* * *
По Петербургу быстро распространялось содержание царских записок коменданту крепости. О них говорили втихомолку, с опаской, в аристократических салонах Петербурга и в дворянских гостиных, в обывательских квартирах и в народе. Впечатление, произведенное на умы декабрьскими событиями 1825 года, было очень велико и не ослабевало на протяжении десятилетий.

«На декабриста, к какой бы категории он ни принадлежал,— писал в своих воспоминаниях декабрист А. Г. Гангеблов,— смотрели как на какого-то полубога».
И перед этими «полубогами» заговорили даже некоторые суровые, безмолвные, ко всему привыкшие тюремщики Петропавловской крепости. Встретившись лицом к лицу с декабристами, они относились к ним снисходительнее и старались, когда могли, облегчить их тяжкую долю. Низшие исполнители часто оказывались мягче их суровых высших распорядителей. Это объяснялось отчасти общим недоверием к царским судам и сочувствием народа к осужденным.

* * *
В камерах Алексеевского равелина, в условиях особо строгого и сурового режима, сидели декабристы, приговоренные впоследствии к смертной казни.
Во внутреннем треугольном дворике «Секретного дома», у каменной стены, росло несколько кленовых деревьев. Весь огромный человеческий мир сосредоточился для заключенных в этом видимом из окна крошечном тюремном дворике... Поднявшись к окошечку камеры, они могли видеть кусочек неба.
Это случилось вскоре после ареста. Немая охрана, немая прислуга, немые стены действовали угнетающе. Беспросветный мрак окутал душу вернувшегося с допроса Е. П. Оболенского. Неожиданно в камеру вошел тюремщик и молча положил в дальний угол два зеленых кленовых листочка.
В этот угол не достигал глаз часового, и Оболенский сразу же бросился к листочкам.
На них были написаны стихи:

Мне тошно здесь, как на чужбине,
Когда я сброшу жизнь мою?
Кто даст крыле мне голубине,
И полечу, и почию.
Весь мир, как смрадная могила!
Душа из тела рвется вон...

Оболенский узнал по почерку, что это писал К. Ф. Рылеев, с которым он был очень дружен.
Бумага и чернила давались заключенным под расписку лишь тогда, когда они хотели писать лично царю или должны были отвечать на заданные Следственным комитетом вопросы. Оболенскому удалось пронести с собою иглу и клочок серой оберточной бумаги. В течение двух дней он накалывал на этой бумаге ответ Рылееву. Тот же тюремщик зашел в камеру, безмолвно взял у Оболенского наколотый им листок и отнес Рылееву.
Через два дня Оболенский получил от него ответ:

О милый друг!
Как внятен голос твой,
Как утешителен и сердцу сладок;
Он возвратил душе моей покой
И мысли смутные привел в порядок...

Один из декабристов рассказывал, что, переведенный однажды в другую камеру, он нашел в ней оловянную тарелку, на оборотной стороне которой прочитал стихи Рылеева:

Тюрьма мне в честь — не в укоризну,
За дело правое я в ней,
И мне ль стыдиться сих цепей,
Когда ношу их за Отчизну?

Необходимо сказать, что, как ни тяжела была жизнь декабристов в казематах Петропавловской крепости, они, разъединенные каменными стенами и железными решетками, но находясь рядом, стали как-то еще ближе друг другу. И в одиночных камерах процветала так называемая «казематская литература» — большей частью стихи...

* * *
Два раза в неделю заключенных в Алексеевской равелине выводили гулять в крошечный внутренний дворик.
В одном из уголков здесь находилась могила, где, по преданию, похоронена была княжна Тараканова, дочь императрицы Елизаветы Петровны и Разумовского. На самом деле она похоронена была в Новоспасском монастыре, а в Петропавловской крепости похоронили самозванку Тараканову, которая, живя в Ливорно, назвалась дочерью Елизаветы Петровны и объявила себя претенденткой на российский престол. По приказу императрицы Екатерины II ее привезли обманным путем в Россию, заключили в Алексеевский равелин, и здесь она, по преданию, погибла во время наводнения. Эпизод этот изображен на известной картине художника Флавицкого, висящей в Третьяковской галерее.
Рассказывая об этой могиле, сторожа даже показывали, до какой высоты доходила вода во время наводнения.
— А кто же поставил этот крест над могилой? — спросили как-то сторожа.
— Да все мы же. Как один сгниет, упадет, мы и поставим новенький.

— Ну что же,— сказала девушка,— это не остановит меня. Я ведь выхожу замуж не за дворянина, адъютанта или будущего генерала, а за человека, которого люблю...
Он читал дальше о том, как жена Войнаровского последовала за мужем в Сибирь и, не выдержав ссылки, погибла.
Басаргин снова прервал чтение и посмотрел на девушку. Она поняла и ответила на его безмолвный вопрос:
— В каком бы положении ты ни находился — в палатах или в хижине, в Петербурге, при дворе, или в Сибири,—я примирюсь со своей судьбой.
Девушка взяла из рук Басаргина книгу и прочитала эпиграф на первой странице поэмы, на итальянском языке, из Данте: «Нет большего горя, как вспоминать о счастливом времени в несчастье».
— Ну что ж,— заметила она, улыбаясь,— тем более я приду утешить тебя и разделить в несчастье твою участь. Так о чем же думать?..

Об этом вечере вспоминал Басаргин, когда вошел тюремщик. Оторвавшись от своих мыслей, он спросил его:
— Каким же это образом, любезный друг, можно вырваться из этих прочных каменных стен?
— А вот как...— ответил тюремщик.— Для этого, разумеется, нужно поначалу иметь пять-шесть тысяч рублей, а потом родные пришлют туда. И мне самому ведь тоже пришлось бы отправиться с вами, потому что оставаться мне здесь после этого уже нельзя будет. Я бы переговорил с капитаном иностранного судна и обо всем условился с ним, тут затруднения не будет. Корабли обычно уходят ночью, когда мосты на Неве разводят. В известный вечер, после обхода казематов, я бы пошел с вами гулять, вывел бы за крепость и спрятал в дровах. А затем запер бы казематы и отнес ключи плац-адъютанту. Постель нужно будет приготовить и так взбить одеяло, чтобы часовому казалось, что вы спите. Раньше девяти часов утра вас бы не хватились, а мы в это время были бы уже далеко в море.
— Но как бы мы вышли с тобой из крепости, когда при каждых воротах стоит караул? — спросил Басаргин.
— А вот, не хотите ли полюбопытствовать? — ответил унтер-офицер.— Так, хоть для примеру...
И в одну из ночей он действительно вывел Басаргина за ворота крепости.

— Я уже предлагал это одному из ваших товарищей,— прибавил унтер-офицер,— и деньги у него есть, и родные в Петербурге, но вы все, кажется, не потеряли еще надежду на милость царя, а я так совсем не надеюсь на нее для вас. Не такой он человек...
У Басаргина не было денег, да он и не считал себя вправе воспользоваться предложением унтер-офицера. Еще в Тульчине, до ареста, он неожиданно обнаружил в ящике своего стола на службе чистый бланк заграничного паспорта, затребованного для одного уезжавшего в Париж француза.
Велико было искушение воспользоваться им и уехать. Тульчин находился всего в двухстах пятидесяти верстах от границы, и в течение каких-нибудь суток Басаргин мог уже быть вне пределов досягаемости.
Но долг чести и совести не позволил ему отделить свою судьбу от судьбы товарищей. Он изорвал и сжег документ, который давал ему возможность скрыться и избежать каторги...

Такое же предложение было сделано в крепости и декабристу М. А. Фонвизину, храброму генералу, племяннику знаменитого Дениса Фонвизина, автора «Недоросля». С пятнадцати лет он был в армии, в 1805 году под Аустерлицем был произведен в офицеры, в 1812 году был адъютантом начальника штаба армии А. П. Ермолова, в 1815 году командовал полком.
В 1814 году наполеоновский маршал Удино окружил и взял в плен весь его отряд, и Фонвизин оказался в Бретани. Узнав, что дело Наполеона проиграно, Фонвизин поднял там знамя восстания, захватил местный арсенал, обезоружил караул и объявил  город на военном положении. Когда Фонвизин прибыл после этого в Париж, Александр I принял его хмуро: царь недоволен был его самоуправством в Бретани...
Вместе с армией Фонвизин вернулся на родину. Здесь он столкнулся с аракчеевщиной, в 1822 году вышел в отставку и вступил в Тайное общество.
В одну из прогулок Фонвизина на тюремном дворе охрану в крепости несли солдаты полка, которым он когда-то командовал. Однополчане любили его: солдаты — за то, что генерал относился к ним по-человечески и отменил у себя в полку телесные наказания, офицеры — за честность, принципиальность, гуманность и храбрость. Когда он покидал полк, ему пожаловано было золотое оружие.
Видя своего бывшего командира полка в столь бедственном положении, солдаты предложили ему бежать. Генерал дружески поблагодарил их: нет, бежать он не хочет, он не желает подвергать опасности солдат, которые так самоотверженно хотят спасти его, и затем — он не считает себя вправе оставить находящихся в крепости товарищей по восстанию...

Особенно тепло и благодарно декабристы вспоминали в своих дневниках и записках охранявшего их унтер-офицера Соколова. Сначала он и его напарник Шибаев были немы, как рыбы, и на все вопросы декабристов отвечали молчанием.
Но вот как-то, будучи в хорошем настроении, декабрист А. Е. Розен запел в своей камере песню «Среди долины ровный, на гладкой высоте...». И вдруг услышал, что Соколов ему тихонько вторит. Он снова запел эту песню, и тюремщик снова вторил ему от начала до конца.
«Добрый знак! — подумал Розен.— Запел со мною, так и заговорит...»

Когда Соколов принес вечером ужин, Розен поблагодарил его. Тот вполголоса ответил:
— Хорошо, что вы не скучаете, что у вас сердце веселое...
С тех пор, когда никого не было близко, Соколов охотно вступал с декабристами в беседу.
Как-то Розен услышал в соседней камере странный шум: казалось, скрипело перо и кто-то всю ночь перелистывал книгу.
— Скажи мне, пожалуйста, Соколов,— спросил он тюремщика,— как сделать, чтобы мне тоже получить книги?
— Сохрани вас бог от таких книг! — ответил тот.— Он, сердешный, так много писал, что уже написал себе железные рукавички.
— Как так?
— Да надели железную цепь на обе руки весом фунтов в пятнадцать...

Эта участь постигла П. С. Бобрищева-Пушкина за то, что он отказался сообщить следствию, хотя и знал, где зарыли в землю написанную П. И. Пестелем Конституцию, так называемую «Русскую Правду».

Сохранился между тем точный план местности в поле, у села Кирнасовки, близ Тульчина, где «под берегом придорожной канавы» была зарыта «Русская Правда». Предполагая, что «Русская Правда» может быть еще использована, и не желая, чтобы погиб его двенадцатилетний труд, сам Пестель указал при допросе его местонахождение.

После долгих поисков рукопись нашли в мерзлой земле и передали в собственные руки Николаю I...

До наших дней дошло лишь несколько первых глав «Русской Правды»...
Через Соколова декабристы узнавали, что делается на воле.
Однажды — это было 6 марта 1826 года — плац-адъютант не пришел в обычное время.
Унтер-офицер Соколов и сторож Шибаев явились в новых шинелях и были гладко выбриты.
— Что сегодня, праздник? — спросил их Розен.
— Никак нет! — последовал ответ.
— Чего же вы так принарядились?
— Сегодня царя хоронят...
Все кругом было тихо. После обеда раздался пушечный выстрел, другой, третий: в это время в Казанский собор перевозили из Чесменской дворцовой церкви тело скончавшегося в Таганроге императора Александра I.
— Да здравствует смерть! — воскликнул Розен.

Тепло и сердечно относились к декабристам и за стенами Петропавловской крепости.

Басаргин рассказывал, что как-то летом к нему зашел тюремный сторож, увидел, что он грустит, и сказал ему тепло, с участием:
— Знаю, что темно и тяжко сидеть в каземате, да куда же деваться?..

День был праздничный. Басаргин вспомнил, как проводились праздники дома, и, усмехнувшись, поделился с тюремщиком своими воспоминаниями: в такие яркие летние дни он забирался, бывало, в малинник и лакомился крупными, сочными ягодами.
Сторож по-своему реагировал на эти воспоминания декабриста. Он отпросился у плац-адъютанта в город и через час вернулся с корзиной фруктов и малиной.
— Но у меня нет денег,— сказал Басаргин, увидев корзину,— и не знаю, буду ли вообще иметь возможность вернуть их вам.
— Кушайте на здоровье,— ответил сторож,— и ни о чем не беспокойтесь. Я не истратил на них ни копейки.
— Откуда же ты взял все это? — спросил Басаргин.
— Прихожу я в Милютины лавки,— рассказал сторож,— и прошу в одной из них дать мне на четвертак малины. Купец подает мне ягоды на листочке. Я прошу его прибавить и говорю: «Если бы ты знал, кому покупаю, то, верно бы, не поскупился...» — «Кому же?» — спрашивает он меня. «Одному из господ, заключенных в крепости. Ведь и четвертак-то мой, им не позволяют иметь денег».— «Что же ты прямо не сказал мне, для кого покупаешь? Возьми назад свои деньги и отнеси от меня все это. Да и впредь приходи ко мне брать полакомиться ему. Тяжко им там, бедным, да и вина их такая, что бог ее лучше рассудит, чем мы...»

Басаргина взволновал рассказ сторожа. Он разделил подарок купца между товарищами, и сторож все это разнес по камерам.
Каждый раз, когда сторож уходил в город, он спрашивал Басаргина, не зайти ли к купцу. Басаргин решительно запрещал...