочества в юность. Та же чистота сердца, та же трогательная дружба, та  же неизменность, как и тогда... как и всегда, все тот же, каким он не может  не быть, как бы судьба ни разбросала нас по земному шару; и где бы он  ни  был, он нашу тогдашнюю встречу вспомнит с тем же живым, теплым чувством, с  каким я вспоминаю ее - через двадцать три года.

Не могу также не заметить мимоходом, что общество 14 декабря  еще  не  имеет истории; но чем больше вдумываешься в него, тем больше провидится, насколько оно представляло коренное зерно всего русского движения; сложившись из  всех элементов русской жизни, оно вместило в себе и выразило in  spe  {в  будущем (лат.).} все идеи, которые развивались впоследствии, - от панславизма  юного общества Соединённых славян и родственного  ему  православия  до  юридически рационального протеста Лунина и других, до католического протеста отчаяния в русской будущности, a la  Чаадаев,  и  до  социального  взгляда, областного деления и конфедеративных стремлений Пестеля. Придет время, история  скажет, насколько эти люди составляли родоначальный исток  широкого  развития  нашей будущности.

Но возвращаюсь к Одоевскому. Это был тот самый  князь  Александр Иванович  Одоевский,   корнет   конногвардейского   полка,   которому   было девятнадцать лет, когда он пошел на площадь 14 декабря, и которого Блудов  в донесении  следственной  комиссии  попытался  осмеять  так  же  удачно,  как Воронцов излагал свое мнение о Пушкине. Блудов не догадался,  что  Одоевский мог говорить: "Мы умрем! Ах, как мы славно умрем!" (если это только было так говорено), потому что, несмотря на ранний возраст, он  принадлежал  к  числу тех из членов общества, которые шли  на  гибель  сознательно,  видя  в  этом первый вслух заявленный протест России против  чуждого  ей  правительства  и управительства, первое вслух сказанное сознание,  первое  слово  гражданской свободы; они шли на гибель, зная, что это слово именно потому  и  не  умрет, что они вслух погибнут. Все, что могу заметить, - они были глубоко правы,  и с каждым годом русского развития эта правота станет  выставляться  яснее,  и тем смешнее и ничтожнее будут казаться всякие  наемные  писаря  следственной комиссии.

     Одоевский был, без сомнения, самый замечательный из декабристов, бывших в то время на Кавказе. Лермонтов писал его с натуры. Да! этот

                    блеск лазурных глаз,
                    и детский звонкий смех, и речь живую... -

не  забудет никто из знавших его. В этих глазах выражалось спокойствие духа, скорбь  не  о  своих  страданиях,  а о страданиях человека, в них выражалось милосердие. Может быть, Эта сторона, самая поэтическая сторона христианства, всего  более увлекла  Одоевского.  Он  весь  принадлежал  к числу личностей христоподобных.  Он  носил  свою  солдатскую шинель с тем же спокойствием, с каким  выносил  каторгу  и  Сибирь,  с  той же любовью к товарищам, с той же преданностью  своей  истине,  с тем же равнодушием к своему страданию. Может быть, он даже любил свое страдание; это совершенно в христианском духе... да не  только  в  христианском духе, это в духе всякой преданности общему делу, делу  убеждения,  в  духе всякого страдания, которое не вертится около своей личности,  около неудач какого-нибудь мелкого самолюбия. Отрицание самолюбия Одоевский  развил в себе до крайности. Он никогда не только не печатал, но и не  записывал  своих многочисленных стихотворений, не полагая в них никакого общего  значения.  Он  сочинял их наизусть и читал наизусть людям близким. В голосе   его  была  такая  искренность  и  звучность,  что  его  можно  было заслушаться.  Из  немногих  в  недавнее  время  напечатанных  его  стихов, в стихотворении к отцу, например, я узнаю эту теплую искренность, но эта не та удивительная  отделка  и  гармония  стиха, которая осталась у меня в памяти.
Принадлежит  ли это стихотворение к очень юным, или оно не точно записано?..
Он  обычно  отклонял  всякое  записывание своих стихов; я не знаю, насколько списки  могут  быть  верны.  Хотел  ли  он  пройти  в  свете "без шума, но с твердостью", пренебрегая всякой славой?.. Что бы ни было, но

                         Дела его, и мненья,
                      И думы - все исчезло без следов,
                      Как легкий пар вечерних облаков...

     И у меня в памяти осталась музыка его голоса - и только. Мне кажется, я сделал преступление, ничего не записывая, хотя  бы  тайком.  В  недогадливой беспечности я даже не записал ни его, ни других рассказов про Сибирь. И  еще я сделал преступление: в моих беспутных странствиях  я  где-то  оставил  его портрет,  сделанный  карандашом  еще  в  Сибири  и   литографированный;   он
представлен в какой-то чуйке с меховым воротником и очень похож. Если  он  у кого-нибудь есть - умоляю прислать, потому что  другой  портрет,  который  у нас, так дурен, что мы не решились приложить его к "Полярной звезде".

Доктринаризм,  выставляя  западную  науку  как догмат, не заметил, что наука существует  только  одна  -  и совершенно не догматическая, то есть история, история  природы  и  отдел ее - история человечества. Спор, довольно скудный смыслом,  о  всеобщности  и  о  народности в науке находит свое разрешение в истории.  Без  сомнения,  математические  законы  всякого  движения  в  мире всеобщи;  но это не мешает, а, напротив того, доказывает, что каждое явление слагается из своих данных: ток реки по направлению ската, рождение устрицы и кита,   английская   конституция   и   европейская  цивилизация  -  явления, сложившиеся   из   известных   данных  и  равно  не  представляющие  никакой нравственной  абсолютной  истины  или  абсолютного  догмата.  Иные  элементы обусловливают    иные    формы    гражданственности,   и   помимо   их   эта гражданственность  не  может  развиться.  В  России  уже один факт народного землевладения  противоречит  западной цивилизации и требует своего развития; логика  и  действительность  равно указывают, что известную цивилизацию и ее понятия,  то  есть известную Историческую эпоху, можно принять за факт, а не за догмат, за явление общественной жизни, а не за науку. Существование иных, новых  оснований,  новых  форм  собственности  в  России  и  у большей части славянского  племени,  а  следственно,  и  нового понятия о собственности, а следственно,   и  потребность  нового  понимания  всей  гражданственности, - -лежало в мысли декабристов и высказано всенародно славянофилами. Совершенно несогласный  ни  с  какой  религией,  а  следственно,  и  с их преображенным православием, я - или лучше - мы тем не менее искренно, откровенно оставляем за ними название пророков русского гражданского развития.

     Опять я увлекся современностью; возвращаюсь к воспоминаниям.

     Христианское направление Мейера было гораздо сложнее, я хотел сказать - гораздо личнее христианского самоотвержения Одоевского. Мейер был уныл;  ему нужно было утешение. Его сердечное благородство и его потребность  любви  не уживались с действительностью. Чтоб выносить хаос, ему нужно  было  единство божественного разума и божественной воли; чтоб не умереть  с  отчаяния,  ему нужно было  бессмертие  души.  Постоянная  Grubelei  {Самокопание  (нем.).}, раскапывание собственного сердца - без сомнения совершенно чистого -  влекли его к христианскому  покаянию,  а  потребность  систематической  истины,  от которой он как человек науки не мог  отклониться,  заставляла  рыться  в  де Местре, Сен-Мартене и пр. Под его влиянием я читал Сен-Мартена: "Des erreurs et de la verite ou  les  homines  rappelles  au  principe  universel  de  la science, par un philosophe inconnu" (Edinbourg,  1782)  {"О  заблуждениях  и истине, или  Обращение  людей  ко  всеобщему  принципу  науки.  Неизвестного философа" (Эдинбург, 1782) (франц.).}. Каким образом я мог  увлекаться  этой книгой - теперь это мне едва понятно. Каким образом Мейер мог мирить  с  нею взгляд Распайля, которого органическая химия тогда только что вышла в  свет, и взгляд Мажанди ("Lecons sur les phenomenes physiques de la vie" {"Учение о физических явлениях жизни" (франц.).}) - это для меня еще непонятнее.  Любя воспоминать, я недавно отыскал книгу St.-Martin. Раскрываю наудачу, стр.  35 - "Etat primitif de l'homme": "Il n'y a  point  d'origine  qui  surpasse  la sienne; car il est plus ancien qu'aucun etre  de  la'  nature;  il  existait avant la naissance du moindre des germes et cependant il n'est venu au monde qu'apres eux. Mais ce qui l'elevait bien au dessus de tous ces  etres  c'est qu'ils etaient soumis a naitre d'un pere et d'une mere, au lieu que  l'homme n'avait point de mere" {"Первобытное состояние человека": "Нет никого,  кто бы превосходил его родовитостью, ибо он древнейшее из живых существ природы; он существовал еще до зарождения  мельчайшего из зародышей и, однако,  явился на свет только после них. Но более всего возвышает его над всеми  существами то, что им предопределено было родиться от отца и  матери,  меж  тем  как  у человека матери не было" (франц.).}... и т. д. А  между  тем  мы  увлекались этой книгой; но я также не  очень  давно  пробовал  заглянуть  в  Шеллингову Weltseele; {Мировую душу нем.).} это уже принадлежит  не  к  религии,  а  к науке. Ну! признаюсь - религиозный St.-Martin все же еще более имеет  следов здравого смысла, чем немецкий философ.
А в то время!.. В то время, я  помню, раз в жаркий полдень я взял St.-Martin и ушел на гору в грот,  через  дорогу от Михайловского источника, сел и читал, и эта чепуха мне казалась ясною как дважды два; вдруг что-то легко прошумело  в  кустах,  я  взглянул:  длинная, красивая змея вползла в грот и, остановись передо  мною,  подняла  голову  и проворно  шевелила  своим  тоненьким  трехзубчатым  язычком.  Можно  было  и испугаться; но я глядел с умилением на изящество  создания  божия,  и  когда змея опять быстро прошипела и ушла, я только  верил  в  провидение,  которое предназначало мне иные страдания и  лучшую  гибель.
  Неуловима  иллогичность человеческого мозга! Слишком много впечатлений, разнородных влияний, слишком много неровных  сотрясений,  чтобы  правильное  развитие  мысли  могло  быть постоянно. И тут, как и во всем органическом мире,  физиология  и  патология совпадают, и патологические явления развиваются по физиологическим  законам; природа не знает наших ученых  подразделений,  изобретенных  с  нашей  точки зрения собственно  для  нашего  удобства,  чтоб  не  слишком  запутаться,  и мозговая жизнь, смотря по силе толчка, называемого впечатлением, стремится в разные  уклонения,  называемые  безумием,  с  простотою  воды,  текущей   по наклонной поверхности.