Послѣднія строки письма касаются возникшаго тогда дѣла объ открытіи яко бы заговора объ отдѣленіи Сибири; но Поджіо ошибался въ своемъ благодушіи, воображая, что оно кончится пустяками. Это, въ сущности дѣйствительно смѣшное дѣло многимъ обошлось дорого -- цѣной нѣсколькихъ лѣтъ бѣдствій и лишеній; такіе извѣстные дѣятели, какъ Ядринцевъ и Потанинъ, поплатились за него подслѣдственнымъ заключеніемъ и высылкой въ архангельскую губернію, но они, какъ даровитые юноши, съумѣли потомъ выдвинуться впередъ -- а сколько болѣе ординарныхъ юношей изъ ихъ товарищей навсегда погибли для полезной дѣятельности!

Какъ уже сказано раньше, кн. Долгорукій жилъ въ это время въ Женевѣ и принадлежалъ къ числу русской эмиграціи; но чѣмъ было вызвано бѣгство его изъ Россіи -- достовѣрно этого я ни отъ кого изъ эмигрантовъ узнать не могъ. Большею частью выѣздъ его приписывался и оскорбленному честолюбію, и тяжелому разладу въ семейной жизни, и другимъ подобнымъ причинамъ, ничего общаго съ политикой не имѣющимъ. Лично я съ нимъ знакомъ не былъ, но разъ или два видѣлъ его въ одномъ изъ женевскихъ кафе, тогда это былъ типъ русскаго барина, нѣсколько зажирѣвшаго, безукоризненнаго по костюму и аристократа по манерамъ, въ годахъ -- примѣрно между 55 и 60 годоми. Очевидно* онъ владѣлъ хорошимъ достаткомъ и жилъ богато; въ эмиграціи держался особнякомъ, и будучи хорошо знакомъ съ Герценомъ и Огаревымъ, въ тоже время далеко не вполнѣ раздѣлялъ ихъ политическія мнѣнія, а воспиталъ въ себѣ болѣе умѣренныя, какъ доказываютъ издававшіяся имъ въ Брюсселѣ газеты, сначала "Будущность", а потомъ "Правдивый"; изданія эти просуществовали недолго и не имѣли ходу въ публикѣ, потому что самъ Долгорукій не имѣлъ публицистическаго таланта и не могъ конкурировать съ Герценомъ, а его программа въ то возбужденное время не могла не казаться слишкомъ прѣсной и безцвѣтной, особенно въ такомъ вяломъ наложеніи. По своимъ взглядамъ Долгорукій, казалось бы, скорѣе всѣхъ долженъ былъ сойтись съ Поджіо, какъ умѣреннымъ прогрессистомъ, но и этого не случилось; напротивъ Поджіо его старался сторониться, не довѣряя ни искренности его политическаго фрондеротва, ни даже порядочности его нравственныхъ правилъ.

Поэтому появленіе въ "Колоколѣ" некролога С. Г. Волконскаго за подписью кн. Долгорукаго непріятно поразило Поджіо, особенно, когда прочиталъ, онъ убѣдился, что некрологъ не столько имѣлъ въ виду возданіе должнаго уваженія памяти умершаго, сколько личныя политическія цѣли -- задѣть кой-кого изъ живыхъ, прикрываясь будто бы разоблаченіями такой безукоризненной личности, какою былъ покойный. Къ сожалѣнію, у меня нѣтъ подъ руками нумера "Колокола" съ этимъ некрологомъ; но изъ письма Поджіо видно, что его больше взволновала несправедливая и неприличная вылазка противъ графа Киселева, и которая никакъ не могла исходить отъ лица Волконскаго. Извѣстно, что въ то время, когда вспыхнуло возстаніе декабристовъ, гр. Киселевъ состоялъ корпуснымъ командиромъ южной арміи, изъ среды которой вышли многіе главные заговорщики, какъ казненные Пестель, Сергѣй Ив. Муравьевъ-Апостолъ и Бестужевъ-Рюминъ, а также и такіе крупные ея чины, какъ генералъ-маіоръ кн. С. Г. Волконскій и главный интендантъ А. П. Юшневскій. Извѣстно также, что онъ не только хорошо зналъ этихъ своихъ подчиненныхъ, но очень уважалъ и цѣнилъ ихъ умъ, прекрасное образованіе и благородный характеръ, во многомъ имъ симпатизировалъ, хотя возможно, что не былъ знакомъ съ тайной организаціей ихъ заговора и, самое большее, смутно подозрѣвалъ ее. Это доказывается тѣмъ что имя его нисколько не было замѣшано въ слѣдственное дѣло, и потому онъ не только не былъ привлеченъ къ суду, а напротивъ, впослѣдствіи сдѣлался однимъ изъ самыхъ видныхъ и чуть ли не единственнымъ истинно государственнымъ дѣятелемъ, въ лучшемъ смыслѣ слова, всего Николаевскаго царствованія. Его біографъ А. Заблоцкій-Десятовскій, а впослѣдствіи историкъ М. Семевскій, показали, какую всегда безупречную и вѣрную своимъ либеральнымъ убѣжденіямъ роль игралъ онъ и въ устройствѣ, и въ управленіи министерствомъ государственныхъ имуществъ, и въ Николаевскихъ подготовительныхъ комитетахъ для освобожденія крестьянъ. Могу съ своей стороны прибавить отъ себя, что мнѣ лично никогда не приходилось слышать отъ декабристовъ никакихъ упрековъ гр. Киселеву за то, что онъ будто бы измѣнилъ ихъ дѣлу, а напротивъ, въ своихъ отзывахъ они единодушно признавали не только его обширный умъ, но и безукоризненное благородство его характера. Вотъ почему такъ сильно и вознегодовалъ Поджіо на нападеніе кн. Долгорукаго, и какъ человѣкъ рыцарски прямой, рѣшилъ высказать ему въ лицо свое негодованіе при первой встрѣчѣ, а такъ какъ Женева -- городъ небольшой, и главная жизнь ея сосредоточена на центральныхъ улицахъ, то случай къ тому скоро представился. Встрѣтившись съ княземъ на Монбланскомъ мосту, онъ прямо попросилъ его къ себѣ для объясненія и горячо напалъ на него за статью" доказывая, какъ лживо изложены и подтасованы были въ ней мнѣнія покойнаго о многихъ предметахъ и лицахъ, и главнымъ образомъ -- о гр. Киселевѣ. Объясненіе вышло бурное и колкое: князь пробовалъ защищаться, но неудачно и бездоказательно, тогда какъ Поджіо брался, на основаніи сохранившейся у него переписки съ Волконскимъ, доказать, что мнѣнія послѣдняго явно противорѣчатъ приписаннымъ ему княземъ Долгорукимъ. Въ пылу этого объясненія Поджіо очень разгорячился, и говоря о заграничной оппозиціонной печати, между прочимъ передалъ и свой взглядъ на нее: находя ее и полезной, и даже необходимой, когда она въ рукахъ талантливаго и тактичнаго руководителя и ведется правдиво и дѣловито, онъ признавалъ, что она скорѣе подрываетъ въ обществѣ довѣріе къ печатному слову, если служитъ личнымъ интригамъ, сплетнямъ, искажаетъ событія, даетъ фальшивыя представленія о лицахъ и т. п.; что печать послѣдняго рода, напротивъ, крайне вредна, ибо позволяетъ безпрестанно уловлять себя во лжи. Говоря все это, Поджіо имѣлъ въ виду все тотъ же злополучный некрологъ Волконскаго; но взбѣшенный Долгорукій побѣжалъ прямо къ Герцену, разсказалъ ему о только что бывшемъ объясненіи и представилъ все дѣло въ такомъ видѣ, что Поджіо считаетъ газету "Колоколъ" изданіемъ и вреднымъ, и лживымъ, и сплетническимъ. Теперь пришла очередь Герцена оскорбиться и вспыхнуть, и тутъ же рѣшено было, послѣ совѣщанія съ Огаревымъ, прервать немедленно всякія сношенія съ Поджіо. Нужно замѣтить, что Поджіо любилъ вообще читать много, и особенно газеты, и многіе изъ его друзей, зная эту слабость старика и его невозможность, по недостатку средствъ, удовлетворять ей, подписывались на его имя на излюбленныя имъ газеты ("Journal des Débats", миланскую "Perseveranza", "С.-Петербургскія Вѣдомости"и т. п.) и присылали только-что вышедшія въ свѣтъ почему либо интересныя книги и брошюры, большею частью политическаго характера -- и Поджіо условился съ Герценомъ, что, по прочтеніи полученнаго, онъ будетъ все, газеты и книги, пересылать послѣднему, а этотъ будетъ пускать весь этотъ читальный матеріалъ въ обращеніе среди русскихъ, интересующихся политикой и политическими вопросами. Вотъ теперь для ознаменованія разрыва съ Поджіо, Герценъ и Огаревъ постановили возвратить всѣ полученныя отъ него газеты и книги, что и было немедленно приведено въ исполненіе безъ объясненій. Понятно, какъ это огорчило бѣднаго старика, потому что показало ему прямо, что Герценъ, безъ всякой попытки выяснить для себя дѣло, принялъ сторону кн. Долгорукаго. Впослѣдствіи недоразумѣніе это, не знаю, какими путями, сгладилось; знаю только, что когда вскорѣ, въ томъ же 1866 году, Герценъ покинулъ Женеву для Флоренціи, онъ разстался съ Поджіо такъ дружески, какъ будто никакихъ размолвокъ между ними не было. Эти подробности о размолвкѣ съ Герценомъ я услышалъ впервые послѣ смерти Поджіо отъ вдовы его; самъ же онъ, несмотря на всю нашу короткость, никогда мнѣ о ней не говорилъ, или потому, что не придавалъ ей никакого значенія, а еще вѣроятнѣе, просто вслѣдствіе старческой забывчивости.

  V.
       
       За это время въ моей судьбѣ произошла капитальная перемѣна, и я, съ осени 1866 г., вслѣдствіе стеченія разныхъ непредвидѣнныхъ обстоятельствъ, вынужденъ былъ отказаться отъ Сибири и поселиться на житье въ Петербургѣ, въ качествѣ практикующаго врача. Работы вскорѣ у меня набралось такъ много, что я началъ утомляться не меньше, чѣмъ въ Иркутскѣ, но въ петербургскихъ занятіяхъ было для меня то привлекательное удобство, какого я лишенъ былъ въ Сибири; а именно -- отдыхъ былъ у меня подъ руками. Проработавъ съ сентября по начало іюня самымъ безшабашнымъ образомъ, я садился въ вагонъ, ѣхалъ за границу и старался послѣ разныхъ перепутій попасть къ началу іюля въ Женеву, куда меня влекло купанье въ Арвѣ, притокѣ, впадающемъ въ Рону въ самомъ городѣ. Эта Арва вытекаетъ изъ ледниковъ Монблана; поэтому температура ея воды въ самое жархое время года колеблется между 7° и 8° Ц., а такъ какъ она падаетъ съ громадной высоты, то увлекаетъ въ своемъ стремительномъ теченіи массу осадковъ и песка, отчего воды потока на видъ чрезвычайно мутны и грязны; плавать въ этой рѣкѣ, и вслѣдствіе крайней быстроты ея теченія, и вслѣдствіе крайне низкой температуры, почти невозможно; на зато быстрое трехкратное погруженіе въ нее даетъ удивительное наслажденіе отъ немедленной, по выходѣ наступающей, сильной реакціи, и это убѣдило меня, что изъ всѣхъ испытанныхъ мною средствъ въ борьбѣ съ моимъ переутомленіемъ и его послѣдствіями -- это было самое дѣйствительное. Я пріѣзжалъ въ Женеву, селился въ томъ предмѣстьѣ ея, гдѣ протекаетъ Арва, и продѣлавъ трехнедѣльный курсъ купаній, смывалъ съ себя всѣ признаки усталости и воскресалъ тѣломъ и душой. Такой системы я держался подрядъ четыре года, съ 1868 по 1871 гг., и эти посѣщенія Женевы для меня скрашивались еще тѣмъ, что всякій разъ я, пріѣзжая туда, зналъ, что найду, если не въ городѣ, то въ близкихъ его окрестностяхъ, Поджіо; а свиданья съ нимъ дѣлались для меня годъ отъ году истинной потребностью, и я ими очень дорожилъ. Къ тому чисто сыновнему чувству уваженія, какое я съ дѣтства питалъ къ нему, примѣшивалась съ каждымъ годомъ болѣе и болѣе самая нѣжная привязанность по мѣрѣ того, какъ я, будучи теперь самъ зрѣлымъ человѣкомъ, узнавалъ его все ближе и цѣнилъ сознательнѣе его рѣдкія душевныя качества.
Меня привязывали къ старику удивительная ясность его духа, его рыцарское благородство, всегдашнее желаніе помочь всѣмъ и каждому, и наконецъ, его необыкновенная скромность. Эта скромность была до того велика, что я, несмотря на все желаніе разузнать отъ него многое о дѣлѣ декабристовъ и въ частности о личномъ его участіи въ немъ, всегда встрѣчалъ въ немъ рѣшительный отпоръ, и мои попытки онъ обыкновенно прекращалъ словами: "что вамъ за охота раскапывать эту древнюю исторію, которую не стоитъ и вспоминать; что было, то и прошло; поговоримте лучше о современномъ, это гораздо интереснѣе!".
И дѣйствительно, онъ, какъ молодой человѣкъ, весь жилъ настоящимъ, и всѣ бесѣды его вращались въ кругу текущихъ событій и запросовъ, за развитіемъ которыхъ онъ слѣдилъ съ неослабѣвающимъ вниманіемъ. Онъ любилъ видѣть и новыя мѣста, и новыхъ людей, но для путешествій у него не хватало средствъ; зато, живя въ Швейцаріи, онъ старался сходиться направо и налѣво съ людьми разныхъ національностей и разныхъ направленій, не изъ празднаго любопытства и болтовни, а потому, что на живыхъ источникахъ желалъ пополнять и провѣрять свои свѣдѣнія о политической и общественной современности, столь живо его интересовавшей. Оттого кругъ его знакомыхъ былъ всегда довольно обширенъ, не говоря уже о русскихъ и больныхъ: для нихъ онъ былъ въ Швейцаріи своего рода благодѣтельнымъ геніемъ, вслѣдствіе своего благодушія, самой искренней участливости къ чужой бѣдѣ и горю и готовности помочь всякому и совѣтами, и посильными хлопотами. Многіе изъ его русскихъ знакомыхъ не предполагали, что онъ декабристъ, а иностраннымъ его пріятелямъ и въ голову не могло придти, что они въ лицѣ этого высокообразованнаго и добродушнаго собесѣдника видятъ передъ собой одного изъ русскихъ революціонеровъ, проведшаго всю прежнюю свою жизнь въ самыхъ трагическихъ условіяхъ каторги и ссылки. Это только подтверждаетъ сказанное выше о скромности Поджіо и показываетъ, до чего онъ не терпѣлъ рисоваться собою и пріобрѣтать расположеніе и симпатіи окружающихъ столь легкой и дешевой цѣной, какъ разсказы о своемъ прошломъ.

Я пріѣзжалъ обыкновенно въ Женеву въ самый разгаръ лѣтняго зноя, когда купаться въ ледяной Арвѣ было всего сноснѣе, но зато этотъ же зной выгонялъ Поджіо изъ города куда-нибудь на альпійскія высоты, и для прохлады, и для укрѣпленія здоровья дочери. Особенно онъ полюбилъ горную климатическую станцію Морженъ (Morgin) въ валлійскомъ кантонѣ. Я тотчасъ же давалъ знать ему о своемъ появленія въ Женевѣ, а онъ немедленно начиналъ бомбардировать меня письмами, приглашая къ себѣ на свиданье.

       "Такъ и есть! -- писалъ мнѣ Поджіо -- тутъ онъ! тутъ арвинецъ! И хотя бы ему стоило пройти сквозь строй ревматизмовъ, онъ останется вѣренъ своимъ злополучнымъ и ложнымъ убѣжденіямъ. Но какъ бы то ни было, а спасибо нашей холодной грязнухѣ: ей мы обязаны нашими годовыми свиданьями. Вотъ вы, слава Богу, выбрались въ чистое поле и надышетесь вольнымъ воздухомъ. Воздухъ, почтенный другъ, а не вода, лжедокторъ мой, для которой Творецъ и не далъ человѣку жабръ! Вотъ я, по звѣриному инстинкту, который всегда такъ разуменъ, и поднимаюсь на высоты морженскія, куда слетаются орлы и стекаются серны; простите меня на этотъ разъ, что я не слѣдую указаніямъ ученыхъ, а указаніямъ животныхъ. Не лучше ли и вамъ, любезный другъ, повозвыситься, чѣмъ спускаться ко дну? Но васъ на путь не наставишь, а право такъ досадно и грустно, что время вашего нырянья и нашего отлета почти что совпадаютъ вмѣстѣ. Какъ нетерпѣливо всѣ мы васъ ожидаемъ"!

       Въ другой разъ онъ пишетъ: "Горе мнѣ -- и только съ моими воспитанниками: я ли ихъ не заучивалъ и не держалъ на одной лишь азбукѣ? -- а смотришь, выросли, ударились въ дебри науки и ищи ихъ -- одного въ Реме (кн. Волконскій -- онъ былъ тогда на минеральныхъ водахъ въ центральной Германіи), другого -- въ Арвѣ! Вотъ до чего довелъ васъ умъ, зашедшій за разумъ! И что вы творите, любезный другъ? Опомнитесь, докторъ! Попали въ Швейцарію и вмѣсто спасенія ищете своей погибели. Арва?! -- отдѣлались разъ, отдѣлались другой, а третьяго берегитесь. Арва, и гдѣ же?! -- Въ Женевѣ, въ африканскій жаръ, въ улицѣ Dancet, пообокъ двухъ кладбищъ!! У насъ здѣсь свобода слова, вы -- не на Владимірской (улица въ Петербургѣ, на которой я жилъ), и позвольте мнѣ вамъ сказать, что дѣлать такой вздоръ -- неприлично. Но вы неизлечимы, и гласъ мой теряется въ горохъ, а потому давайте, при таковыхъ данныхъ, соображать свиданіе... Больно мнѣ знать васъ на такомъ близкомъ разстояніи и не наговориться до-сыта, если только это возможно!".