Среди завербованных и посвященных в заговор каторжников оказался, однако, предатель: в пьяном виде ссыльный Козаков донес о заговоре начальству.
Началось следствие. Суду было предано девятнадцать человек.
Несмотря на то что Сухинов пи в чем не сознался и все отрицал, шесть человек — Сухинов, Голиков, Бочаров и еще три каторжанина: Моршаков, Михайлов и Непомнящий — были приговорены к смертной казни, остальных приговорили к тяжкому наказанию: двумстам — тремстам ударам плетьми каждому.
Комендант каторги генерал Лепарский решение суда утвердил и лично руководил экзекуцией.
Он приказал вырыть на окраине большую яму, в которой могли бы поместиться шесть тел, и у самого края ямы поставить большой столб, к которому привязать приговоренных к расстрелу.
Лепарский велел приготовить шесть смертных рубах из белого холста, шесть белых холщовых платков, чтобы завязать приговоренным глаза, и шесть крепких веревок. Лепарский указал место экзекуции и назначил пятнадцать человек, которым приказано было расстрелять осужденных.
Это была страшная, даже в условиях каторги, казнь. Она произвела на самих исполнителей приговора такое потрясающее впечатление, что они не попадали в цель, и некоторым приговоренным пришлось умирать дважды: их доканчивали ударами штыков в грудь. Лепарский возмущался и кричал на командира, который не сумел научить своих солдат стрелять метко...
В то время, когда одного расстреливали, три палача наказывали рядом кнутом и плетьми других приговоренных.
«Вопли жертв, терзаемых палачами, командные слова, неправильная пальба, стоны умирающих и раненых — все это делало какое-то адское представление, которое никто но в силах передать и которое приводило в содрогание самого бесчувственного человека»,— писал впоследствии И. И. Горбачевский.
Сам Сухинов, однако, избежал казни. Он повесился в каземате.
Тело Сухинова принесли во время казни остальных его товарищей и похоронили в общей братской могиле с безвестными каторжниками...
Необходимо сказать, что эпизод этот, вошедший в историю под именем Зерентуйского заговора, не остановил попыток осужденных бежать с каторги. Несколько декабристов, осужденных на двадцатилетнюю каторгу, серьезно готовились в Читинском остроге к побегу. Декабристов стерегла в Чите рота пехоты и полусотня сибирских казаков, которые хорошо относились к декабристам и дали бы им в случае их побега свое оружие.
Когда у декабристов возникла мысль о побеге, перед ними, естественно, встал вопрос: куда бежать?
Можно было идти на юг, через Маньчжурию, в Китай. Этот путь был кратчайшим, но ненадежным: их могли убить в пути.
Другой путь лежал на восток — на лодках по речке Чите и судоходной Ингоде до Амура, к Великому океану и далее в Америку. Но в случае преследования беглецов могли расстрелять с обоих берегов Шилки и Ингоды и затопить их маленькую беззащитную флотилию. На запад дорога вела на протяжении четырех тысяч верст до границ Европейской России, на север путь шел по пустынной тундре к Ледовитому океану. Какой из этих путей был менее опасным?
Декабрист Н. В. Басаргин рассказывал, что дело в конечном итоге сводилось к тому, чтобы обезоружить караул и всю команду, задержать на время коменданта и офицеров, и затем, запасшись провиантом, оружием и снарядами, направиться на барже по направлению к океану, чтобы дальше действовать сообразно с обстоятельствами.
«Нас было семьдесят человек,— писал он,— молодых, здоровых, решительных людей. Обезоружить караул и выйти из каземата не представляло никакого затруднения, тем более что большая часть солдат приняла бы сейчас нашу сторону... Офицеры и комендант не смогли бы нам противиться. Пока дощло бы сведение о действиях наших в Иркутск и пока приняли бы меры против нас, мы легко могли построить судно, погрузиться и уплыть в Амур... Плавание по Амуру, как выяснила это впоследствии экспедиция генерал-губернатора Муравьева, совершилось бы без особенных препятствий. Одним словом, вероятности в успехе было много, более, чем нужно при каждом смелом предприятии».
Декабрист Д. И. Завалишин, рассказывая об этом замысле побега с каторги, добавляет, что предприятие это имело большие шансы на успех. Собрать большое число людей для стрельбы в беглецов с берега было трудно уже потому, что бежать предполагалось во время покоса, когда все жители от мала до велика уходили «на сено» и деревни пустовали. Чтобы выяснить, возможен ли судоходный путь по Амуру, декабристы предприняли предварительную разведку. От работавших в каземате плотников из ссыльнопоселенцев они узнали, что некоторые из них тайком направляются по Амуру для промыслов. Двое «весьма смышленых» раскольников согласились помочь декабристам и в течение полугода производили разведку вдоль берегов Амура.
Побег предполагался летом 1828 года, вскоре после того, как декабристов привезли в Читу, но в марте 1828 года был открыт Зерентуйский заговор Сухинова, и с того дня надзор резко усилился.

ПУТЬ Е. И. ТРУБЕЦКОЙ В СИБИРЬ

Я готова пройти семьсот верст, которые отделяют меня от мужа, по этапу,  плечом  к плечу
с каторжниками, но только не тяните больше, прошу вас, отправьте меня сегодня же!
Е. И. Трубецкая — И. Б. Цейдлеру

ВЗОРЫ жен декабристов обращены были после восстания на Зимний дворец и Петропавловскую крепость. Обе цитадели самодержавия стояли одна против другой, на двух берегах Невы, и обе вселяли в те дни ужас.
Жены декабристов могли видеть, как глубокой ночью фельдъегери отвозили их мужей из дворца в крепость, как бесшумно открывались Петровские ворота и люди исчезали в этой каменной могиле. В первое время нельзя было даже думать о свидании с ними: из уст в уста передавались подробности царских допросов, по городу носились страшные слухи. Позже стало известно, что разрешение на свидание можно получить только от самого императора или, с его согласия, от шефа жандармов Бенкендорфа.
Лишь во второй половине 1826 года, после объявления приговора, у жен декабристов могла возникнуть мысль последовать за своими мужьями на каторгу. У них были все основания рассчитывать на человеческое к ним отношение со стороны Николая I, ведь в манифесте, изданном 13 июля 1826 года, в день казни пяти декабристов, царь торжественно объявлял:
«Наконец... склоняем мы особенное внимание на положение семейств, от коих преступлением отторгнулись родственные их члены. Во все продолжение сего дела, сострадая искренне прискорбным их чувствам, мы вменяем себе долгом удостоверить их, что в глазах наших союз родства передает потомству славу деяний, предками стяжанную, но не омрачает бесчестием за личные пороки или преступления. Да не дерзнет никто вменять их по родству кому-либо в укоризну: сие запрещает закон гражданский и более еще претит закон христианский».
Между тем, вопреки «закону гражданскому» и более еще «закону христианскому», царь именно вменял женам декабристов «в укоризну» деяния их мужей и на протяжении всего своего царствования всячески стеснял и преследовал их.
Решение жен декабристов последовать за своими мужьями нарушало его планы. Он понимал, что они станут посредниками между каторгой и Петербургом, и потому обставил данные им разрешения на поездку к мужьям суровыми условиями: он рассчитывал запугать этим молодых женщин и заставить их отказаться от поездки в Сибирь.

* * *
Екатерина Ивановна Трубецкая первая из жен декабристов обратилась к Николаю I с просьбой разрешить ей последовать за мужем.
Ее отца, французского эмигранта графа И. С. Лаваля, знал весь аристократический Петербург. В его сохранившемся до наших дней роскошном особняке на Английской набережной собиралось избранное петербургское общество.
Здесь давались балы, и в этом зале незадолго до 14 декабря 1825 года великий князь Николай Павлович танцевал мазурку в паре с дочерью графа Лаваля, Екатериной Ивановной.
14 декабря 1825 года великий князь Николай Павлович стал императором Николаем I, а муж Екатерины Ивановны, декабрист князь Сергей Петрович Трубецкой, оказался в Петропавловской крепости и приговорен был к вечной каторге...
Получив разрешение на поездку, Трубецкая выехала в Сибирь 24 июля 1826 года, на другой день после отправки на каторгу мужа.
Она даже отдаленно не представляла себе, что ждет ее в этом крае отверженных, в этой стране изгнания, и не знала, уезжая, что она навсегда расстается со всеми друзьями своего короткого, так быстро промелькнувшего счастья.
В этот далекий сибирский путь ее со слезами на глазах провожал отец, граф Лаваль.
— Увидимся ли вновь? — спросил он.
Дочь не плакала. И отца убеждала не плакать. Она говорила, что детей у нее нет и ее долг — быть с мужем в тяжелые для него дни. Она просила отца простить ее...
Карета тронулась по набережной Невы. Сенатская площадь и памятник Петру I. Напротив — здание Академии художеств.
Вдали — силуэт Петропавловской крепости, откуда только что увезли на каторгу ее мужа, и на другом берегу — громада Зимнего дворца, где она не раз танцевала на придворных балах. Она проклинала сейчас его державного хозяина.
Показался залитый солнцем Летний сад с его чудесной решеткой, промелькнули так хорошо знакомые улицы и площади прекрасного города.
Начался долгий и томительный путь. На тысячи верст потянулись перед глазами Трубецкой безбрежные сибирские просторы, часто безлесные и безрадостные. Нужно было проехать десятки верст, чтобы добраться от одного селения до другого.
По этому бескрайному тракту длинной цепью, звеня кандалами, холодные и голодные, шли в Сибирь партии арестантов и каторжников. Чтобы скрасить свою горькую долю и облегчить тяжкий путь, они пели. Это были печальные, трогательные и надрывные песни, которые русский народ сложил про Владимирку, про Сибирь, про каторгу.
Далекий Сибирский тракт был полон опасностей. Часто сбивались с пути. Время от времени встречались голодные стаи волков.
В Красноярске заболел провожатый Трубецкой, секретарь ее отца, француз Воше, и она поехала дальше одна. В пути сломалась карета, она продолжала путь на перекладных почтовых лошадях. В Иркутске ей неожиданно посчастливилось встретиться с мужем.
Здесь находились восемь декабристов, остановившихся по пути в Нерчинские рудники. Окруженные казаками, они собирались уже сесть в ожидавшие их тройки, когда к ним неожиданно подъехала молодая женщина и осведомилась, с ними ли князь Трубецкой. Это была княжна В. М. Шаховская, невеста приговоренного к двенадцатилетней каторге декабриста П. А. Муханова. Чтобы быть ближе к любимому, она приехала в Сибирь с сестрой, бывшей замужем за декабристом А. Н. Муравьевым, сосланным без лишения чинов и дворянства.
— Екатерина Ивановна Трубецкая едет вслед за мною,— сказала она встретившемуся ей декабристу Оболенскому.— Она непременно хочет видеть мужа...

необходимые женам декабристов средства на жизнь они могли получать до смерти своих мужей лишь через посредство начальства, но и эти деньги имели право расходовать согласно особым строгим правилам;
после смерти мужей женам декабристов возвращались все их прежние права, как и право распоряжаться своими доходами, но все это лишь в пределах Сибири; возвращение же их в Россию могло иметь место лишь после смерти мужей, с высочайшего на то каждый раз разрешения и с определенными, установленными для жен декабристов ограничениями.
Николай I добавлял к этим ограничительным правилам, что он и «не предполагает в делах сего рода допускать каких-либо исключений».
Трубецкую и эти новые ограничения не смутили. Она подписала документ и просила Цейдлера отправить ее наконец. Но губернатор имел четкие и ясные указания из Петербурга о том, как вести себя дальше, чтобы все же не допустить жен декабристов на каторгу, к мужьям. В них говорилось:
«С тем вместе должно обратиться к убеждению, что переезд в осеннее время через Байкал чрезвычайно опасен и невозможен, и представить, хоть мнимо, недостаток транспортных казенных судов... и прочие тому подобные учтивые отклонения, а чтобы успех в оных вернее был достигнут, то ваше превосходительство не оставите принять и в самом доме вашем, который без сомнения будут они посещать, такие меры, чтобы в частных с ними разговорах находили они утверждение таковых убеждений».
Все эти и «прочие тому подобные учтивые отклонения» Цейдлер пустил в ход, но Трубецкая, ссылаясь на данное ей царем разрешение, требовала, чтобы Цейдлер не задерживал ее больше.
У губернатора были, однако, указания из Петербурга и на этот счет. Ему предписывалось в случае, если, несмотря на все эти меры, жены декабристов останутся непреклонными в своем решении следовать за мужьями, «переменить совершенно обращение с ними, принять в отношении к ним, как к женам ссыльнокаторжных, тон начальника губернии, соблюдая строго свои обязанности...».
Вот перед этой глухой стеной и оказалась приехавшая в Иркутск Трубецкая. Ей, первой выехавшей из Петербурга в Сибирь к осужденному мужу, пришлось особенно трудно: она должна была подписать документ, который на многие годы вперед определял бытие ее самой и жен остальных декабристов, бытие их мужей и всех декабристов.
К ней первой губернатор Цейдлер применил полученные из Петербурга инструкции и с нею держал себя особенно твердо и настойчиво. Цейдлер прекрасно понимал, что, если ему не удастся отклонить Трубецкую от поездки к мужу, он тем самым откроет путь в Сибирь и женам других декабристов.
Трубецкая, а вслед за нею и Волконская должны были проявить — и проявили — огромную силу воли, настойчивость и смелость, чтобы пробить эту стену, воздвигнутую Николаем I между декабристами и их близкими...

* * *
Трубецкой был доставлен из Петербурга в Иркутск в ночь на 29 августа 1826 года, а в ноябре жена его получила от него из Нерчинского завода письмо и сразу же ответила, но вырваться из цепких рук иркутского губернатора сумела не скоро. Месяц за месяцем проходил в этой мучительной борьбе Трубецкой с Цейдлером.
Трубецкая оставалась тверда. Муж писал ей из Благодатско-го рудника в письме от 23 декабря:
«Я знаю, что ты готова перенести все, чтобы быть со мною... но не могу не желать, чтобы предстояло тебе менее переносить; унижений я для тебя, равно как и для себя, нисколько не боюсь, ибо истинно так же мыслю, как и ты, что уничтожить человека могут только дурные дела...»
Письма мужа укрепляли волю и мужество Трубецкой. Но Цейдлер не сдавался. Генерал-губернатор Лавинский возлагал на него всю ответственность за отъезд жен декабристов из Иркутска на каторгу и писал ему:
«Сообразив сие и зная, что жены осужденных не иначе могут следовать в Нерчинск, как через Иркутск, я возлагаю на особенное попечение вашего превосходительства употребить все возможные внушения и убеждения к остановлению их в сем городе и к обратному отъезду в Россию».

ДНО МЕШКА, КОНЕЦ СВЕТА

Наконец я в обетованной земле.
М. И. Волконская

В ТЕ ДАЛЕКИЕ времена начала прошлого века Сибирь с ее бескрайными снежными простора-ми являла собою мрачную и суровую окраину царской России. Это был край изгнания и бесправия.
«Дно мешка, конец света» — такой представлялась в то время Сибирь государственному канцлеру Нессельроде. Вот на этот конец света и были отправлены Николаем I первые восемь декабристов.

* * *
Мария Николаевна Волконская выехала из Петербурга через полгода после Трубецкой. Она была дочерью прославленного героя 1812 года, генерала Н. Н. Раевского. По делу декабристов были привлечены, но скоро освобождены два ее брата. Замужем за известным генералом, декабристом М. Ф. Орловым, была ее старшая сестра, Екатерина. Ранние девичьи годы самой Марии Николаевны были овеяны нежной и глубокой дружбой с Пушкиным.
Семья Раевских пригрела ссыльного поэта, когда, больной и измученный лихорадкой, он лежал в грязной, убогой комнатушке далекого Екатеринослава. Отсюда поэт совершил с Раевскими незабываемую поездку по Крыму и Кавказу. Ему было двадцать лет, и юные дочери генерала Раевского, Екатерина и Мария, пленили сердце поэта.
Внешний облик спокойной, серьезной, мечтательной и гордой Екатерины послужил через несколько лет Пушкину прототипом при создании образа Марины Мнишек в «Борисе Годунове».
Марии Раевской было тогда всего пятнадцать лет. Завидев Азовское море, она вышла из кибитки и стала шалить: бежала за волной и стремительно убегала назад, когда волна настигала ее.
К себе отнесла она пушкинские стихи из «Евгения Онегина» и позже вписала в свои «Записки»:

Я помню море пред грозою:
Как я завидовал волнам,
Бегущим бурной чередою
С любовью лечь к ее ногам!
Как я желал тогда с волнами
Коснуться милых ног устами!

Прочно и навсегда вошли Раевские в жизнь Пушкина. «Суди, был ли я счастлив,— писал поэт своему брату Льву, вспоминая август 1820 года в Гурзуфе,— свободная, беспечная жизнь в кругу милого семейства,— жизнь, которую я так люблю и которой никогда не наслаждался — счастливое, полуденное небо; прелестный край; природа, удовлетворяющая воображение горы, сады, море; друг мой, любимая моя надежда — увидеть опять полуденный берег и семейство Раевского...»

И глубоко вошла в сердце поэта Мария Раевская. Отголоски этой затаенной любви мы встречаем в «Кавказском пленнике», в «Цыганах», в «Бахчисарайском фонтане»:
Твои пленительные очи Яснее дня, чернее ночи.
Марии Раевской Пушкин посвятил поэму «Полтава». В нарисованных Пушкиным на рукописи «Кавказского пленника» женских головках мы узнаем профили сестер Раевских.
Озаренными немеркнущей славой 1812 года, сверкающим гением Пушкина и свободолюбивыми идеями декабристов прошли девичьи годы Марии Раевской...
Летом 1824 года у Раевских собрались гости. Сияя молодостью и красотой, Мария Раевская сидела за клавикордами. Стройную, с горящими глазами и смуглым цветом лица брюнетку с гордой, плавной походкой называли в кругу друзей la fille du Gange — девой Ганга. Сама себе аккомпанируя, она пела какой-то романс и, подняв голову, неожиданно встретилась глазами со стоявшим у дверей высоким, стройным генералом.
Отец, Николай Николаевич Раевский, подвел его к дочери:
— Marie, позволь представить тебе князя Сергея Григорьевича Волконского.
Это был прославленный герой Отечественной войны 1812 года, в семнадцать лет командовавший полком — он принимал участие в пятидесяти восьми сражениях,— в двадцать пять лет блестящий свитский генерал и в то же время член Союза Благоденствия и деятельнейший участник Южного тайного общества.
Он был, видимо, на подозрении у Александра I, и однажды, на смотру Второй армии, император неожиданно бросил ему резкую фразу: «Занимайтесь полком, а не управлением моей империи, в чем вы, извините, толку не имеете».
Волконский принимал участие в совещаниях декабристов в Каменке, и однажды начальник штаба Второй армии генерал-адъютант П. Д. Киселев, бывший с ним в приятельских отношениях, сказал ему: «Уклонись от всех этих пустяшных бредней, которых столица Каменка... Это пахнет Сибирью»...
Волконский не уклонился от этих «бредней»...