— Тсс! — сказал Левашев, указывая пальцем на дверь, из которой каждую минуту мог появиться Николай I...
Один из основателей Общества соединенных славян, А. И. Борисов не столько давал на следствии показания, сколько бросал вызов своим обвинителям. Он решительно заявил:
— Может быть, я в заблуждении, но я твердо уверен, что законы ваши неправы, твердость их основана на силе и предрассудках...

* * *
Очень смело вел себя на допросе отставной капитан И. Д. Якушкин, один из самых замечательных и мужественных людей в рядах восставших, автор великолепных, лучших по краткости, ясности и правдивости записок о движении декабристов. Офицер Семеновского полка, Якушкин был близок со всеми виднейшими членами Северного и Южного тайных обществ. Герой Бородина и Кульма, он ненавидел Александра I, о котором писал, что этот император, «в Европе покровитель и почти корифей либералов, в России был не только жестоким, но, что хуже того, бессмысленным деспотом». Ненавидел Якушкин и Николая I.
Приступая к допросу Якушкина, Левашев предупредил его, что следствию все известно.
— Я даже расскажу, милостивый государь,— добавил он,— подробности намериваемого вами убийства: из числа бывших тогда на совещании ваших товарищей на вас пал жребий.
— Ваше превосходительство,— ответил Якушкин,— это не совсем справедливо: я вызвался сам нанести удар императору и не хотел уступить этой чести никому из товарищей...
Левашев записал его слова.
— Теперь, милостивый государь,— продолжал он,— не угодно ли будет вам назвать тех из ваших товарищей, которые были на этом совещании?
— Этого я никак не могу сделать,— ответил Якушкин,— вступая в Тайное общество, я дал слово никого не называть.
— Так вас заставят их назвать. Я приступаю к обязанности судьи и скажу вам, что в России есть пытка.
— Очень благодарен вашему превосходительству за эту доверенность, но должен вам сказать, что теперь еще более, чем прежде, я чувствую моей обязанностью никого не называть,— ответил Якушкин.
Стоявший поодаль Николай I все это слушал и затем подошел к Якушкину.
— Вы нарушили присягу? — спросил он.
— Виноват, государь.
— Что вас ожидает на том свете? Проклятие. Мнение людей вы можете презирать, но то, что ожидает вас на том свете, должно вас ужасать. Впрочем, я не хочу вас окончательно губить: я пришлю к вам священника... Что ж вы мне ничего не отвечаете?
— Что вам угодно, государь, от меня?
— Я, кажется, говорю вам довольно ясно: если вы не хотите губить ваше семейство и чтобы с вами не обращались, как со свиньей, вы должны во всем признаться.
— Я дал слово не называть никого; все же, что знал про себя, я уже сказал его превосходительству генералу Левашеву.
— Что вы мне с его превосходительством и с вашим мерзким честным словом! — сказал царь Якушкину.
— Назвать, государь, я никого не могу.
Царь отскочил на три шага назад и, указав пальцем на Якушкина, крикнул:
— Заковать его так, чтобы он пошевелиться не мог!
Через несколько минут Якушкина везли в Петропавловскую крепость с царской запиской на клочке бумаги:
«Присылаемого Якушкина заковать в ножные и ручные железы; поступать с ним строго и не иначе содержать, как злодея».
Генерал-адъютант Сукин, постукивая по каменному полу своей деревянной ногой, принял Якушкина и запиской же немедленно раболепно донес царю:
«При высочайшем вашего императорского величества повелении ко мне присланный Якушкин для содержания, как злодея, во вверенной мне крепости мною принят и по заковании в ножные и ручные железы посажен в Алексеевской равелине, в арестантский покой № 1, о чем вашему императорскому величеству всеподданнейше доношу...»

* * *
Николай I допрашивал М. Ф. Орлова. Это был боевой генерал, подписавший в 1814 году, после окончания войны с Наполеоном, акт о капитуляции Парижа, один из самых ярких и замечательных представителей русской общественно-политической мысли декабристского периода, член образовавшегося после Отечественной войны литературного содружества «Арзамас», активный деятель Союза Благоденствия, друг Пушкина. Он пользовался позже глубоким уважением молодого Герцена и его друзей. Они писали, что большая часть молодого поколения того времени поклонялась ему, сохранившему и после суда и высылки из Петербурга свои вольнолюбивые настроения.
Царь очень благоволил к Орлову, но тот не оправдал его надежд. После ареста ему предъявлено было обвинение в том, что, являясь командиром дивизии Второй армии, он, «поручив Раевскому юнкерскую школу, оставлял без внимания действия его относительно внушения юнкерам вредных правил, из чего произошли все неустройства в 16-й дивизии и буйственный поступок нижних чинов Камчатского пехотного полка, коим Орлов объявил прощение, не имея на сие никакого права».
Николай I решил говорить с Орловым, как с товарищем, начал допрос с замечания, что ему больно видеть у себя Орлова без шпаги, и просил чистосердечно рассказать все, что ему известно о Тайном обществе и заговоре.
— Я ничего не знаю, ни о каком обществе и заговоре не знал и не слышал,— ответил Орлов.
Он хорошо знал своего императора, не доверял ему и говорил с ним с язвительной улыбкой на лице. В тоне его явно чувствовалась насмешка. Царь, рассчитывая на свои добрые отношения с Орловым, настаивал и требовал признания.
— Что же, разве об обществе «Арзамас» хотите вы узнать? — иронически спросил его Орлов.
— До сих пор с вами говорил старый товарищ,— сказал царь,— теперь вам приказывает ваш государь. Отвечайте прямо: что вам известно?
— Я уже сказал, что ничего не знаю и нечего мне рассказывать.
— Вы слышали? — сказал царь генералу Левашеву.— Принимайтесь же за ваше дело,— и, обращаясь к Орлову:— А между нами все кончено.
У Михаила Орлова был брат Алексей, который не был членом Тайного общества, пользовался большим доверием Николая I и впоследствии заменил Бенкендорфа на посту шефа жандармов. Снисходя, очевидно, к просьбам своего любимца, Николай I решил пощадить Михаила Орлова. Он приказал отправить его в Петропавловскую крепость, а коменданту Сукину послал записку: «...Генерал-майора Орлова посадить в Алексеевский равелин... и содержать хорошо... Дать видеться с братом Алексеем и перевести на офицерскую квартиру, дав свободу выходить, прохаживаться и писать, что хочет, но не выходя из крепости». Через полгода М. Орлов был освобожден и направлен под надзор полиции в Калужскую губернию...

* * *
Допытываясь во время допросов, почему некоторые декабристы, не принимавшие активного участия в восстании 14 декабря, не донесли правительству о существовании Тайного общества, Николай I давал своеобразное толкование понятию о чести.
— Если вы знали, что есть такое общество, отчего вы не донесли? — спросил царь поручика кавалергарда И. А. Анненкова.
— Тяжело, нечестно доносить на своих товарищей,— ответил Анненков.
— Вы не имеете понятия о чести! — крикнул Николай I.— Знаете ли вы, что заслуживаете?
— Смерть, государь! — ответил Анненков.
— Вы думаете, что вас расстреляют, что вы будете интересны. Нет, я вас в крепости сгною!..
Достойный ответ дал Николаю I по поводу его рассуждений о чести Александр Раевский, брат жены декабриста, М. Н. Волконской, отпущенный после первых допросов с оправдательным аттестатом.
— Государь! Честь дороже присяги; нарушив первую, человек не может существовать, тогда как без второй он может обойтись еще...
Такой же вопрос, почему он не сообщил правительству о существовании Тайного общества, задали, уже в крепости, на следствии, генералу М. Орлову. Сидя в крепости, Орлов думал о том, что при других обстоятельствах восстание могло победить, и потому ответил:
— Теперь легко сказать: «должно было донести», ибо все известно и преступление совершилось, но тогда не позволительно ли мне было по крайней мере отложить на некоторое время донесение? Но, к несчастию их, обстоятельства созрели прежде их замысла, и вот отчего они пропали...
Получив протокол этого допроса, Николай I дважды подчеркнул последнюю фразу, а над словами «но к несчастию» поставил ряд восклицательных знаков и на полях — еще один огромный восклицательный знак...
Между прочим, 14 декабря, в день петербургского восстания, Орлов находился в Москве. К нему пришел Якушкин, когда пришло известие о разгроме восстания.
— Ну вот, генерал, все кончено...— сказал он.
— Как это — кончено? — ответил Орлов.— Это только начало конца...

* * *
Здесь необходимо сказать и о тех, кто не выполнил своего долга в день 14 декабря: о полковнике Трубецком, отставном поручике Каховском, капитане Якубовиче, полковнике Булатове.
Трубецкой, не явившийся 14 декабря на площадь, чтобы принять вверенное ему командование восставшими, был храбрый боевой офицер. Под Бородином он спокойно простоял четырнадцать часов под ядрами и картечью. Под Кульмом шел во главе своей части с одним холодным оружием и громким русским «ура», размахивая шпагой над головой, несмотря на свистевшие неприятельские пули. В «битве народов» под Лейпцигом, кровопролитном завершающем сражении 1813 года в войне с Наполеоном, был тяжело ранен.
Почему же изменил Трубецкой в день 14 декабря, хорошо зная, что «с маленькими эполетами без имени» никто не решится принять команду над восставшими? Храбрый на поле боя, Трубецкой был человеком нерешительным в особо серьезных случаях жизни. Один из основателей и деятельных членов Тайного общества на протяжении всех десяти лет его существования, он уже задолго до 14 декабря стал страшиться радикализма Пестеля и Рылеева. Выбирая его диктатором, декабристы, по словам члена Тайного общества Д. И. Завалишина, «недостаточно различали военную храбрость от политического мужества, редко совмещаемых даже в одном лице». Увидев, что на Сенатскую площадь вышли вначале лишь восемьсот человек Московского полка, Трубецкой решил не идти на площадь. Он стоял у Главного штаба, в нескольких минутах ходьбы от Сенатской площади, и наблюдал, не увеличится ли число восставших полков, предполагая, видимо, лишь в этом случае возглавить восстание. Он даже запасся ядом на случай неудачи.
Еще утром Трубецкой сказал Рылееву и Пущину, что придет на Сенатскую площадь. Но когда увидел, что события нарастают и может пролиться кровь, классово ограниченное мировоззрение одержало в нем верх, он грубо нарушил свой долг, изменил товарищам и позже, оправдываясь, писал: «Терзаем совестью, мучим страхом грозящих бедствий, я видел, что во всяком случае и я погиб неизбежно; но решился, по крайней мере, не иметь еще того на совести, чтобы быть в рядах бунтовщиков...»
Отказавшийся вести моряков в Зимний дворец, чтобы арестовать царскую семью, Якубович поступил честнее: он заранее сообщил руководителям восстания о своем отказе выполнить принятое на себя обязательство, но на Сенатскую площадь явился и присоединился к восставшему Московскому полку. Он даже направился в разведку, имея в виду выяснить, что делается в лагере противника, и встретился лично с Николаем. После этого он вернулся к восставшим и доложил обо всем виденном. Но в поведении Якубовича также сказалась ограниченность дворянской революционности. У него была личная ненависть к Александру I за перевод его из гвардии в армию, и он готов был его убить, но на Николая у него рука не поднялась, и он отказался вести матросов в Зимний дворец.
Между тем позже, уже находясь в крепости, Якубович направил Николаю I замечательное письмо, в котором писал по поводу невыносимого положения русского крестьянства:
«Вся тягость налогов и повинностей, разорительное мотовство дворянства, все лежит на сем почтенном, но несчастном сословии... Нет защиты угнетенному, нет грозы и страха утеснителю!»
Каховский отказался убить Николая по мотивам личного характера: обдумав свое поведение, он пришел к выводу, что готов жертвовать собою для блага отечества, но не может стать террористом-одиночкой, который после убийства Николая I окажется вне революционной организации, человеком, вынужденным уйти от товарищей и бежать из России. Он и доказал потом готовность жертвовать собою, явившись 14 декабря на Сенатскую площадь и сразив своею пулею генерал-адъютанта Милорадовича.
Наконец, о Булатове, храбром боевом офицере, отказавшемся выполнить взятое на себя обязательство захватить Петропавловскую крепость. Навсегда покидая 14 декабря свой дом и прощаясь с маленькими дочерьми, Булатов сказал:
— Может быть, увидят, что есть и в России свои Бруты и Риеги.
Брут, как известно, был инициатором заговора и участником убийства диктатора Гая Юлия Цезаря, стремившегося подавить восстание рабов в древнем Риме и ликвидировать республику. Риего, выдающийся деятель испанской революции 1820—1823 годов, был казнен. Пушкин и декабристы глубоко чтили его память.
Когда Булатова привели после поражения восстания на допрос в Зимний дворец, Николай I встретил его словами:
— Как, и вы здесь?
— Вас это не должно удивлять,— ответил Булатов,— но вот меня удивляет, что вы еще здесь... Вчера с лишком два часа стоял я в двадцати шагах от вашего величества с заряженным пистолетом и с твердым намерением убить вас; но каждый раз, когда хватался за пистолет, сердце мне отказывало...
И здесь сказалась ограниченность дворянской революционности... Но Булатов тяжело переживал свою измену общему делу восстания; предполагали, что муки раскаяния привели его даже к самоубийству: 11 января 1826 года он разбил себе голову о стену каземата Петропавловской крепости, которую должен был захватить, и через несколько дней скончался от сотрясения мозга...
...Все эти срывы нанесли делу восстания огромный вред. Но, оказавшись на каторге, декабристы решили предать забвению эти факты и в личных взаимоотношениях друг с другом не касаться их. Как и во всяком человеческом обществе, среди них были разные люди, но движение декабристов в целом является значительнейшей страницей в истории русского революционного движения.
В. И. Ленин считал декабристов зачинателями русского революционного движения. Он писал: «Тогда руководство движением принадлежало почти исключительно офицерам и именно дворянским офицерам».