II.

Старая жизнь!... Я помню ее еще во всей ея целости. Простота, безденежье, дешевизна, труд; могучая характерная жизнь. Тысяча  рублей составляла тогда капитал и ставила обладателя на высокий пьедестал. Маленький военный чин, незначительная гражданская должность вводили в сословие господ и делали авторитетами и аристократией. Священники, большею частью долговечные, неподвижные в своих приходах, были своими во всех семействах; они венчали отцев, а иногда и дедов, крестили всю семью и потому были необходимыми гостями во всех ея праздниках, первыми советниками в добре и злополучии, водились со всеми прихожанами и охотно хлопотали о бедных, разорившихся и сиротах. Преосвященные, превосходительные составляли чуть не олимп, отражали честь на всех, кто к ним приближался; им верили, их уважали, боялись, и это гармонически сливалось с самолюбием каждаго.
Много было добраго в старой жизни. Но она совершила свой цикл и несносна сделалась, когда стала разлагаться. Это разложение будет продолжаться еще не одно поколение, и не скоро снимется старый покров, похоронится громадное мертвое, засохшее тело; разве вступит земля в первый день творения и в сопряжении конца с началом обновится творческим актом. Что представляет мне сравнение той жизни с новою? Одна была тверда, покойна; Другая деятельна, беспрестанно стремится в даль, бесконечность; одна была ясна, другая светлее. Власть в первой не встречала никакой оппозиции, но она давила на почву мягкую и не расстраивала привычек и обычаев, не простирала опеки на жизнь и труд. Тогда были города, и в них семьи; теперь государство, в котором личность дышит, как в обширной среде, почти отрекаясь от себя самой. В старой жизни собственность была тверда на слово, как и всякия взаимныя условия. Теперь право собственности не полное; дом и все что можно видеть снаружи во многом принадлежит не хозяину, и он не свободен в своих действиях: служит силе организующей нередко мнимо, в страхе написаннаго. Тогда было нужно на все позволение главы семейства, теперь начальства. Но мы лучше все это увидим, ежели удастся мне рассказать, как и что на деле было.
У меня много было бабушек, все они добрые, кормили пряниками и потчевали другими сластями. Одна только из них была гордая, строгая, сущая аристократка. Это мать первой жены отца и родная бабка моему старшему брату. Прогневавшись на вторую женитьбу, она запретила внуку называть мачеху матерью и детей ее братом и сестрою. Повиновение было безусловное, и хотя брат был уже поручиком, не смел ослушаться, пока она была жива. Никогда у нас не бывала, и только тайно посещала нас ее другая, добрая сестра. Мы одни с отцом являлись к ней. Я получил, не знаю уже какой заслугой, обильную дачу коврижек и право называть ее бабушкой, но не всегда просто, а более с эпитетом «бабушка Николаевна». Под конец и с брата Николая снялось запрещение хотя робко, не совсем решительно, но называть меня этим дорогим именем.
От другой бабушки я впал было в великую беду. Мы жили на разных половинах в одном доме, и хотя шестидесятилетний отец не смел без благословения дедушки ни вставить, ни выставить у себя зимних рам из окон, однако преступление мое возбудило в нем неукротимый протест. Вот что случилось. Кто-то разбил в окне стекло; хотя я был крайне смирен, но подозрение пало на меня, и когда я отрицался, заплакал и побожился, отец сильно осердился, укорял меня во лжи, в нечестии и угрожал наказанием. Чувствуя себя правым, я вздумал перенести дело на апелляцию к бабушке и укрылся у нея. Она повела дело не следственным, а сентиментальным порядком и во что бы то ни стало решилась не выдавать меня. Была она и сама женщина крутая, но вечно не могла же укрывать меня. Отец держал в осаде, а дедушки, верховного судии, в доме не было; был я наконец исторгнут. Дело о стекле замялось, а может быть и объяснилось по другим данным; но ябеда оставалась для старика нестерпимою. Розга была уже на лице; не знаю, как и сохранил меня Бог  от нея. Ограничилось дело резким словесным наставлением, повторявшимся и впоследствии, чуть был случай. Много раз приходилось ласкаться к отцу, цаловать его и умолять чтоб забыл. Однако надобно поблагодарить его, что он выбил из меня всю охоту к жалобам и ябедам; но зато осталась склонность поворчать про себя, даже и до сего дня.
Другой дедушка, потерявший зрение, был мастер по вечерам рассказывать сказки и завел бесконечную в роде Шехерезады о волшебнике и богатыре Караче, которую все слушатели чрезмерно одобряли. Крепко внимал и я, когда начнется; но сон одолевал, и ничего не удавалось сохранить в памяти. Горько плакал я об этом с наступлением утра. К чести моей надобно сказать, что я удержал в мысли, как может быть сказка длинною, занимательной, со многими отступлениями, давая в мысли место эпизоду. Значит, природа наградила меня тем, что называется общим взглядом, на котором едва ли и не почила моя энциклопедия. Дослушивал однако, несмотря на дремоту все до конца о волке и козе, с великим участием к ягнятам, когда обманывал их зверь, напевая толстым голосом: «детушки, детушки, отворите окошечко; я коза пришла, молока принесла»; как ходил он в кузницу точить язык и успел, наконец, подделать голос. Не наскучивали мне повторения однаго и того же; хотя были и  другие многия коротенькие сказания, но им менее сочувствовал. Только и ставил в ряд петуха, который подавился на тутовых горохах  бобовым зерном и для помоги которому прибегала курочка сперва к морю, чтобы достать воды, но оно потребовало листа от липы для укрощения волн, а липа ветру, чтоб сронить лист, ветер тучи и так далее; так что странствование курочки продолжалось до помощи человеческой, и до девицы красной, все решавшей одним поцелуем. Разумеется без Кощея безсмертнаго и Яги-бабы также не обошлось.

IV.

Отец мой был святой человек, в крайней простоте сердца искренне привязанный к церкви; добрее его сердцем я не встречал никого в жизни.  Набожность со всех сторон меня обымала и младенчество почти удвоялось. Сперва занимали видимые предметы. В церкви всего более обращал я внимания на одежды священников и желал взглянуть на все иконостасы в городе. О как сильно хотелось увидать 1000 пудовый колокол, о котором говорили, что он привезен, образ Спаса непомерной величины, Николу резного. Я беспрестанно глядел из окна на соборную колокольню, которую застал уже сооруженною, но всю покрытую лесами; не понимая значения, я почитал их необходимым украшением всякой соборной колокольни, и рассматривал беспрестанно из дали смутно, но старательно.
Настал желанный день: меня повели слушать первый звон огромного колокола. Глазам моим он показался решительно необъятным, когда подошел я к нему близко, и висел он на особой,- сложной, деревянной постройке. Тогда же разглядел я и леса колокольни; сердился, что они не так прекрасны вблизи и услышал , что стоят на время, служа работникам. Это чувство имело однако полное удовлетворение, когда несколько недель из дому любовался я постепенным проявлением здания : сперва позолоченным крестом с шаром, потом беленькою шейкою, зеленою крышею, а после ежедневно более открывавшимися оштукатуренными частями, как бы обнажаемыми от одежды лесами, как нечто живое готовящееся на праздник. Мне казалось более эстетичным и таинственным, если это остановится на треть высоты, не доходя до земли; и когда открылась всяколокольня до основания, не был я доволен. Так зародился во мне вкус готического рококо для нижних частей, и Греческой изящности для верхних частей строения. Думаю, что оно так и есть для дали, для высокаго и на высоте здания, и для обозрения  в самой близи деталей. Мне не довелось что-либо выработать из этого впечатления; но я с ним не мог расстаться и сохранил в себе эту отличительную черту архитектуры ото всех прочих искусств, применимую разве в музыке. Без этой черты долго мне казались самые изящные здания голоногими, а полныя готическия вычурными и изысканными.
Когда ударили в колокол , он совершенно оглушил меня и  подействовав на нежность органа, навсегда расстроил мой слух. Беда тем не кончилась. Когда подвели меня к Спасу, он показался мне таким страшным, что я лишился чувств от испуга и из церкви вынесли меня на руках. Это сделало меня через меру робким и пугливым. Разумеется, Николу я не смел и не  желал видеть дотоле, пока это сделалось потребностью для успокоения воображения; ибо стал сильно бояться и церкви, где он стоял, особенно внимая рассказам, что истукан выходил для отстрания от нея огня во время большого пожара. Жители имели к нему особую веру и привязанность, за молебны платили дороже, частью и потому, что стоял в холодной церкви. Только в недавнее время  архиерей нашел возможным снять высокого Николу, может быть и тайно, с занимаемого им места.
Можно сказать, что колокол и изображение повредили моему воспитанию, и трудно найти младенца, которому бы страх более попрепятствовал в телесном развитии и первоначальном обучении. Страх этот, напоследок, мог лишить рассудка.  Когда нечаянно на глазах моих выбежал из острога человек, закованный в кандалы, я решительно стал бояться железа; везде подозревал, что оно несносно, и один вид вблизи острожных башен ввергал меня в беспамятство.
Много было в доме бесед о святых людях и их подвигах. 
Вслушиваясь стороною, среди игр, я детским умом пожелал спастись: начал сколько мог удаляться  от пищи, а как от мясной  имел природное отвращение, то вскоре заметно было мое постничество, и я принужден был притворяться. Выдумал еще подвиг: слезать ночью с постели и спать по нескольку часов на голом полу.
Важнее всего было, что я понял смысл слова: не будет конца , обратив это на муки в аде, и уединялся. Вспомню «не будет конца», забудусь и опять вспомню, ибо воспоминание продолжается одно мгновение. Мучился я подолгу, и мысль сделалась неотступною. Хотелось спастись, чего бы ни стоило и, услышав о жизни Св. Даниила Столпника, я рассудил, что это самое трудное и потому решительное средство. Вскарабкался, хотя и с боязнию, на один из заборных столбов в огороде  с намерением простоять на нем во всю жизнь. Через несколько минут закружилась у меня голова, и напал такой страх, что я закричал во все горло. Увидели, сняли и дивились такой не бывалой во мне смелости; стали расспрашивать, и я рассказал все. Отец не смеялся, но сильною добротою сердца успокоил меня, объяснив, что я еще младенец, и не понимаю нисколько, что делаю, а что он сам за меня молится. Я ему глубоко поверил и с того времени стал немного резвее и веселее; перестал задумываться. Случалось даже, что когда он стоит на утренней молитве, мы с сестрою заберемся под полы его длиннаго платья и начнем ловить друг друга. Он нас не унимал и, как бы не примечая, продолжал свое дело.
Впечатление младенчества успокоилось и не возмутило рассудка, но оставалось и крепло со временем, хотя  и казалось заглушенным в волнах жизни; я почитал его добрым, как напоминание о смерти  и будущей жизни, хотя оно чувствовалось совсем иначе, нежели естественная совесть. Оно возымело полное действие уже в мужеский возраст, когда жестокое бедствие обрушилось надо мною. Я полагал остаток жизни провести в крайнем смирении и непрестанной молитве. Стоял на коленях пред образом по целым дням; боролся с собою, не чувствуя желаемого умиления и продолжал это дотоле, пока внезапным осиянием ума обнял, какое мне свойственно богопознание и не ведет ни к чему кроме изнурения. Можно сказать, что с того времени все врезавшееся в душу, как закон, эта ось подобная той, которое делит наше чувство симметрически на правое и левое,  обернулась к нему светлою, лицевою стороною. Я утвердился на ней.
В последствии, прочитав «Исповедь» Гоголя и зная вполне его состояние, желал я изъяснить ему его: написал сразу два к нему письма; одно, и лучшее, не дошло. На другое он отвечал, благодарил и обещал не почитать свои Мертвыя Души ни слишком великим делом, ни грехом смертным.

VI.

Помню я добрые дни отрочества, когда вместе с сиротством получил я свободу гулять по своей воле. Любимым товарищем мне сделался молодой  живописец. Он был еще учеником, у одного какаго-то родственнаго моей матери, мастера, имевшаго в городе известность и надолго пережившаго ее в произведениях. Он принадлежал вышедшей от Строгановых школе, отделившейся от Суздальской по всем признакам прежде Петра, не Итальянской, не Византийской, не нынешней  академической, но очевидно обруселой  Европейского происхождения, и по слабости научной мало правильной, но более естественной.
Во время продолжения работ, мы незанятые следили с любопытством и за приготовительной техникой, и за постепенным проявлением рисунком и красками готовящихся изображений, и в то же время, кто мог читал книги, а после как умели старшие разбирали их. Живительнее всего были сочинения Карамзина, Путешествие, Аглая, Безделки. Иногlа восторгались и парили с Державиным и находили ближе к сердцу Дммитриева, Богдановича, Долгорукова.
Начались мои походы за город, конечно не далее 4-х верст.
Но и это пространство казалось мне необъятным, и самого  желания не хватало далее 25-верст, где стояла знаменитая обитель, которую, говорили, видно с высоты города, но не мне близорукому, сколько я ни напрягал свое зрение.
Поразила меня в первый раз ловля в Озерках так называемых золотых рыбок, т.е. маленьких с желтою блестящею чешуею. Поймать и смотреть на них хотелось, но было жаль, и большею частью ходатайствовал, чтоб отпустили назад в воду.
Таково было мое природное чувство, что мучительно скорбел, видя птичек в клетках, как бы предчувствуя свою будущую судьбу, и решительно не мог выносить зрелища кухонных операций с самого того числа, когда еще в первом младенчестве увидел петуха, которому отрезали голову, и он окровавленный  сделал несколько кругов по двору, пока упал. Поэтому  я  ничего не могу есть,  что было живо, уже несколько десятков лет, и чувстую спазмы даже и тогда, когда посуда служила прежде для мясной или рыбной пищи.
Когда в первый раз вошел я в лес, мне казалось, что это уже другой мир; по мере углубления начал чувствовать страх; думал, что тут непременно должно заблудиться и  невозможны уже  никакия приметы для выхода, не видно нигде прямой линии, путеводительницы нашей. Когда подошли к кустарнику, он мне показался чем-то волшебным; множество ягод, и узнал я, как растут оне;  и вслед за тем указал мне товарищ находить их   на траве под ногами.
Мало-помалу привык я к загородным прогулкам, стал забираться на высоты и чувствовать красоты видов. Громадная, глубокая река, гордо описывающая круговыя дуги, то вогнутыя, т о выгнутыя, мысы, отмечающие пределы зрению, даль предметов, все было наслаждением. Перспектива более всего веселила око, и я  страстно полюбил пространство и, так сказать, впился в него моим любопытством.
Эстетические наслаждения природой произвели разгул чувства, как бы освоболившагося от своего ума. Они влияют целостью наслаждения, не ищут себе определения и не подвластны ему. Если б слово не было повито воображением,  мы не были бы в состоянии выражаться художественно. Отвлечения умов также сухи, как и наименования вещей; отвлечения фантазии все оживляют: при них слово вочеловечивается в природе, и человек выходит из берегов.

VIII.

В исполинских делах человека самое важное есть устройство правительственных учреждений. Посему воспоминание у нас о таковом лице, как М.М.Сперанский, всегда желательно и может принести пользу.
Нет особенной науки по сему предмету; но архитектура храма из живых материалов, под сению котораго размещалось бы население из нескольких десятков миллионов людей, конечно не такой предмет, который бы следовало обходить науке, ей нужно только достаточной для того силы.
Храм сей есть Божий храм, посвящаемый действию Его сил в мире жизни, открытый току Его милосердия и правды, седалище судеб  и святилище слова. Под его кровом развивается высокий дар власти, слабопонятый еще человеком, но по практическому ходу истории  давно признанный прирожденным, существенным свойством души, необходимым порядку общежития.
Власть занимает высшия, центральныя и утвержденныя точки в человеческой жизни, и  самая жизнь составляет для нея широкое само собою развивающееся основание.
Власть теряет свою натуру, ежели гнетет жизнь; ея назначение от Бога -  сохранять стройность жизни, облегчать ея отправления и возвышать ея силы. Не должна она также гнести собственные свои органы, ибо по существу своему она чем выше, тем легче. Можно различить во власти три качества: предприятие, разрешение и надзор. Первое происходит от преимущества сил и средств, и тогда только практично, когда вызывает участие выгод жизни. Второе от преимущественной разумности  в соображении категорий, признанных  и жизнь призывающих. Третье от преимущественной нравственности по состоянию свободы от нужды и столкновений.
Такова была основная идея в высокой степени кроткаго и умнаго лица, о котором мы говорить начали.
Мы установим наш взгляд на него как на писателя и мыслителя. Действие его было кратко и не полно; оно совершалось не в своей среде и оставило в ней только рассеянныя черты, большею частью не принявшия свойственнаго им направления.
Задача Сперанского была дать самодержавному правлению логическое, прочное, мирное юридическое устройство и, сколько возможно, облегчить и оградить его действие, требующее свыше –человеческих сил.
Обстоятельства времени над всем этим дали перевес военному элементу. Они потребовали других приемов, других конструкций, и институт гражданский ослаб и побледнел.
Сперанский не составил даже школы; люди ему сопутствовавшие почти все остановились или рассеялись, либо переменили направление на другое, по времени более удобное. Сильнее и дольше имел  влияние своего железною волею современник его, граф Аракчеев. Школа им основанная окрепла, расширилась, и хотя оба в одно время лично лишились кредита невозвратно с кончиною императора Александра Перваго, но люди принадлежавшие Аракчееву, либо в большей или меньшей степени принявшие его воззрение, далеко ушли вперед и, за немногими исключениями, разместились для действия и в довольном числе достигли знаменитости.