Въ Петербургѣ Поджіо пробылъ только нѣсколько дней, проведенныхъ почти безвыходно въ семьѣ Волконскаго, хотя и тутъ онъ не избѣжалъ встрѣчи съ Игнатьевымъ, братомъ монахини, но только на этотъ разъ -- встрѣчи въ другомъ тонѣ и духѣ. Игнатьевъ въ это время занималъ постъ петербургскаго генералъ-губернатора, а потому ему немедленно было донесено о пріѣздѣ въ столицу поднадзорнаго Поджіо; онъ тотчасъ же прислалъ въ гостинницу, гдѣ остановился послѣдній, курьера съ запиской, въ которой спрашивалъ его, не согласится ли онъ повидаться съ старымъ товарищемъ, и если согласится, то Игнатьевъ пришлетъ за нимъ въ тотъ же вечеръ карету, чтобы побесѣдовать на свободѣ послѣ столь длинной разлуки. Тонъ записки не понравился Поджіо -- и первое движеніе его было отказаться, прибавивъ, что Игнатьевъ, если желаетъ его видѣть, можетъ самъ пріѣхать въ гостинницу; но благодушный нравъ и нежеланіе навлечь на себя и семью новыя непріятности заставили его принять приглашеніе. Свиданіе вышло неискреннее, а потому въ высшей степени натянутое; генералъ-губернаторъ встрѣтилъ стараго товарища въ передней, увелъ его въ кабинетъ, и только когда заперъ за собой дверь, рѣшился обнять его. И разговоръ какъ-то не клеился, потому что Игнатьевъ, очевидно, никакъ не могъ попасть въ надлежащій тонъ и не съумѣлъ быть въ немъ ни генералъ-губернаторомъ, ни старымъ пріятелемъ, а напротивъ, какъ-то сконфуженно вертѣлся передъ своимъ гостемъ и скорѣе походилъ на подсудимаго, представшаго передъ лицо грознаго судьи. Крайне деликатный Поджіо, по чуткости своей натуры, чувствовалъ всю неестественность свиданія, чувствовалъ какую огромную пропасть вырыла жизнь между нимъ и этимъ его стариннымъ товарищемъ; замкнувшись въ своей роли гостя по принужденію, онъ смотрѣлъ съ холоднымъ любопытствомъ и съ чувствомъ нравственнаго превосходства на блестящаго генерала, увивающагося около него и выражавшаго ему, скромному человѣчку, сочувствіе въ изысканно ходульныхъ и кудреватыхъ фразахъ, Такое свиданіе не могло продолжаться долго, и впослѣдствіи Поджіо всегда недоумѣвалъ, зачѣмъ тогда понадобилось Игнатьеву видѣться съ нимъ? Онъ отказывался вѣрить, чтобы то было праздное и жестокое любопытство взглянуть на своего опальнаго товарища; если же, напротивъ, его подвинуло на то хорошее чувство -- проблескъ истинно добраго огонька въ сердцѣ этого, всю жизнь затянутаго въ корсетъ придворнаго человѣка, то какъ этотъ огонекъ не обнаружился ни единымъ жестомъ, ни единой фразой, идущей отъ сердца, и деревянный царедворецъ съумѣлъ все время свиданія остаться въ своей деревянной оболочкѣ? Извѣстно, что въ тайныхъ обществахъ, подведенныхъ потомъ гуртомъ подъ заговоръ декабристовъ, участниковъ было въ четыре или пять разъ больше противъ того числа лицъ, которыя подпали подъ наказаніе; слѣдствіе захватило въ свою сѣть самую крупную рыбу, мелкая же успѣла уйти изъ нея; впослѣдствіи эта, ускользнувшая отъ привлеченія къ суду молодежь обратилась въ смиренныхъ гражданъ и дослужилась до генеральскихъ чиновъ, и со многими изъ такихъ прежнихъ заговорщиковъ, а потомъ генераловъ, пришлось теперь столкнуться Поджіо, и всѣ они при этихъ встрѣчахъ отдавали должную дань уваженія посѣдѣвшему въ ссылкѣ старику и видимо цѣнили въ немъ собственное молодое увлеченіе. Такія свиданія были пріятны и будили въ Поджіо рой хорошихъ воспоминаній: свиданіе же съ Игнатьевымъ оставило въ немъ до конца жизни гнетущее чувство разочарованія въ своемъ старомъ пріятелѣ и единомышленникѣ.

И опять приходилось старику начинать безпріютную, скитальческую жизнь, имѣя уже 63 года на плечахъ и мучительныя заботы на душѣ о своей крохотной, но столь дорогой семьѣ; онъ чувствовалъ, что годы расшатываютъ его здоровье, силы падаютъ, а впереди онъ не можетъ предложить этой семьѣ ничего, кромѣ лишеній и нужды, и главнымъ образомъ -- не можетъ дать своей обожаемой крошкѣ-дочери такого вполнѣ законченнаго воспитанія, о какомъ всегда думалъ. Въ этомъ безвыходномъ положеніи онъ рѣшилъ искать для себя мѣста управляющаго имѣніемъ и потому направился прямо въ Москву, разсчитывая на своихъ многочисленныхъ знакомыхъ, жившихъ тамъ; и случай на этотъ разъ оправдалъ его надежды. Въ Москвѣ проживало, между прочимъ, семейство Дараганъ; К. Я. Дараганъ былъ долго на службѣ въ Иркутскѣ, гдѣ женился на дочери золотопромышленника И. К. Кузнецова, потомъ вышелъ въ отставку и переѣхалъ на житье въ Москву; человѣкъ онъ былъ очень богатый, благодаря женитьбѣ, и при этомъ замѣчательно добрый; съ Поджіо онъ познакомился въ Сибири и тамъ же еще они сошлись такъ, что между семьями установились дружескія связи. Незадолго до пріѣзда въ Москву Поджіо, Дараганъ купилъ себѣ богатую подмосковную съ прекраснымъ барскимъ домомъ и со всевозможными затѣями, съ оранжереями, прекраснымъ паркомъ; при имѣніи была и довольно обширная запашка; будучи самъ плохимъ и лѣнивымъ хозяиномъ, то и дѣло путаясь съ своихъ сельскохозяйственныхъ распоряженіяхъ и ежедневно ловя себя въ промахахъ, онъ очень обрадовался тому, что Поджіо ищетъ себѣ мѣсто, и тотчасъ же предложилъ ему переѣхать въ его Никольское и взять бразды управленія въ свои руки.
       Все это происходило въ 1860 году. Въ этомъ году въ мартѣ я вернулся въ Москву изъ-за границы, гдѣ провелъ около 1 1/2 лѣтъ, занимаясь въ западныхъ университетахъ довершеніемъ своего медицинскаго образованія, и приступилъ тотчасъ къ сдачѣ экзамена на доктора медицины. Зная, что Поджіо живетъ такъ близко отъ Москвы, мнѣ очень хотѣлось повидаться съ нимъ, но усиленныя занятія и экзамены до того заполнили и время, и мои помыслы, что я не находилъ свободныхъ двухъ дней, чтобы съѣздить въ село Никольское, гдѣ устроился и хозяйничалъ мой старый воспитатель. Я отложилъ эту поѣздку до университетскихъ вакацій, которыя должны были сдѣлать естественный перерывъ въ моихъ экзаменахъ; вакаціи эти наступили, но когда я собирался исполнить свое намѣреніе, въ моей иркутской семьѣ произошли два печальныхъ событія, сильно потрясшія меня: умерла неожиданно послѣ родовъ жена моего старшаго брата, совсѣмъ молоденькая женщина, а вслѣдъ затѣмъ я получилъ извѣстіе, что отецъ мой отчаянно захворалъ и находится при смерти*  Къ отцу я былъ безгранично привязанъ, а потому, услыхавъ объ его опасномъ положеніи, не могъ уже спокойно усидѣть въ Москвѣ, рѣшилъ поѣхать въ Иркутскъ и въ нѣсколько дней собрался въ далекое путешествіе. Я написалъ Поджіо, что не могу и на этотъ разъ исполнить своего намѣренія -- повидаться съ нимъ, изложилъ причины, заставляющія меня спѣшить въ Сибирь, и успѣлъ еще до отъѣзда получить отъ него отвѣтъ. Отвѣтъ этотъ сохранился у меня, и я помѣщаю его здѣсь -- и намѣренъ помѣстить еще нѣкоторыя изъ уцѣлѣвшихъ его писемъ ко мнѣ, полагая, что эти интимныя, дружескія страницы лучше и прямѣе, чѣмъ моя слабая характеристика, познакомятъ читателя съ однимъ изъ типичныхъ декабристовъ, сохранившихъ наперекоръ тяжкимъ испытаніямъ своей жизни, или, вѣрнѣе, благодаря именно этимъ испытаніямъ, несмотря на старческій возрастъ, и свою голубиную чистоту духа, и юную пылкость, и горячность его, и неизмѣнную преданность своимъ молодымъ убѣжденіямъ... Вотъ это первое письмо:
      "Никольское, 96-го іюня, 1860 г.-- Поѣзжайте, скачите, любезнѣйшій, почтеннѣйшій мой H. А.! Сердце такъ громко отозвалось -- и повинуйтесь его голосу. Есть случаи въ жизни, когда надо одними ими жить, отбросивъ причуды разсудка -- будетъ еще время для послѣдняго; теперь же скачите успокаивать, облегчать недуги отца и утѣшайте, подкрѣпляйте бѣднаго брата.
       "Что за важность, что упустите время для экзаменовъ, и къ чему вамъ этотъ формализмъ, когда вы докторъ и безъ ихъ профессорской санкціи? Исполненный любви къ наукѣ, вы ее обогатите и безъ патента. Нигдѣ я не вычиталъ, чтобы Ипократъ былъ докторомъ медицины, или чтобы Мажанди внесъ свое имя въ наши дворянскія книги по полученіи владимирскаго крестика!... Итакъ, съ Богомъ, туда, туда, на востокъ, куда несутся постоянно и мои мысли и желанія, поклониться ему, какъ солнцу. Не пишу къ роднымъ вашимъ; вашъ пріѣздъ исполнитъ ихъ такими ощущеніями, что нѣтъ мѣста для тѣхъ, которыя вызоветъ мое описаніе; буду писать послѣ. Они знаютъ, сколько я скорблю и горюю съ ними, и какъ я помню доброту и этой и другой покойницы (моей матери, умершей до того за три года). Слишкомъ люблю васъ, чтобы простить вамъ, что у насъ не побывали! Уѣхать, не повидавшись, развѣ это возможно? Вчера еще, за часъ до полученія вашего письма, двое больныхъ просили помощи, и вотъ почти одновременно вскрикнули мы съ Анной Ивановной (Дараганъ); пріѣдетъ Николай Андреевичъ и поможетъ имъ... И имъ не помогли, и меня разстроили. Какъ все это устроилось глупо, что не видались мы и въ послѣдній мой пріѣздъ въ Москву! Елизавета Петровна (Соколова, наша общая знакомая) меня такъ напугала вашими занятіями, что я не посмѣлъ нарушить ихъ несвоевременнымъ посѣщеніемъ. Я выѣзжалъ въ Москву, чтобы встрѣтить Николая Николаевича (графа Муравьева-Амурскаго); пообѣдалъ съ нимъ въ Троицкомъ (извѣстный тогда трактиръ въ Москвѣ) и проводилъ до 1-й станціи. Онъ по прежнему дружитъ со мною, несмотря на разногласія наши относительно Иркутска. Много было уступокъ съ его стороны, но все-таки онъ доказывалъ существованіе кововъ и доносовъ въ III отдѣленіе; я оставилъ его спокойнѣе и не предвижу худого; по крайней мѣрѣ я все употребилъ, чтобы его успокоить, и разувѣрилъ во многомъ. Ну, Господь съ вами еще разъ и всѣми вашими. Варя сидитъ среди комнаты и читаетъ всѣмъ вслухъ по французски; боюсь за такое развитіе и не умѣю исправить его. Обнимаю васъ, дорогой мой; жена крѣпко жметъ вамъ руку. А. П.".

    II.
       
       Отца моего я не нашелъ въ живыхъ по пріѣздѣ въ Иркутскъ, а потому, проживъ на мѣстѣ три недѣли, поспѣшилъ вернуться обратно для окончанія своихъ экзаменовъ, и въ первыхъ числахъ октября снова былъ въ Москвѣ. Вскорѣ пріѣхалъ туда и Поджіо съ семьей, но больной, и я немедленно навѣстилъ его на квартирѣ Дараганъ, гдѣ онъ остановился. Нашелъ я его очень домѣнившимся, и не даромъ: вслѣдствіе простуды у него развилось острое воспаленіе почекъ съ лихорадками, бѣлкомъ въ мочѣ, общимъ отекомъ и пр. явленіями, которыя въ такомъ возрастѣ не могли не вызвать серьезныхъ опасеній. Но духъ его былъ бодръ, и онъ, возбужденный свиданіемъ послѣ нашей трехлѣтней разлуки, не давалъ мнѣ порядочно изслѣдовать себя и беспрестанно отвлекалъ отъ медицинскихъ распросовъ въ область политики, перебивая словами: "да полноте, братецъ, оставьте меня въ покоѣ; если надо мнѣ умереть, то съумѣю умереть и безъ вашей медицины; вотъ если бы такая болѣзнь приключилась со мной въ Сибири, я бы попросилъ вытопитъ баньку, сходилъ бы попариться, и все бы съ меня какъ рукой сняло, а тутъ, извольте,-- до бани надо ѣхать и трястись по адской мостовой добрыхъ полчаса; лучше потолкуемъ о другомъ болѣе интересномъ" -- и заводилъ рѣчь о разныхъ вопросахъ современной жизни и внутренней и внѣшней политики, всегда поглощавшихъ сильно его вниманіе.

       Болѣзнь, благодаря крѣпости организма, приняла вскорѣ благопріятное теченіе, и какъ я ни старался удержать А. B. еще подольше въ Москвѣ, до полнаго исчезновенія болѣзненныхъ явленій -- уговорить его остаться больше десяти дней не было никакой возможности. Незадолго до того на постъ московскаго генералъ-губернатора назначенъ былъ, вмѣсто гр. Закревскаго, генералъ Тучковъ, человѣкъ весьма почтенный и добрый и, что главное, во время своей молодости также нѣсколько сопричастный къ заговору декабристовъ, но, какъ не игравшій никакой видной роли, ускользнувшій отъ преслѣдованія слѣдственной коммисіи.

Заручившись отъ него разрѣшеніемъ пріѣхать въ Москву для совѣщанія съ врачами, Поджіо нашелъ не лишнимъ явиться къ нему, чтобы поблагодарить его за необыкновенно быстрое позволеніе, и былъ принятъ Тучковымъ съ трогательными выраженіями самаго искренняго участія и почтенія; въ разговорѣ генералъ-губернаторъ просилъ, чтобы Поджіо всегда обращался къ нему при всякомъ недоумѣніи или столкновеніи съ полицейскими властями, однако не скрылъ отъ него, что петербургское правительство смотритъ косо на частые пріѣзды декабристовъ въ столицы. Этого намека достаточно было, чтобы Поджіо почувствовалъ стѣсненіе оставаться подольше въ Moсквѣ, да и кромѣ того онъ тяготился жизнью въ шумной и свѣтской семьѣ Дарагана, гдѣ цѣлый день толпились гости и засиживались до 3--4 часовъ ночи, а потому и утромъ день начинался очень поздно; онъ не привыкъ къ такому складу жизни и, какъ больной, особенно не могъ помириться съ нимъ, а потому лишь только стало ему получше, онъ немедленно уѣхалъ назадъ въ Никольское.

Въ зиму 1860--61 годовъ онъ еще раза два пріѣзжалъ на короткое время въ Москву и урывками видѣлся со мною; здоровье его стало лучше, но уже никогда, со времени перенесенной болѣзни, не возвращалось къ прежней нормѣ; стали появляться кое-какіе объективные признаки, указывавшіе на старѣющееся сердце, и самъ онъ начиналъ жаловаться на приближеніе старости, хотя продолжалъ поражать меня, какъ врача, своего юношеской живостью и подвижностью, а также удивительною ясностью духа и тѣмъ страстнымъ интересомъ, съ какимъ онъ слѣдилъ за всѣми проявленіями тогдашней бурной русской жизни. Тутъ же вскорѣ подошелъ и день 19-го февраля, этотъ кульминаціонный пунктъ новѣйшей русской исторіи; Поджіо съ восторгомъ привѣтствовалъ и искренно, безъ малѣйшей утрировки называлъ его самымъ счастливѣйшимъ днемъ своей жизни, говоря: "Эхъ, кабы не Варя! ничего бы я такъ не желалъ, какъ въ такой свѣтлый моментъ закрыть навсегда свои глаза!" Онъ очень-тяготился своимъ бездѣльемъ въ усадьбѣ Дарагана и смотрѣлъ на свое управленіе ею какъ на синекуру со стороны богатаго пріятеля, а между тѣмъ ему, этому 65-лѣтнему старику, такъ хотѣлось принять хотя небольшое участіе въ великомъ дѣлѣ освобожденія крестьянъ, что онъ съ радостью ухватился за первый представившійся къ тому случай. У дочери Волконскаго-декабриста, Е. С. Кочубей, а по первому мужу Молчановой, остался послѣ смерти Молчанова маленькій сынъ, и на его имя довольно крупное имѣніе въ московской губерніи; мать, какъ опекунша, попросила Поджіо взять на себя нелегкій трудъ управлять этимъ имѣніемъ на это переходное время, съ тѣмъ, чтобы составить и ввести уставныя грамоты. Имѣніе называлось село Шуколово и находилось въ глухомъ углу дмитровскаго уѣзда московской губерніи, и Поджіо съ величайшей готовностью принялъ это предложеніе: забывъ о болѣзни и забравъ семью, онъ осенью того же 1861 года переселился изъ Никольскаго въ уединенное и захолустное Шуколово. Съ пыломъ молодого человѣка и въ тоже время съ сознательнымъ благоговѣніемъ старца, призваннаго на склонѣ своей жизни къ осуществленію завѣтныхъ идеаловъ всей этой длинной жизни, принялся онъ за изученіе положенія, за старательное ознакомленіе съ мѣстными условіями, боролся съ поднимавшимися на каждомъ шагу препятствіями, недоразумѣніями, недовѣріемъ къ себѣ бывшихъ рабовъ, но не падалъ духомъ и бодро старался привести дѣло къ удовлетворительному концу. Очень я жалѣю, что не могу дать подробныхъ свѣдѣній о томъ, какъ онъ справлялся съ своей трудной задачей; эти свѣдѣнія были бы весьма любопытны, потому что должны бы обрисовать намъ почтенную фигуру кабинетнаго теоретика освобожденія крѣпостныхъ и стараго борца за него -- какъ разъ въ тотъ моментъ, когда ему пришлось проводить свои свѣтлыя мечты на практикѣ и сплошь и рядомъ стараться примирять непримиримое. Но у меня сохранилось отъ этого времени одно его письмо, которое отчасти даетъ понятіе о его благодушномъ и нѣсколько тревожномъ настроеніи; оно было написано въ легкомъ юмористическомъ тонѣ, всегда его отличавшемъ, и я его помѣщаю, выпустивъ только нѣсколько строкъ, касающихся лично меня; мѣсяца и числа на письмѣ не проставлено -- по разсчету оно должно относиться къ ноябрю 61-го года.