***

35-летний поэт Одоевский...

“Наш ответ” на пушкинскою послание “В Сибирь” уж десять лет как написан. Вернее - записан, выучен товарищами: сам же Александр Иванович почти не оставил нам собственноручных стихотворных страниц: привычки не имел, да и к чему? Однажды, на каторге, прочел по своим листкам целый курс лекций о российской словесности: потом оказалось - листки были чистые, ни строки...

По пути на Кавказ над ними - клин журавлей. Одоевский тут же сочинит - Розен запишет:

- Куда несетесь вы, крылатые станицы?
В страну ль, где на горах шумит лавровый лес,
Где реют радостно могучие орлицы
И тонут в синеве пылающихнебес?
И мы на Юг! Туда, где яхонт неба рдеет
И где гнездо из роз себе природа вьет, -
И нас, и нас далекий путь влечет;
Но солнце там души не отогреет,
И свежий мирт чела не обовьет...
Пора отдать себя и смерти и забвенью?
Не тем ли, после бурь, нам будем смерть красна,
Что нас не севера угрюмая сосна,
А юный кипарис своей покроет тенью? -
И что не мерзлый ров, не снеговой увал
Нас мирно подарят последним новосельем,
Но кровью жаркою обрызганный чакал
Гостей бездомных прах разбросит по ущельям?

Снова - "мы умрем", но уже не для славы, а для чакала!

Но кровью жаркою обрызганный чакал...

Александр Иванович, кажется, был в особых отношениях с русским языком: с детства привычнее французский... Когда с ним пытались перестукиваться сквозь тюремные стены, он не мог понять и ответить по одной простой причине: не знал русского алфавита. Но, может, оттого легче и находил неожиданные слова и сочетания; от, - как бы сказать? - недостаточной грамотности... Нет, скорее от нерастраченного удивления перед родным языком.

---

Но притом сохраняют любовь, нежность к Одоевскому многочисленные друзья, не склонные к таким перепадам.

Вот эпитеты, определения, принадлежавшие разным приятелям, собеседникам, современникам.

“Одоевский - ангельское доброты. Пиит и учен, знает почти все главные европейские языки... Несмотря на богатство, он всегда в нужде, ибо со всеми делится до последнего”.

“Всегда беспечный, всегда довольный и веселый... он легко переносил свою участь; быв самым приятным собеседником, заставлял он много смеяться других”.

“И голосе его была такая искренность и звучность, что можно было заслушаться”.

“Дар особой любви к людям”.

“Чистая любовь к людям”.

“Христианин без ханжества, любящий страдание...”

“Может быть, даже он любил свое страдание в христианском духе, в преданности общему делу”.

Наконец, слово друга-кузена Грибоедова, который за месяц до 14 декабря пишет об Одоевском близкому человеку Степану Бегичеву:

“Поручаю его твоему дружескому расположению, как самого себя. Помнишь ли ты меня, каков я был до отъезда в Персию - таков он совершенно плюс множество прекрасных качеств, которых я никогда не имел”.

Грибоедов - “меланхолический характер, озлобленный ум” (Пушкин): н вдруг такие слова...

А три года спустя - последний грибоедовский крик за Сашу. В письме начальнику, родственнику и “благодетелю” Паскевичу, отправленном из Ирана за 57 дней до гибели, Грибоедов приписывает (после официальной части):

“Главное. Благодетель мой бесценный! Теперь без дальних предисловий просто бросаюсь к вам в ноги, и если бы с вами был вместе, сделал бы это, и осыпал бы руки ваши слезами... Помогите, выручите несчастного Александра Одоевского! Вспомните, на какую высокую ступень поставил вас Господь Бог. Конечно, вы это заслужили, но кто вам дал способы для таких заслуг? Тот самый, для которого избавление одного несчастного от гибели гораздо важнее грома побед, штурмов и всей нашей человеческой тревоги...

Может ли вам государь отказать в помиловании двоюродного брата вашей жены, когда 20-летний преступник уже довольно понес страдания за свою вину...

Сделайте это добро единственное, и оно вам зачтется у бога неизгладимыми чертами небесной его милости и покрова. У его престола нет Дибичей и Чернышевых, которые могли бы затмить цену высокого, христианского, благочестивого подвига...

Граф Иван Федорович, не пренебрегите этими строками. Спасите страдальца!”

Все силы души и пера автора “Горя от ума” здесь пущены в ход: не случайно названы царские приближенные Дибич и Чернышев, которых Паскевич не любит; Одоевский, 26-летний, назван 20-летним - не для обмана, а таким, совсем юным, запомнил его Грибоедов. И главное - предчувствие, опасение, что если Сашеньку не вызволить, то непременно пропадет.

Обостренные чувства одного поэта - накануне собственной погибели - в отношении другого, любимого...

Грибоедов открывает список замечательных людей, зачарованных Александром Одоевским. Не столько стихотворцем (они, хоть и ценили в нем поэтический дар, да сами лучше умели) - сколько личностью, душою.

Грибоедов первый - запомним это.

Но Александр Сергеевич не дождался своего Сашу - отправился через Кавказ умирать, пока Одоевский находился (по собственным его словам) - “под небом гранитным, в каторжных норах...”.

Два призыва

В 1825-26-м арестовали, напомним, 589 человек. Из них десять были доносчиками, которые могли выполнять свои обязанности, только играя роль заговорщиков. Остается 579.

Половину (286 человек) отпустили, но все равно внесли в секретный Алфавит; с “преступниками” же обошлись так: 121 под суд; большую часть приговорили к Сибири. Лишь немногих - в дальние гарнизоны и на Кавказ,

Многих же сочли виновными не слишком - и оттого суду не предавали, а распределили административно. В результате на Кавказ попало немало: одних солдатами - Берстель, Кожевников, Михаил Пущин, Коновницын, Петр Бестужев; других, сохраняя чин, - из петербургской гвардии против персов и турок (Бурцев, Вольховский). Прибавим сюда еще солдат Московского, Черниговского и других бунтовских частей - и увидим целый слой российских примечательных людей, отправившихся в 1826-м на юг не по своей воле. Это кавказские декабристы, с которыми встречался Пушкин по дороге в Арзрум, а Грибоедов - по дороге в Персию.

Многие из “замешанных” сыграли выдающуюся роль в двух трудных кампаниях - персидской 1826-28-го и турецкой 1828 - 29-го, давая ценные советы или исправляя просчеты Паскевича (за что главнокомандующий их заново невзлюбил).

Что стало с кавказскими декабристами “первого призыва”?

15 погибло от ран или болезней, более пятидесяти вернулись домой (многие под надзор).

Так или иначе, а к середине 1830-х на Кавказе их почти не осталось. Никак не удостаивался выслуги за свою особую роль в событиях 14 декабря Александр Бестужев и тем приближался к другому финалу, обычному для подобной ситуации: к гибели...

Да еще дослуживали в разных кавказских полках и ведомствах давно доставленные туда Валериан Голицын, Сергей Кривцов, Владимир Толстой, Николай Цебриков, Михаил Малютин.

Меж тем времена переменились: прошли 1820-е, на исходе 30-е: 10-15 лет - это очень много, особенно в медленные эпохи ссылок, мучений, напрасных ожиданий.

В 1826-29-х николаевское правление только начиналось. Пушкин жил “в надежде славы и добра”.

Войны первых лет на Кавказе были популярны, даже у вчерашних декабристов - в защиту грузин, армян, греков от турок и персов...

Труды казались ненапрасными.

Надежды - на лучшее будущее, на близкие реформы, на скорую амнистию всех - и кавказских и сибирских товарищей, - надежды еще не отцвели.

В конце же 1830-х - надежд почти не оставалось. Стиль, курс николаевского, бенкендорфского правления выявился уже весьма отчетливо.

Тогда (в 1826-29-м), можно сказать, “вся Россия” шла на Кавказ: сосланные в одних рядах с вольными. Бестужев с Пушкиным, Михаил Пущин с Денисом Давыдовым. Те, кто провели несколько лет в Грузии и Армении, у Тавриза и Арзрума, они не выпадали из главного русла российской жизни. Скорее наоборот: в ту пору на Кавказе был один из центров духовной жизни страны...

Теперь же, близ 1840-го, история неожиданно устраивает здесь жестокий эксперимент, удивительнейшее столкновение российских времен и поколений.

“Ave, imperator, morituri te salutant” - “славься, император, идущие на смерть тебя приветствуют!”.

По другой версии был возглас “pereat” - “да погибнет!”. Это еще одно из полулегендарных одоевских высказываний - вроде “Ах, как славно мы умрем!”.

Осенью 1837-го - как раз когда несколько декабристов заканчивали свой многонедельный путь из Сибири, - Кавказ был взбудоражен посещением царя.

Злоупотребления обнаружились, наместник унижен, с одного флигель-адъютанта сорваны эполеты - все ждут худшего, а тут еще и новых государственных преступников везут почти что навстречу царскому кортежу.

“Как нарочно, в эту самую ночь в Ставрополь должен был приехать государь. Наступила темная осенняя ночь, дождь лил ливмя, хотя на улице были зажжены плошки, заливаемые дождем, они трещали и гасли и доставляли более вони, чем света.

Наконец около полуночи прискакал фельдъегерь, и послышалось отдаленное “ура”. Мы вышли на балкон; вдали, окруженная горящими (смоляными) факелами, двигалась темная масса.

Действительно в этой картине было что-то мрачное. “Господа! - закричал Одоевский.- Смотрите, ведь это похоже на похороны! Ах, если бы мы подоспели!..” И, выпивая залпом бокал, прокричали по-латыни...

- Сумасшедший! - сказали мы все, увлекая его в комнату.- Что вы делаете?! Ведь вас могут услыхать, и тогда беда!

“У нас в России полиция еще не училась по-латыни”, - отвечал он, добродушно смеясь”.
     
(Записки Н.М. Сатина.)

Как просто...

Заметим, между прочим, что декабристы пишут и рассказывают о кавказских спорах 1837- 1841-го годов много лет спустя - когда уж определилась посмертная судьба Лермонтова; и Лорер на “соседних страницах” своих мемуаров пишет о “славном поэте, который мог бы заменить нам отчасти покойного Пушкина”. Назимов же, одновременно с рассказом о размолвке с Лермонтовым, сообщает, что “в сарказмах его слышалась скорбь души, возмущенной пошлостью современной ему великосветской жизни и страхом неизбежного влияния этой пошлости на прочие слои общества”. Как просто было бы старикам декабристам сгладить, улучшить задним числом свои отношения с великим поэтом.

Они этого, однако, не делали - стоит ли это делать за них?

А коли не стоит - так выскажем наше убеждение, что в кавказских спорах сошлись не только либерализм и отрицание (хотя и это, конечно, было - но не в этом суть!).

Сошлись поколения, исторически разные образы мыслей.

Сорокалетние юноши, декабристы, сохранились в сибирских снегах почти что 25-летними, какими были разжалованы, осуждены. Ну, разумеется, не следует понимать “сохранились” слишком буквально: физически, к примеру, уж никак не помолодели, а иные до 1840-х и не дожили.

А все же общий дух остался из 1820-х. Это был Ответ, что ли, на ссылку, изгнание. Великий поэт их поколения написал (конечно, не думая о возможном разнообразии будущих толкований) -

Мы ж утратим юность нашу
Только с жизнью дорогой!

Они никак не утрачивали юность - в стареющее время.

И тут встречают на пути Лермонтова - другого опального, ссыльного, да еще и молодого, “сынка”; и как не принять за своего, как не обнять, не утешить, утешиться?

И натыкаются на неожиданную броню, на шипы...

По разным воспоминаниям - только что цитированным и не цитированным - создается впечатление, будто первые встречи, разговоры с автором “Смерти поэта” вызывали у многих старичков раздражение, обиду. Иные так и отступали, не пробившись сквозь броню и колючки. Они, старшие, толкуют ему нечто в духе -

Товарищ, верь!..
Да здравствуют музы, да здравствует разум!..

Они выискивают в журналах живые свежие слова (и находят, между прочим, - его, лермонтовские). Они взволнованы слухами, смутными известиями, будто крестьян все-таки освобождают, хотят освободить - и ведь в самом деле заседали тайные комитеты, и даже освобождали государственных крестьян (но только не помещичьих, но только - не коренные реформы!).

А Лермонтов им - можно вообразить, с какой саркастической улыбкою, с какими скептическими, печоринскими жестами... Буквальных реплик не слышим, но знаем строки, которых не смог бы написать даже их Пушкин - не смог, ибо не подозревал о существовании такого времени, таких чувств:

Печально я гляжу на наше поколенье!
Его грядущее - иль пусто, иль темно,
Меж тем, под бременем познанья и сомненья,
В бездействии состарится оно.

Далее - не менее страшные определения - “тощий плод до времени созрелый”, “неверие осмеянных страстей”.

“Думы” - это будто диалог с невидимым собеседником; будто сравнение нынешних - и тех, прежних, у кого было наоборот:

Мечты поэзии, создания искусства
Восторгом сладостным наш ум не шевелят...

Так и слышатся, невидимо являются люди 1820-х, умевшие “сладостно восторгаться” поэзией, искусством.

И далее - почти каждая строка отбрасывает тень” людей совсем иных:

Мечты поэзии, создания искусства
Восторгом сладостным наш ум не шевелят;
Мы жадно бережем в груди остаток чувства -
Зарытый скупостью и бесполезный клад.
И ненавидим мы, и любим мы случайно,
Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви,
И царствует в душе какой-то холод тайный,
Когда огонь кипит в крови.

Но вот настал миг прямого сопоставления младых старцев и стареющих юнцов, - и нет у Лермонтова умиления пред отцами:

И предков скучны нам роскошные забавы,
Их добросовестный, ребяческий разврат;
И к гробу мы спешим без счастья и без славы,
Глядя насмешливо назад.

“Глядя насмешливо назад” - вот что обижало, бесило тех, кто не склонен был насмехаться над прошедшим.

Но последнее восьмистишие, самое безнадежное, выдает и то, в чем одном могут сойтись 40-летние солдаты с 25-летним корнетом:

Толпой угрюмою и скоро позабытой
Над миром мы пройдем без шума и следа,
Не бросивши векам ни мысли плодовитой,
Ни гением начатого труда.

И прах наш, с строгостью судьи и гражданина,
Потомок оскорбит презрительным стихом,
Насмешкой горькою обманутого сына
Над промотавшимся отцом.

“Мысль плодовитая”, “шум и след”, “начатый труд”, “судья и гражданин” - это слова-знаки тех времен, когда молодые были в самом деле молоды, когда они били Наполеона и шли на Сенатскую, когда сочиняли Пушкин и Грибоедов, веселились Лунин и Денис Давыдов, погибали Багратион и Рылеев.

Но уж произнесено - глядя насмешливо назад, - и без насмешки осталось только будущее, тот потомок, который будет не похож на отцов. Может быть, он приближается (как это часто бывает) к дедам? Но те ведь - роскошные, ребяческие...

В рассказе “Фаталист”: “мы равнодушно переходим от сомнения к сомнению, как наши предки бросались от одного заблуждения к другому”.
Итак, люди 1820-х утратят юность “только с жизнью дорогой”. Люди 1830-40-х - “в бездействии состарятся”.

“Людям двадцатых годов досталась тяжелая смерть, потому что век умер раньше их” (Тынянов).