* * *
Увлеченный темой и собирая материал для «Декабристов», Толстой посетил дочь К. Ф. Рылеева, Настасью Кондратьевну, и долго расспрашивал ее об отце. Но та мало что могла сообщить Толстому: ведь ей было всего пять лет, когда казнили отца.
Толстой не раз бывал у дочери А. Г. Муравьевой, Софьи Никитичны Бибиковой, Нонушки, которая «пропасть рассказывала и показывала» ему о декабристах и их жизни на каторге и в ссылке.
Толстой подолгу беседовал с вернувшимися из Сибири декабристами М. И. Муравьевым-Апостолом, П. Н. Свистуновым, И. П. Беляевым, посетил Петропавловскую крепость и осматривал камеры, в которых находились в заключении декабристы.
От В. В. Стасова Толстой получил копию записки Николая I, в которой царь цинично намечал подробный церемониал казни пяти декабристов, и ряд других материалов. Особенно поразило писателя распоряжение Николая I пробить барабанами мелкую дробь, когда выведут заключенных. «Это какое-то утонченное убийство!» — возмущался Толстой царской запиской...
Толстой писал о Николае I:
«Когда какой-нибудь смельчак решался докладывать, прося смягчения участи сосланных декабристов или поляков, страдающих из-за той любви к отечеству, которая им же восхвалялась,— он, выпячивая грудь, останавливал на чем попало свои оловянные глаза и говорил: «Рано!» — как будто он знал, когда будет не рано и когда будет время».

Толстой начал уже писать «Декабристов» (три главы романа были даже опубликованы им в 1884 году), но в процессе работы автор, начав с эпохи 1825 года, перенесся мыслью к молодости своего героя, увлекся эпохой 1812 года, и его первоначальная мысль вылилась в создание «Войны и мира».
Собирая материал для «Декабристов», Толстой несколько раз ездил в Петербург, но затем мысль об этом романе оставил, хотя не переставал думать о нем.

В 1877 году Толстой снова вернулся к этой теме и внимательно знакомился с записками, воспоминаниями и письмами М. Н. Волконской, И. Д. Якушкина, А. Е. Розена, братьев Бестужевых и других.
В дневнике дочери писателя, Татьяны Львовны, имеется запись от 3 февраля 1898 года о том, что Лев Николаевич предложил И. Е. Репину сюжет картины: С. И. Муравьев-Апостол и М. П. Бестужев-Рюмин идут на казнь.

Много позже Толстой писал, что декабристы больше, чем когда-нибудь, занимают его и возбуждают его удивление и умиление:
«Это были люди все на подбор — как будто магнитом провели по верхнему слою кучи сора с железными опилками, и магнит их вытянул».

«Декабристы» остались незаконченными...

Своего рода историей тридцатилетней жизни декабристов на каторге и в ссылке являлась «Библиотека добрых листков» декабриста И. И. Пущина, а также его тетрадь «Заветных сокровищ», хранящихся сегодня в Центральном Государственном историческом архиве.
Пущин был по своему высокому моральному облику одной из центральных фигур на каторге и в ссылке.

К нему тянулись отовсюду сердца декабристов, и к нему шли письма со всех концов Сибири, где декабристы поселены были после каторги. К нему потоком шли письма и «с того света», из России.

В «Библиотеке добрых листков» Пущина насчитывалось больше тысячи писем. Они были разного формата, написаны на разной бумаге, разными почерками, и все хронологически подобраны и переплетены. Большая половина этих писем — из России, от родных и старых знакомых. Остальные — сибирские письма декабристов и многочисленных сибирских друзей и знакомых Пущина. Письма первого, «каторжного», периода писались на имя жен декабристов, так как сами декабристы, находясь в тюрьме, лишены были права личной переписки. Лишь перейдя на поселение, они уже писали сами.

Пущин провел в Сибири двадцать восемь лет. Написанные и полученные им за эти годы письма охватывают огромный круг интересов. Он пользовался исключительным уважением и любовью своих товарищей. «Рыцарем правды» назвал его декабрист Волконский за высокую честность и принципиальность, за всегда ровный, спокойный и жизнерадостный, стойкий во взглядах и убеждениях характер.

Свою переписку с товарищами по восстанию и друзьями Пущин не прерывал до своего последнего часа. Письма эти дают представление о той большой роли, какую декабристы сыграли в деле подъема культурной и экономической жизни Сибири.

* * *

Хранительницей живых традиций декабристов в Москве до конца своих дней оставалась Софья Никитична — Нонушка — Муравьева.
Уехав в Москву после смерти в Сибири родителей и окончив институт, она вышла замуж за М. И. Бибикова, племянника декабристов Муравьевых-Апостолов. Дом ее в Москве был своего рода клубом, где собирались друзья и почитатели декабристов.
Бибиковы жили на Малой Дмитровке (сейчас улица Чехова). Отец Бибикова был известный вельможа начала прошлого века, проделавший весь поход против Наполеона и присутствовавший на Венском конгрессе, человек очень образованный и оригинальный. Когда он тяжело заболел, врачи, чтобы не волновать больного и скрыть от него его тяжелое положение, говорили между собою на консилиуме по-латыни.
Бибиков внимательно вслушался в их разговор и, открыв глаза, сказал окружавшим его врачам:
— Меня приводит в отчаяние не безнадежность моего положения, а те ошибки, которые вы делаете, говоря по-латыни...
Правнучка Александры Григорьевны Муравьевой, А. Бибикова, рассказывает в своих воспоминаниях, что «дом бабушки, Софьи Никитичны Бибиковой был настоящим музеем, и особая прелесть этого музея была в том, что у него была душа, что все эти картины и миниатюры, старинная тяжелая мебель и огромные молчаливые и таинственные книжные шкафы, точно скрывавшие в себе невысказанные истории, мраморный бюст прадеда, декабриста Никиты Михайловича Муравьева,— все это жило, все было полно воспоминаний. Каждая вещь имела свою историю и сохраняла в себе тепло семейной обстановки, печать привычек, вкусов, мыслей своих обладателей. Это все были живые свидетели прошлого, блестящего и трагического прошлого в шитых мундирах и арестантских шинелях, свидетели, связывавшие это прошлое с настоящим и неразрывно с самой Александрой Григорьевной Муравьевой.
Здесь царил особый культ воспоминаний. Каждая вещь была с кем-то и с чем-то связана: старинное кресло, на котором умер в Сибири прадед Никита Михайлович; старинный массивный п тяжелый рабочий столик в виде жертвенника, подаренный им жене, Александре Григорьевне; часы, сделанные Н. А. Бестужевым в Сибири и подаренные Муравьевой незадолго до ее смерти; всевозможные портреты и миниатюры родных и близких работы знаменитых художников Левицкого, Тропишша, Соколова, Изабэ. Все это были страницы жизни декабристов, собиравшихся по пятницам у Софьи Никитичны на Малой Дмитровке.
Среди всех этих немых свидетелей прошлого сидела бабушка, Софья Никитична, «в своем неизменно черном простом платье, с крупными морщинами на характерном лице, с белыми, как серебро, волосами. От всего ее облика веяло необычайной благородной красотой...».
А. Бибикова вспоминает, что как-то ей пришлось встретиться у бабушки с известным московским коллекционером П. И. Щукиным, которому удалось приобрести у нее ценные миниатюрные портреты Никиты Михайловича и Александры Григорьевны Муравьевых. Щукин был образованный и культурный человек, бесспорный ценитель и тонкий знаток искусства, но, получив эти миниатюры из дома бабушки Софьи Никитичны и вставив их в музейную оправу, он вынул из них душу. У бабушки тоже был музей, но этот ее музей жил, и главной его артерией была она сама, Софья Никитична, Нонушка, как звали ее все декабристы.

Декабрист И. И. Горбачевский навсегда остался доживать в Сибири свой век. В своих письмах к вернувшимся в Россию товарищам Горбачевский как бы водил их по казематам покинутой Петровской тюрьмы, и письма эти насыщены были трогательными воспоминаниями и грустными настроениями оставшегося на старом пепелище одинокого декабриста.
«Мы только в разлуке узнаем цену наших товарищей, в разлуке только узнаем потерю их...—писал Горбачевский Оболенскому.— Часто гляжу здесь на наше прежнее жилище... вы все для меня теперь какие-то мифы... Жившие когда-то здесь,— где они? Где их искать? Когда их увидишь?.. Сижу на одном и том же месте, как гвоздь, забитый в дерево,— такие мои обстоятельства и такое положение. Куда ехать? и на какие деньги... Сестра моя живет в Петербурге при детях; в Малороссии все умерли; конечно, будь способы, поехал бы туда хоть подышать тамошним воздухом, но это «не наша еда лимоны», как некогда писал ко мне В. Л. Давыдов».
Горбачевский пишет товарищам, что их каторжную тюрьму в Петровском заводе посещают разные люди и часто просят его показать, где кто жил и что делал. Он много рассказывает им, а они продолжают задавать всё новые и новые вопросы. Какой-то господин из Петербурга подобрал в камере Оболенского все брошенные когда-то декабристом перья; потом подобрал и положил в бумажник все валявшиеся на полу бумажки. Какой-то генерал, сослуживец Якубовича, вырвал все гвоздики из стен в его каземате. Кто-то выкопал в садике и увез с собою столик в кустах, за которым пили чай Ивашевы.

Отредактировано AWL (06-03-2012 11:50:24)

* * *

Память об Александре Григорьевне Муравьевой бережно сохраняется в Сибири до наших дней. Над ее могилой всегда горела неугасимая лампада, а уезжая из Петровского завода на поселение, декабристы всегда приходили поклониться перед отъездом ее праху.
«Есть какое-то поэтическое наслаждение возвратиться вольным в покинутую тюрьму»,— написал А. С. Пушкин своему другу П. А. Вяземскому, когда снова приехал в Михайловское, где он «провел изгнанником два года незаметных».
Такое же поэтическое наслаждение испытал И. И. Пущин, посетив в 1849 году, по пути на Туркинские минеральные воды, Петровский завод. Об этом он писал из Ялуторовска в Петербург:
«... Я был в Петровском; подъезжая к заводу, увидел лампаду, которая мне светила среди туманной ночи. Этот огонек всегда горит в часовне над ее могилой. Тут же узнал от Горбачевского, поселившегося на старом нашем пепелище, что, гуляя однажды на кладбищенской горе, он видит человека, молящегося на ее могиле. Подходит и знакомится с генералом Черкасовым. Черкасов говорит ему, что счастлив, что имел возможность преклонить колени перед могилой, где покоится прах женщины, которой он давно в душе поклоняется, слышал о ней столько доброго по всему Забайкалью. Вот уже с лишком двадцать лет, что светится память нашей первомученицы!..»
В 1862 году, через тридцать лет после смерти Муравьевой, Горбачевский получил от декабриста Оболенского письмо с просьбой сообщить, в каком состоянии находилась тогда ее могила.
В трогательных подробностях Горбачевский сообщил в письме от 18 января 1862 года, что могила в порядке, что он сам следит за ней и от дочери Муравьевой, Нонушки, получает письма по этому поводу. Уже тридцать лет, писал он, лампада горит неугасимо, но вот беда: на 1862 год осталось на масло всего 42 руб. 58'А> коп. и еще сторожу нужно платить 6 руб. 84 коп. жалованья. Этих денег может не хватить на неугасимое горение лампады, и Горбачевский просит Оболенского сообщить об этом кому следует...

Горбачевский начал писать свои воспоминания, но в какую-то нехорошую минуту сжег их, оставив лишь записки о восстании на юге Черниговского полка и судьбе его участников. В одном из писем к М. А. Бестужеву он рассказывал о своем последнем трогательном прощании, в ночь на 15 сентября 1825 года, с казненным впоследствии декабристом С. И. Муравьевым-Апостолом.
Когда они разговаривали, Муравьев-Апостол держал в руках свою головную щетку, любовно разглаживал ею бакенбарды Горбачевского, потом обнял его, горячо поцеловал и сказал:
— Возьмите эту щетку себе на память от меня. Ежели кто из нас двоих останется в живых, мы должны оставить свои воспоминания на бумаге; если вы останетесь в живых, я вам и приказываю, как начальник ваш по обществу нашему, так и прошу, как друга, которого я люблю почти так же, как Михаилу Бестужева-Рюмина, написать о намерениях, цели нашего общества, о наших тайных помышлениях, о нашей преданности и любви к ближнему, о жертве нашей для России и русского народа. Смотрите исполните мое вам завещание, если это только возможно будет для вас...
Муравьев-Апостол еще раз обнял и горячо поцеловал Горбачевского, и они расстались навсегда. Подаренную ему Муравьевым-Апостолом щетку Горбачевский положил в боковой карман шинели, и она уцелела у него от всех многочисленных обысков — в Зимнем дворце, в Петропавловской, Шлиссельбургской и Кексгольмской крепостях, в Сибири. Декабристы Трубецкой, Поджио и другие очень просили Горбачевского отдать им эту щетку, даже предлагали за нее тысячу рублей. Но старый декабрист, хотя и очень нуждался, не мог расстаться с этой драгоценной памятью казненного друга. От времени из этой щетки даже волосы выпали, осталось одно древко...
Памятный подарок С. И. Муравьева-Апостола не дошел до наших дней. Но в городе Пушкине, в экспозиции Всесоюзного музея А. С. Пушкина, можно видеть несколько подлинных, принадлежащих декабристам и хорошо сохранившихся вещей. Они помещаются в особой витрине.
Перстень золотой с сердоликовым камнем. Он был пожертвован А. С. Пушкиным для лотереи в доме Раевских. Его выиграла М. Н. Волконская, а внук ее, С. М. Волконский, подарил Пушкинскому дому.
Серебряная, позолоченная внутри чарка, поступившая в Пушкинский дом с сопроводительной запиской: «...от младшего поколения Муравьевых: Валериана — рожд. 1941, Сергея — рожд. 1947, Никиты — рожд. 1950 г. 22 декабря 50 г. Ленинград. Сергей Муравьев».
Круглая бронзовая чернильница декабриста Артамона Муравьева и песочница, вправленные в большую овальную перламутровую раковину с резьбой. На раковине — чеканный бронзовый ободок на четырех лапках с ажурным бортиком и плоским выдвижным ящичком. Сверху на раковине три литые бронзовые фигурки: амур и два дельфина.

* * *
Пройдя тяжкий тридцатилетний путь каторги и ссылки, уцелевшие декабристы остались верны тем идеям, которые привели их 14 декабря 1825 года на Сенатскую площадь.
«Глас свободы раздавался не долее нескольких часов, но и то приятно, что он раздавался»,— писал из крепости Г. С. Батенков.

Через тридцать лет после восстания С. Г. Волконский писал: «Мои убеждения привели меня в Верховный уголовный суд, на каторгу, к 30-летнему изгнанию, и, тем не менее, ни от одного слова и сейчас не откажусь».

Н. И. Лорер писал в своих «Воспоминаниях», что, если бы ему дано было теперь, через сорок лет после вступления в Тайное общество, изменить этот шаг и тем самым всю свою судьбу, он ни за что бы на это не согласился.

Поселившись после возвращения из каторги и ссылки в Нижнем Новгороде, И. А. Анненков писал декабристу А. Н. Муравьеву, что его старая ненависть к рабству пробудилась с тех пор, как он попал в Пензенскую губернию... отпечаток рабства на всех лицах и разбойничьи повадки управляющих и заседателей показались ему там в тысячу раз большими, чем в Нижнем.

Ненависть к самодержавию, крепостничеству и рабству развивалась, углублялась и охватывала все более и более широкие слои русского народа.

Давая оценку движению декабристов, В. И. Ленин писал:
«Страшно далеки они от народа. Но их дело не пропало. Декабристы разбудили Герцена. Герцен развернул революционную агитацию.
Ее подхватили, расширили, укрепили, закалили революционеры-разночинцы, начиная с Чернышевского и кончая героями «Народной воли». Шире стал круг борцов, ближе их связь с народом. «Молодые штурманы будущей бури» — звал их Герцен. Но это не была еще сама буря.
Буря, это — движение самих масс. Пролетариат, единственный до конца революционный класс. Поднялся во главе их и впервые поднял в открытой революционной борьбе миллионы крестьян. Первый натиск бури был в 1905 году»...

Из искры возгорелось пламя...