* * *
Александра Григорьевна Муравьева, жена Никиты Муравьева, выехала из Петербурга в Сибирь почти одновременно с Волконской. Но в Иркутске пути их разошлись: Волконская направлялась в Нерчинские рудники, где в то время отбывал каторгу ее муж, путь Муравьевой лежал в Читу, куда в дальнейшем начали направлять всех декабристов.
Декабрьские события застали Никиту Муравьева и его жену в обстановке тесного семейного круга, в орловском имении родителей жены, графов Чернышевых. Здесь его и арестовали через несколько дней после восстания. Когда за ним пришли, он упал перед женой на колени, прося простить его за то, что скрыл от нее свое участие в Тайном обществе.
Муравьева обняла мужа и сказала, что не оставит его и разделит его судьбу. Далекая от политики, она в ту минуту, конечно, не представляла себе, что ждет ее мужа и на что она обрекает себя, решаясь следовать за ним.
Уже первое свидание в крепости с мужем заставило Муравьеву отбросить всякие иллюзии. Приговор суда ошеломил. Особенно тягостное впечатление произвело на нее свидание с мужем в день его отправки на каторгу, в конце 1826 года. Вместе с матерью мужа, Екатериной Федоровной, она ждала его на ближайшей от Петербурга станции. Закованные в кандалы, окруженные жандармами, к станции подъехали: муж, его брат Александр, И. А. Анненков и моряк К. П. Торсон.
Вез их знаменитый, славившийся своей жестокостью фельдъегерь Желдыбин, который бил ямщиков, старался как можно скорее доскакать до места назначения, чтобы заработать на прогонах, и, невзирая на жестокие морозы, не давал декабристам возможности ни поесть, ни отдохнуть в пути...
Все это было страшно, обо всем этом жены декабристов уже знали, но после твердо принятого решения ничто уже не пугало Муравьеву. Прощаясь после двухчасовой беседы с мужем, она сказала ему, что разрешение на поездку ею уже получено и на следующий день она выезжает вслед за ним. У них было тогда
трое маленьких детей, две девочки и мальчик, но их не разрешили взять с собою, и она оставила детей у бабушки, Екатерины Федоровны.
В Москве Муравьева на короткое время остановилась, и 28 декабря 1826 года возок ее тронулся в дальний сибирский путь.
Приняв решение последовать за мужем в Сибирь, она перед отъездом, 15 декабря 1826 года, подала царю прошение, в котором умоляла о снисхождении к ее брату, декабристу 3. Г. Чернышеву, который являлся единственной опорой для больного отца, умирающей матери и пяти сестер, «едва покинувших младенческий возраст, но уже увядших от слез и печали». Но Николай I не внял ее просьбе, и вслед за нею, в апреле 1827 года, ее брата, 3. Г. Чернышева, также привезли в Читинский острог.
содержались декабристы. Из окна домика она видела мужа, когда он отправлялся с товарищами на работу, а из слухового окна на чердаке могла видеть все, что делается на тюремном дворе. Так она мысленно проводила с ним целые дни и дышала одним с ним воздухом.

* * *
Документы семейного архива, дневники и письма Муравьевых дают возможность судить об обаятельном облике Александры Григорьевны Муравьевой. Это было прекрасное существо, романтически настроенное, хрупкая, трогательно нежная женщина, идеальный образец жены и подруги революционера-изгнанника. Декабристы считали ее «незабвенной спутницей нашего изгнания» и в своих записках и письмах тепло и задушевно вспоминали ее.

«Во время оно я встречал Александру Григорьевну в свете, потом видел ее за Байкалом,— вспоминал И. И. Пущин.— Тут она явилась мне существом, разрешающим великолепно новую трудную задачу. В делах любви и дружбы она не знала невозможного: все было ей легко, а видеть ее была истинная отрада...

Душа крепкая, любящая поддерживала ее слабые силы. В ней было какое-то поэтически возвышенное настроение, хотя во взаимоотношениях она была необыкновенно простодушна и естественна. Это составляло главную ее прелесть. Непринужденная веселость с доброй улыбкой на лице не покидала ее в самые тяжелые минуты первых годов нашего исключительного существования. Она всегда умела успокоить и утешить — придавала бодрость другим. Для мужа была неусыпным ангелом-хранителем и даже нянькою».

«Она всякий раз была счастлива, когда могла говорить о своих,— вспоминал И. Д. Якушкин.— Часто она тосковала о своих детях, оставшихся в Петербурге... Ее единственной отрадой была дочь, родившаяся в Чите, Нонушка, она не чаяла в ней души... Мужа своего она обожала. Один раз на мой вопрос, в шутку, кого она более любит, мужа или бога, она мне отвечала, улыбаясь, что сам бог не взыщет за то, что она Никитушку любит более. И вместе с тем она была до крайней степени самоотверженна, когда необходимо было помочь кому-либо и облегчить чью-либо нужду или страдания... Она была воплощенная любовь, и каждый звук ее голоса был обворожителен».

«Наша милая Александра Григорьевна, с добрейшим сердцем, юная, прекрасная лицом, гибкая станом, единственно белокурая из всех смуглых Чернышевых, разрывала жизнь свою сожигающим чувством любви к присутствующему мужу и к отсутствующим детям. Мужу своему показывала себя спокойною, даже радостною, чтобы не опечалить его, а наедине предавалась чувствам матери самой нежной». Такой запечатлена Муравьева и в воспоминаниях А. Е. Розена. Документы семейного архива и личный дневник говорят о том, что Александра Григорьевна, «далекая от политики, поняла бескорыстие революционного подвига и возвела на героический пьедестал заточенного и обвиняемого мужа... Задолго до официального приговора отбрасывает от себя всякие иллюзии... и заранее хлопочет о разрешении на поездку... Ее ничто не пугает...»

Отличительной чертой в характере Александры Григорьевны была теплота сердца, изливавшаяся почти независимо от нее самой на всех окружавших. Когда она могла быть кому-либо полезна, забывала всех своих и себя. В казематы она ежедневно посылала товарищам мужа обеды и, заботясь о других, нередко забывала об обеде для себя и для своего "Никитушки".

Таков нарисованный самими декабристами портрет А. Г. Муравьевой. Она первая приехала в Читу, и ей, с ее хрупким здоровьем, слабыми силами и всепоглощающей любовью к людям, пришлось одной, до приезда остальных жен, разрешать на каторге новую, благородную, очень трудную задачу помощи осужденным.

ЮНОШЕСКАЯ ПОЭМА

Каземат нас соединил вместе, дал нам опору друг в друге... дал нам охоту жить, дал нам политическое существование за пределами политической смерти.
М. А. Бестужев

ЧИТА... В то далекое время начала прошлого столетия это было небольшое село. Посреди поля тянулась одна-единственная улица с несколькими десятками деревянных домов и покосившихся изб. На пригорке стояла небольшая церковь, в стороне — тюрьма, обнесенная высоким частоколом из толстых бревен.
Здесь декабристы провели четыре года, и эти годы читинской каторги И. И. Пущин назвал «юношеской поэмой». Здесь собралось восемьдесят два человека, остальные продолжали еще томиться в крепостях. Их временно поместили в старой Читинской тюрьме, а в сентябре 1827 года перевели во вновь отстроенный острог. В нем было четыре помещения для заключенных и комната для дежурного офицера.
Было в этих четырех комнатах тесно, шумно, сумбурно и неуютно, а главное — всегда на людях. Это было особенно тяжело. Уже через много лет, отбыв каторгу и находясь на поселении, М. А. Бестужев так вспоминал эти читинские годы:
«Я часто думаю, что это был какой-то бестолковый сон, кошмар. Читать или чем бы то ни было заниматься не было никакой возможности, особенно нам с братом или тем, кто провели годину в гробовом безмолвии богоугодных заведений: постоянный грохот цепей, топот снующих взад и вперед существ, споры, препия, рассказы о заключении, о допросах, обвинения и объяснения,— одним словом, кипучий водоворот, клокочущий неумолимо и мечущий брызгами жизни. Да и читать первое время было нечего...»
Иногда, получив письмо, декабрист забывался и мысленно уносился из тюрьмы домой, к родным и близким, но вдруг раскрывалась дверь, и молодежь с шумом влетала в комнату, танцуя мазурку и гремя цепями. Это пробуждало от грез и возвращало к действительности.
И все же не сравнить было Читинского острога с Нерчинскими рудниками. Разница была огромная, и оценить это могли только те восемь декабристов, которым пришлось почти год работать в мрачных подземельях Нерчинских заводов.
В Чите рудников не было. Здесь работа была другая, более легкая: декабристы чистили казенные хлевы и конюшни, подметали улицы, копали рвы и канавы, строили дороги, мололи зерно на ручных мельницах.
Но и этой работой тюремщики не очень обременяли заключенных. В воспоминаниях декабристов мы встречаем рассказы о том, как они отправлялись на работу к так называемой «Чертовой могиле».
Уже с утра среди казематских сторожей и в домиках жен декабристов поднималась суета. На место работы несли книги, газеты, шахматы, завтрак, самовары, складные стулья, ковры. Казенные рабочие везли тачки, носилки и лопаты.
Приходил офицер и спрашивал:
— Господа, пора на работу! Кто сегодня идет!
Если слишком уже многие сказывались больными и не хотели идти, он просил:
— Да прибавьтесь же, господа, еще кто-нибудь. А то комендант заметит, что очень мало...
— Ну, пожалуй, и я пойду!—раздавались отдельные голоса. При этом обычно шли те, кому необходимо было повидаться
с кем-либо из товарищей, заключенных в других казематах.
Офицер обычно шел впереди, а по сторонам и сзади шли солдаты с ружьями. Кто-нибудь из декабристов под такт мерного бряцания цепей запевал песню. Чаще всего это была их любимая революционная песня «Отечество наше страдает под игом твоим».
Место работы превращалось в клуб. Кто читал газету, кто играл в шахматы. Часто, как будто невзначай, с хохотом опрокидывали в овраг наполненную землей тачку или носилки.
Солдаты, а иногда и офицеры угощались остатками завтрака декабристов.
Когда вдали показывался кто-нибудь из начальников, часовые вскакивали и хватались за ружья с возгласом:
— Да что ж это, господа, вы не работаете?
Начальство проходило мимо, и все снова возвращалось в прежнее положение...

* * *
Комендант был всегда в большом затруднении, когда просматривал полученные для декабристов из Петербурга книги и должен был решить, можно ли пропустить их на каторгу. Сначала, когда книг было мало, он делал на них отметку: «Читал». Но когда книг стало много и они получались на пятнадцати европейских и восточных языках, которых комендант не знал, он не мог уже писать: «Читал». Вместо этого он стал надписывать: «Свидетельствовал».
Декабристы нередко получали из России те или иные запрещенные книги, которые иногда проходили даже через руки чиновников императорской канцелярии. И вместе с тем комендант почему-то не пропускал сочинений Жан-Жака Руссо.
Чтобы послать декабристам ту или иную необходимую им, но запрещенную книгу, приходилось прибегать к различного рода уловкам: выдирали, например, заглавный лист такой книги и вместо него вклеивали другой, с каким-нибудь невинным названием вроде: «Опыт археологических исследований», и т. п.
К таким же уловкам прибегали жены декабристов и в своей переписке. Не имея, например, права сообщить Муравьевой, что декабристов переведут в ближайшее время из Нерчинских рудников в Читу, Волконская писала на английском языке, что она часто совершает прогулки по берегу реки и что эти чудесные места всегда напоминают ей прекрасные байроновские описания природы, особенно тот отрывок, который начинается стихом: «Мы через две недели покидаем это ужасное место».
Письмо это пришло по назначению, хотя нетрудно было догадаться, что в окрестностях рудников вовсе не было мест, которые могли бы очаровать Волконскую во время ее прогулок с Трубецкой.
И комендант был очень удивлен, когда находившиеся в Чите декабристы и их жены начали готовиться к приезду и приему своих нерчинских товарищей. Он долго допытывался, откуда им стало известно об этом...
В конце концов для просмотра поступающих к декабристам книг и писем назначен был специальный чиновник, более или менее знакомый с иностранными языками.