2
Теперь действующие лица, а также обстоятельства времени обрисованы, и можно углубиться в почтовые листки, доставлявшиеся раз в неделю или чаще в Петербург из барского дома в селе Рыскине (недалеко от Вышнего Волочка, Выдропуска и других «радищевских станций» между Петербургом и Москвой) . Письма доходят дня за четыре (пятого июля пришло письмо от первого), но «в распутицу за письмом не пошлешь», поэтому хорошо, что «жандарм твой из Москвы приехал сюда сейчас, и я с ним пишу это письмо»; однако штаб-офицеру корпуса жандармов угрожает трехдневный арест «не на хлебе и на воде, а на бумаге и чернилах за то, что ваша дражайшая половина, то есть сожительница, проезжая Вышний Волочек, не получила от вас письма...».
Постепенно читающего обволакивает атмосфера медлительного усадебного быта далеких-далеких 30-х годов XIX века: «Обед и чай на балконе...», «ливреи на медвежьем меху...», какая-то «Анна Прокофьевна, гостящая вместе со Степаном Поликарповичем...», «гуляние в саду, поднявши платье от мокроты и в калошах», «повар Павел, который не привык захаживать в дом с парадного крыльца», и, «когда в торжественный день закрыли черных ход, то заблудился с шоколадом, коего ждали, в залах (смеху было)», «на днях была очень холодная ночь, почти мороз, этим холодом выжало нежный, сладкий сок из молодых колосьев; сок потек по колосьям, как мед; в колосьях те зерна, откуда вытек сок, пропали, а народ говорит, что это сошла на рожь медовая роса»; к этому письму приложен рыскинский колос («чтоб ты видел, как он хорош»), и, кстати, «цветник перед балконом сделан в честь твоей треугольной шляпы»...
Треугольная шляпа напоминает в рыскинской глуши о столичной службе. Пока что петербургское обзаведение полковника довольно убыточно и требует энергичного хозяйствования полковницы: «Машинька привезла мне счастье, только она приехала, и деньги появились, продала я ржи 60 четвертей за 930 рублей». Мужу тут же посылается 720 (с пояснением, что «по петербургскому курсу это 675 рублей», очевидно, ассигнациями — или 180 целковых). Оказывается, глава семьи «купил сани и заплатил 550 рублей ассигнациями». В этот момент (октябрь 1835 г.) у них еще «двадцать пять тысяч долгов», а 22 ноября того же года — 67 тысяч...
Помещица прикупает земли к своим владениям Рыскину и Власову и уверенно руководит всеми финансами: тверские души и десятины — это ее приданое; мужу пишет: «Лева, ты не знаешь наших счетов!» Она совсем не смущается «астрономическими долгами», явно ждет скорых больших поступлений и уверена в обеспеченном будущем двух сыновей (Николаю — 14, Михаилу — 3) : «Наш малютка очень здоров, весел... каждый день становится милее. Даже мужики им любуются, а он совсем их не боится и, когда увидит мужика, особливо старосту нашего Евстигнея, которого встречает чаще других, то закричит от радости и, указывая на его бороду, кричит «кисс-кисс», и всем велит гладить его бороду, и удивляется, что никто его только в этом случае не слушает. Тут он начнет привлекать на себя внимание старосты, станет делать перед ним все свои штуки, и стрелять в него ппа!, чтоб он пугался, и начинает почти у его ног в землю кланяться (молиться богу). Потому что его все за это хвалят, то он думает, что и староста станет хвалить его; а шутка-то ведь в том, что при мне Евстигней стоит вытянувшись и не смеет поиграть с ребенком, который, не понимая причины его бесчувственности и думая, что он не примечен старостою, потому что сам не довольно любезен, всеми силами любезничает, хохочет, делает гримасы и проч., — умора на него смотреть».
Так выглядела семейная идиллия в середине июля 1835 года, в те самые дни, когда Пушкин (он жил тогда на Черной речке, на даче Миллера) ждал ответа на письмо к графу Бенкендорфу с просьбой о позволении удалиться на три-четыре года в деревню. Когда Лунину оставался еще год каторжного срока.
Впрочем, и здесь, в Рыскине, не хлебом единым сыты хозяева. В Петербург отправляются 4 тома «Adele et Theodore» для возвращения Плюшару: книгоиздатель является библиотекарем помещичьих усадеб. Дубельту напоминается, что «28 июня истекает билет Плюшару, надо снова абонироваться». Кстати, Анна Николаевна не только читательница, но и автор:
«(30 мая 1833 года). Ты пишешь, что тебе пришлют для корректуры листы моего романа «Думаю я про себя», пожалуйста, поправляй осторожно, чтоб не исправить навыворот». Это перевод с английского, 11-й том оригинальный, аглицкий, у Смирдина».
Через месяц с небольшим мы узнаем, что помещица дает советы и по издательской части: ее перевод вышел, но, видимо, худо расходится. «Надо просто делать, как делают другие: объявить самому в газетах на свой счет, да самому и похвалить; по крайней мере, хоть объявлять почаще. Надо раздать и книгопродавцам; и на буксир потянуть Андрея Глазунова, нашего приятеля». Тут уже ясна надежда жены на возрастающее влияние супруга (последние строки отчеркнуты дубельтовским карандашом, то есть приняты к сведению для дела).
В литературном мире не один книготорговец Андрей Глазунов приятель:
«(24 июля 1833 г.). Благодарю тебя, дружочек, за письма твои из Гатчины и Красного села. Описание кадетского праздника, которое вы сочиняли с Гречем, прекрасно; только мне не нравятся эти слова в конце: «Приидите и узрите!».
Оказывается, и Дубельт попал в сочинители да еще выступал совместно с таким профессионалом, как Николай Греч!
С годами он все больше и чаще вникает в литературные дела, и в своем ведомстве он — один из самых просвещенных:
«Многие упрямые русские, — записывает Дубельт в дневнике, — жалуются на просвещение и говорят: «Вот до чего доводит оно! Я с ними не согласен. Тут не просвещение виновато, а недостаток истинного просвещения... Граф Бенкендорф, граф Канкрин, граф Орлов, граф Киселев, граф Блудов, граф Адлерберг люди очень просвещенные, а разве просвещение сделало их худыми людьми?»
«Ложное просвещение» Дубельт не принимал ни за какие красоты и достоинства:
«Я ничего не читал прекраснее этой статьи. Статья безусловно прекрасна, но будет ли существенная польза, если ее напечатают?» — так аттестует он представленную ему на просмотр рукопись В. А. Жуковского о ранней русской истории и заканчивает: «Сочинитель статьи останавливается и, описав темные времена быта России, не хочет говорить о ее светлом времени, — жаль!
Статья не пошла в печать, но при этом с Жуковским сохранились весьма добрые отношения: поэт в письмах называл Дубельта «дядюшкой», посвятил ему стихи.
С Пушкиным отношения были похуже. Первый документ, подписанный Дубельтом, для сведения «его высокоблагородия камер-юнкера Пушкина», отражает ситуацию как будто вполне мирную, «благодушную»:
«Л. В. Дубельт — Пушкину
4 марта 1834 г. Петербург
Управление жандармского корпуса.
Отделение 2.
№ 1064
Милостивый государь Александр Сергеевич!
Шеф жандармов, командующий императорскою главною квартирою г-н генерал-адъютант граф Бенкендорф, получив письмо Вашего высокоблагородия от 27 февраля, поручил мне Вас уведомить, что он сообщил г-ну действительному тайному советнику Сперанскому о высочайшем соизволении, чтобы сочиненная Вами история Пугачева напечатана была в одной из подведомственных ему типографий.
Исполняя сим приказание его сиятельства графа Александра Христофоровича, имею честь быть с отличным почтением и преданностью вашим, милостивый государь, покорнейшим слугою
Л. Дубельт».
На другой день Пушкин вежливо благодарит «милостивого государя Леонтия Васильевича» за сделанное уведомление. Однако главные события во взаимоотношениях полковника жандармов и камер-юнкера не отражены в каких-либо письменных документах. В ту пору Дубельт еще не в том ранге, чтобы делать поэту официальные упреки-выговоры (для того Бенкендорф и Мордвинов), но он именно в той должности, которая позволяет передавать благодарности и благодушно подсматривать, подслушивать.
«Никогда, никакой полиции не давалось распоряжения иметь за Вами надзор», — заверял Пушкина шеф жандармов. А век спустя выйдет целая книжка «Пушкин под тайным надзором», в значительной степени состоящая из документов, собранных и представленных людьми Дубельта. Совсем недавно открылось, что даже после смерти Пушкина... забыли отменить тайные распоряжения о надзоре за ним (вспомнили и отменили в 1875 году!).
По-видимому, Александр Сергеевич не шел на сближение с Леонтием Васильевичем, последний же вместе с Бенкендорфом не любил поэта, уверенный в его ложном направлении (то есть со всеми утверждениями о гениальности Пушкина, конечно, с жаром соглашался, но «прекрасное не всегда полезное»...). Когда Николай Полевой попросился в архивы, чтобы заняться историей Петра I, ему было отказано, так как над этим трудился в ту пору Пушкин. Утешая Полевого, Дубельт косвенно задел Пушкина: «Не скрою от Вас, милостивый государь, что и по моему мнению посещение архивов не может заключать в себе особенной для вас важности, ибо ближайшее рассмотрение многих ваших творений убеждает меня в том, что, обладая в такой степени умом просвещенным и познаниями глубокими, вы не можете иметь необходимой надобности прибегать к подобным вспомогательным средствам» 1. (Знакомясь с этими строками, автор данной работы не мог удержаться от злорадного размышления, что, читая потаенные письма Дубельта, он в какой-то степени мстит покойному генералу за недооценку архивных изысканий.)
1 «Русская старина», 1897, № 11, с. 386.
