Письмо свое, очень пространное, от 22 августа 1824 г., и еще приумноженное несколькими приписками, Софья Михайловна начинает предуведомлением, что с тех пор, как она не писала подруге, с нею приключилась «тысяча вещей», что сердце ее «переполнено».

«Я не представляла себе, что мне придется испытать какое-нибудь огорчение; но - ничто не вечно в этом мире, - и два месяца счастия довольно редко встречаются: как же можно иметь гордость думать, что солнце будет сиять всегда, незатемненное мрачными тучами! Однако, безрассудная, я думала так и вскоре была разочарована. Впрочем, не будем забегать вперед, - ты впоследствии узнаешь, что именно вызывает мои жалобы. Прости эти отрывочные фразы, этот беспорядок в мыслях, дорогой друг, - я тщетно пытаюсь внести стройность в мой рассказ, - сердце у меня так переполнено, что мне трудно говорить о безразличных вещах; но ты должна знать в подробностях, как проводила я время, пока была еще счастлива. После жалоб, которые я тебе наговорила на Дядю по поводу нашей прогулки верхом, я стала лихой амазонкой; мне позволяли делать верхом по десяти верст вместе с Катериной Петровной, в сопровождении одного лишь конюха, - и мы проделывали это, как ничто. Я так вошла во вкус этого упражнения, что повторяла его как можно чаще; особенно в конце июля и в начале этого месяца я ездила верхом почти каждый день, так как погода нам теперь благоприятствует - у нас, наконец, лето».
Поговорив затем об общих подругах, Салтыкова пишет, что сделала много новых знакомств, - между прочим с некоей м-м Энгельгардт и с ее шестью дочерьми, которые очень ей понравились.
«Какое тесное единение в этом большом семействе! Какие невзыскательные привычки мать сумела привить своим дочерям, очень хорошо воспитанным, но вполне невинным и скромным, - что делает их очаровательными, - особенно две из них соединяют с добрыми качествами и с ангельским характером интересные личики, на которых отражается их сердечная доброта; другие не отличаются красотой, но ни про одну нельзя сказать, что она неприятна. Я провела очень хорошие минуты в их обществе. - В Крашнево приезжал еще один молодой человек, которого я была очень рада видеть, это - г. Кюхельбекер. Уже давно я хотела познакомиться с ним, но не подозревала, что могу встретить его здесь. Г. Плетнев очень хорошо его знает и всегда говорил мне о нем с величайшим интересом; я нашла, что он вовсе не преувеличивал мне его добрые качества; правда, это - горячая голова, каких мало; пылкое воображение заставило его наделать тысячу глупостей, - но он так умен, так любезен, так образован, что все в нем кажется хорошим, - даже это самое воображение; признаюсь, что то, что другие хулят, мне чрезвычайно нравится. Он любит все, что поэтично; он желал бы, как говорят, всегда жить в Грузии, потому что эта страна поэтическая. Он парит, как выражается Дядя (и я сама стала любить таких людей: я люблю только  стихи, проза же кажется мне еще более холодной, чем прежде). У этого бедного молодого человека нет решительно ничего, и для того, чтобы жить, он вынужден быть редактором плохонького журнала под названием «Мнемозина», который даже его друзья не могут не находить смешным, - и сочинять посредственные стихи (ты, может быть, помнишь одну вещь, под заглавием «Святополк», в «Полярной 3везде», - она принадлежит его перу) 73. Ужасно досадно, что он судит так хорошо, а сам пишет плохо! Он хорошо знает Дельвига, Боратынского и всех этих господ. Я доставлю большое удовольствие г. Плетневу, дав о нем весточку. К моему великому сожалению, он остался здесь только на один день.

это делает не в шутку и во сто раз смешнее, в особенности, когда она сердится, что бывает с нею очень часто. Вторая - наименее смешна, - она глупа, но добродушна. Эти-то  три грации и были причиною того, что Каховский и я часто оказывались с глазу на глаз, так как мы выходили с ним в другую комнату, чтобы посмеяться: нам стоило неимоверных усилий удерживаться от смеха при них. Он очень умен и шутил на их счет, что меня чрезвычайно забавляло, а это заставляло меня искать случая удаляться с ним из их общества. Эти частые отсутствия ни в ком не возбуждали неудовольствия, даже в Teтушкe, которая в этом отношении очень щепетильна, ---  ибо она знала предмет наших разговоров и смеялась сама от всего сердца. Корсаковы уехали после трехдневного пребывания, и мы долго потешались на их счет: Каховский заставлял нас много смеяться; наконец они были позабыты, и разговоры наши стали более интересными, особенно в присутствии Каховского. Ах, дорогой   друг, что это за человек! Сколько ума, сколько воображения в этой молодой голове! Сколько чувства, какое величие души, какая правдивость! Сердце его чисто, как кристалл, - в нем можно легко читать, и его уже знаешь, повидав два или три раза. Он также очень образован, очень хорошо воспитан, и хотя никогда не говорит по-французски, однако знает этот язык, читает на нем, но не любит его в такой мере, как русский; это меня восхитило, когда он мне сказал об этом. Русская литература составляет его отраду; у него редкостная память, - я не могу сказать тебе, сколько стихов он мне продекламировал! И с каким изяществом, с каким чувством он их говорит! Пушкин и в особенности его «Кавказский пленник» нравятся ему невыразимо; он знает его лично 75 и декламировал мне много стихов, которые не напечатаны и которые тот сообщал только своим друзьям. Если ты имеешь представление о Кюхельбекере по тому, что я тебе о нем рассказывала, ты должна иметь понятие и о Каховском, потому что они оба - в одном и том же роде и очень между собой близки. Я знаю твой вкус и уверена поэтому, что ты страшно увлеклась бы Петром К [аховским] , если бы его увидела. Он говорит, что ему мало вселенной, *что ему все тесно, и что он уже был влюблен с семи лет: теперь ты его знаешь*.
Наши беседы с ним вдвоем день ото дня становились все более частыми, более продолжительными, более живыми и более приятными. Я почувствовала, что полюбила его всею душою, а вскоре заметила, что и я ему не безразлична; за столом, украдкою, мы бросали взгляды друг на друга и тот час отводили глаза в сторону, при чем оба краснели. Вечером, когда все расходились, мы вместе делали часть пути, чтобы прийти к себе, так как флигель, в котором он помещался, был по соседству с нашим.

Мы долго еще говорили, после чего был подан ужин и я его оставила, сказав, что никогда не видела человека с таким пылким воображением, как у него. Идя вместе домой, он сказал мне:

*«Так пылкое у меня воображение?».

Я. Ужасно! Оно пугает меня, я вас боюсь.

ОН. Поверьте, у вас не менее моего воображения, но вы не хотите признаться в том. А я знаю вас, Софья Михайловна, я очень проницателен. Вы застенчивы, но сильно чувствуете, это видно*.

Он хотел продолжать, но помешал слуга, догнавший нас, чтобы нам светить, - и мы должны были холодно расстаться.

На следующий день, 15-го августа, был праздник, и у нас с Катериной Петровной предположено было направиться в одну деревню поесть меду у одного крестьянина. Пьер попросил у Тети позволения сопровождать нас, чтобы оберегать, как он говорил, от крестьянских собак, которые могли бы причинить нам беспокойство. Получив позволение, он пришел к нам весь сияющий и предложил нам сопровождать нас; я приняла это благосклонно, как ты можешь себе представить, - и мы отправились в поход втроем. Тогда-то он стал говорить множество нежных стихов, смотря на меня выразительно и в то же время застенчиво. Он картавит, что придает ему еще более прелести; сказав:

*Tы мог бы, пленник, обмануть
Мою неопытную младость,-

он сделал такое замечание: «Как Пушкин хорошо знал сердце женщины: обманывай, но не разочаровываЙ!*». В этой фразе много р, - и от этого он произнес ее восхитительно! Прости, любезный друг, эти мелочные подробности, - твое терпение должно страдать от них, но я уверена, что ты меня извинишь: ты сама знаешь, как приятно  повторять то, что мы слышали от предмета своей любви; что касается меня, то я помню малейшее слово, сказанное Пьером, и не ошибусь в том, на каком месте, в какой день он его сказал. Мы зашли к одной крестьянке, которая угостила нас сливками и медом; мы заставили ее болтать; она сказала, что Катерина Петровна, конечно, - сестра Пьера. Он казался восхищенным этим и спросил у нее, думает ли она, что я ему родственница; она ответила, что не знает, но он настаивал и во что бы то ни стало хотел знать ее мнение. Он думал вероятно, что она скажет, что я - его жена; но, к счастью, она этого не сказала, иначе я была бы очень смущена. Мое смущение было и без того довольно велико. Я себя изучала, старалась скрыть от него свою любовь, - а это мне было очень трудно, так как я пылала уже очень сильным огнем. На обратном пути он сказал мне по-французски целую выдержку из письма Абеляра к Элоизе. Это было нечто очень пылкое и было произнесено с большим чувством. Я просила eгo перестать, потому что мне запрещено даже открывать эту книгу, «а если вы будете мне ее цитировать целиком на память, - это будет все равно, что я ее прочла» (истинная же причина была та, что все это относилось ко мне, и это меня крайне смущало).

Он. Помилуйте! Я этого ни минуты не думал. Вы так хорошо чувствуете красоты Жуковского, Пушкина! Ах! Я бы желал, чтоб вы прочитали Абеляра и Элоизу! Вот где чувства сильны и хорошо описаны! Если вам позволили читать «Кавказского пленника», то можно дать вам и это.

Я. Кто мог бы не дать мне «Кавказского пленника»? Я бы прочла его украдкою.

Он. От чего, вы бы еще не знали сокровищ, которые в нем заключаются.

Я. От чего? От пристрастия к Пушкину.

Он (вполголоса). Как он счастлив*.

Я не буду больше надоедать тебе подробностями остальной части нашего разговора, который может быть интересен только мне; все, что скажу я тебе, это, что он наговорил столько вещей, что даже Катерина Петровна заметила, до чего мы дошли, и на другой день не переставая меня дразнила, так что за столом я не могла смотреть на нее без смеха. После обеда он спросил меня, почему я смеялась; на это я ответила, будто смеялась потому, что не могу видеть, как кто-нибудь другой смеется, без того, чтобы не сделать того же. Он хотел узнать причину, заставившую смеяться Катерину Петровну; я сказала, что этого я не знаю, но он настаивал, и я имела неосторожность сказать, что это потому, что она - злюка и дразнит меня целый день, насмехаясь надо мною.

Он. Почему она вас дразнит?

Я. Этого я не могу и не хочу вам сказать.

Он. А если я догадываюсь?

Я. Это невозможно.

Он. Пожалуйста, скажите мне, - я уверен, что я догадался.

Я. Зачем же вы тогда меня спрашиваете?

Он. Потому что я хочу в этом убедиться.

Я. Нет, если бы вы догадались, вы бы знали, что мне невозможно этого сказать вам в эту минуту; я вижу, что вы совсем не знаете, в чем дело.

Он. Когда же вы мне, про это скажете?

Я. Со временем, может быть. Но перемените разговор. * Мы скоро едем; как грустно!

Он. Я думал, что вы желаете возвратиться в Петербург.

Я. Нет, я не могу думать об отъезде без досады. Что меня может привлекать в Петербурге?

Он. Вы недавно говорили, что со слезами выезжали оттуда.

Я. Вы все помните!

ОН. Все, сударыня, все, что вы говорите!* (Я это сказала на другой день его приезда).

Я. Я тогда не знала Крашнева, а теперь буду вечно плакать, расставаясь с ним.

Он. Счастливое Крашнево!! Но вы, конечно, оттого будете плакать, что не можете видеть, как другие плачут ...

Я. Никто, кроме меня, не будет плакать.

Он. Софья Михайловна! И вы это думаете? Неужели вы не знаете ... вы не хотите знать ... простите, я сам не знаю, что говорю. Я несчастлив, - пожалейте меня!*.