* * *
Сибирское население с грустью провожало декабристов. Память о них надолго сохранилась всюду, где они жили на поселении.
Несмотря на тяжелые условия существования, часто очень недоброжелательное к ним отношение со стороны местной злой и трусливой администрации, декабристы «столько сделали для Сибири, сколько сама она не сделала бы и в сто лет».
«Настоящее житейское поприще наше,— писал декабрист Лунин,— началось со вступлением нашим в Сибирь, где мы призваны словом и примером служить делу, которому себя посвятили».
Особо надо упомянуть о ялуторовском кружке Якушкина, в котором участвовали Ентальцев, М. Муравьев-Апостол, Оболенский, Пущин и Тизенгаузен. Они много сделали для просвещения местного населения. И благодарную память о себе оставили декабристы среди якутского и бурятского населения
Сибири.
Поведение декабристов, основанное на простых, но строгих нравственных правилах, на ясном понимании справедливого, честного и гуманного отношения к людям, не могло не оказывать благотворного влияния на местное общество.
В Сибири никогда не было крепостного права, и потому сибирский крестьянин резко отличался по своему самостоятельному характеру от российского крестьянина. Для него декабрист не был «барином» в том смысле, в каком это понятие определялось в то время для крестьян в России.
Декабристы являлись живыми образцами и носителями подлинной культуры, и ото поднимало их в глазах тех, кто с ними общался.
Все чувствовали себя с ними легко и просто.
Пример декабристов, не пренебрегавших никаким трудом, действовал на окружающих облагораживающе. Они подавали населению примеры рациональной хозяйственной практической деятельности, были лучшими наблюдателями и знатоками края, не тяготились никакими занятиями, обучали взрослых и детей чиновников и крестьян математике, физике, химии, механике, иностранным языкам.
Они поддерживали нуждавшихся добрым советом, оказывали материальную помощь, защищали от злоупотреблений местных властей. Самые матерые и закоренелые чиновники боялись декабристов.
Братья Бестужевы были ревностными пропагандистами ремесленного образования. Они приезжали в бурятские улусы и обучали кочевников ремеслам. Буряты часто приезжали к ним в Селенгинск, чтобы познакомиться с тем или иным ремеслом и приобрести определенные трудовые навыки.
Как братья к братьям, относились декабристы к местному населению.
Сибири декабристы предвещали великое будущее. «Сама природа,— писал А. Бестужев (Марлинский),— указала Сибири средство существования и ключи промышленные. Схороня в горах ее множество металлов и цветных камней, дав ей обилие вод и лесов, она явно дает знать, что Сибирь должна быть страной фабрик и заводов».
«Расставаясь с страною изгнания,— писал декабрист Розен,— с грустью вспоминал любимых товарищей-соузников и, благословляя их, благословлял страну, обещающую со временем быть не пугалищем, не местом и средством наказания, но вместилищем благоденствия в высшем значении слова. Провидение, быть может, назначило многих из моих соизгнанников... быть основателями и устроителями лучшей будущности Сибири, которая, кроме золота и холодного металла и камня, кроме богатства вещественного, представит со временем драгоценнейшие сокровища для благоустроенной гражданственности».
О том же писал Басаргин и, подчеркивая роль декабристов в поднятии общей культуры Сибири, добавлял: «Я уверен, что добрая молва о нас сохранится надолго по всей Сибири, что многие скажут сердечное спасибо за ту пользу, которую пребывание наше им доставило».

ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ

Мы, по крайней мере многие из нас, увидели цель жизни народов, цель существования государств, и никакая человеческая сила не может уже обратить нас вспять.
Н. И. Тургенев

ЯСНЫМ зимним утром 1861 года А. И. Герцен гулял со своей двоюродной сестрой Т. П. Пассек по Пале-Роялю, в Париже. Они увидели медленно идущего впереди старика, просто, но хорошо одетого. Его благородная наружность и что-то печально-задумчивое в лице остановили на нем внимание Т. П. Пассек.
— Знаешь ли ты, кто это? — спросил Герцен.
— Не знаю. Скажи, Саша, кто?
— Один из участников четырнадцатого декабря, князь Сергей Григорьевич Волконский, возвращенный из ссылки.
«В памяти моей,— вспоминала Пассек,— осветился трогательный ряд женщин-аристократок — они бросают родных, роскошь, блеск общественного положения и идут за мужьями в глубину Сибири; представился грустно-поэтический вечер, который княгиня М. Н. Волконская, отъезжая в ссылку к мужу, проводит у своей невестки,— умной, талантливой писательницы, княгини 3. А. Волконской,— окруженная самыми замечательными личностями литературного мира того времени.
Печально я смотрела на шедшего впереди нас слабыми ногами старца.
— Хочешь познакомиться с князем? — спросил Саша.
— Конечно, хочу! — ответила я.
Мы ускорили шаги и нагнали князя. Он быстро обернулся к нам. Узнавши Александра, с которым был знаком, приветливо улыбнулся и подал ему руку. Саша, почтительно кланяясь,
сказал:
— Здравствуйте, князь. Как ваше здоровье? Прогуливаетесь, и прекрасно — утро великолепное...
Затем он представил пас друг другу, и мы все вместе отправились дальше. Разговаривая, князь Сергей Григорьевич несколько раз жаловался на свои ноги. Обойдя часть Пале-Рояля, мы зашли отдохнуть на квартиру к Александру. Знакомство с князем Волконским продолжалось, и он нередко посещал нас в Париже...»
Об одном из таких посещений рассказывает в своих «Воспоминаниях» Н. В. Шелгунов:
«Раз я прихожу к А. И. Герцену и застаю такую картину. В мягком большом кресле сидит величавый старик (таких стариков я еще не видывал) с длинными, по плечи, и белыми, как снег, волосами; в лице и во всей фигуре почтенного старика, откинувшегося на спинку кресла, было что-то патриаршее, спокойное; в прямом, ясном взгляде чувствовалась душевная красота и та уверенность в себе, которая дается хорошо прожитой жизнью и спокойной совестью.
Перед стариком стоял Герцен, относившийся к нему с такой сыновней, предупредительной почтительностью и берегущей любовью, которую если нужно уметь вызвать, то еще больше нужно уметь носить в себе.
Этот патриарх-старик был декабрист князь Волконский... Он был лишен возможности жить в Петербурге, но ему не было запрещено жить за границей, и он уехал в Париж...»
М. Н. Волконская, вернувшись в Москву из Сибири, болела и вскоре получила разрешение выехать для лечения за границу. Ее сопровождала дочь Елена Сергеевна.
Через год, по их ходатайству, разрешен был выезд за границу и С. Г. Волконскому. Но он был уже очень болен. Ему разрешили пробыть за границей не более трех месяцев. В связи с болезнью жены и своей собственной он несколько раз обращался к царю с просьбой об отсрочке... В Париже за ним был установлен тайный надзор...
М. Н. Волконская очень изменилась. Все пережитое в ссылке наложило на весь ее облик строгую печать времени. Но лицо ее было одухотворено особой внутренней красотой.
Романтическая и героическая в красоте своего подвига, она смотрела сейчас на жизнь своими большими глазами из глубины перенесенных страданий...
Уезжая из России, она даже не была уверена, что вернется, и взяла с собою в мешочке горсть родной земли, которую просила положить в ее гроб, если умрет вдали от родины...

Вот они идут все трое по улице Мира в Париже — А. И. Герцен, М. Н. Волконская и С. Г. Волконский. И здесь же был вынужден жить Н. И. Тургенев. По-разному сложилась их жизнь, и разная у них судьба: Герцен — вечный изгнанник, Волконские — только что отбыли тридцатилетнюю каторгу и ссылку з Сибири, Н. И. Тургенев, заочно приговоренный по делу декабристов к смертной казни, лишен был возможности вернуться на родину.
Один из активнейших членов Тайного общества, Николай Тургенев пользовался среди товарищей по восстанию большим авторитетом и являлся кандидатом в члены временного правительства после свержения самодержавия. С ним и его братом Александром был очень дружен Пушкин и, находясь в их доме, написал оду «Вольность».
В дни декабрьских событий 1825 года Н. Тургенев находился в Англии и по призыву царского правительства в Россию не вернулся, а Англия отказалась выдать его.
В Петербурге между тем распространился слух, будто Тургенева везут морем в Россию.
П. А. Вяземский написал в те дни стихотворение «Море», в котором называл его «очаровательницей мира, красой творения». Пушкин ответил ему на это:

Так море, древний душегубец,
Воспламеняет гений твой?
Ты славишь лирой золотой
Нептуна грозного трезубец?
Не славь его! В наш гнусный век
Седой Нептун земли союзник.
На всех стихиях человек
Тиран, предатель или узник.
Лишь через тридцать один год после восстания, после амнистии, 11 мая 1857 года, Тургенев приехал на короткое время в Россию вместе с родившимися за границей сыном и дочерью, но скоро снова уехал в Париж. Он скончался 10 ноября 1871 года и похоронен на кладбище Пер-Лашез, неподалеку от могилы французских коммунаров.

* * *
Русское передовое общество оказало возвратившимся из Сибири декабристам и их женам сердечную встречу. Даже люди консервативно настроенные считали необходимым выразить им свое уважение. Декабристов всюду охотно принимали.
Через полвека после их возвращения, работая над романом «Декабристы» и вспоминая свою встречу с Волконским в 1861 году во Флоренции, Л. Н. Толстой писал известному пианисту А. Б. Гольденвейзеру:
«Его наружность с длинными седыми волосами была совсем как у ветхозаветного пророка. Как жаль, что я тогда так мало с ним говорил, как бы мне он теперь был нужен! Это был удивительный старик, цвет петербургской аристократии, родовитой и придворной. И вот в Сибири, уже после каторги, когда у жены его было нечто вроде салона, он работал с мужиками, и в его комнате валялись всякие принадлежности крестьянской работы...»
Царское правительство продолжало, однако, относиться к декабристам по-прежнему подозрительно и недоверчиво.
В Москве и Петербурге им не разрешено было жить, но все они стремились быть ближе к Москве. Волконские числились живущими в деревне Зыково, под Москвой, а фактически жили у дочери в Москве. Пущин, женившись па овдовевшей Фонвизиной, поселился в Марьине, близ Бронниц. М. Муравьев-Апостол жил в Твери, Батенков и Оболенский — в Калуге, Анненков — в Нижнем Новгороде, Нарышкины — под Тулой.
Правительственные агенты не спускали глаз с декабристов. В этом смысле любопытен обращенный к московскому генерал-губернатору Закревскому запрос шефа жандармов Долгорукова:
«До сведения государя императора дошло, что... Муравьев-Апостол, Оболенский и Батенков проживают в Москве без разрешения и позволяют себе входить в самые неприличные разговоры о царствующем порядке вещей. Скромнее всех, по слухам, ведет себя Муравьев. Что же касается до Трубецкого и Волконского, то они будто бы бывают во всех обществах с длинными седыми бородами и в пальто...»
Производивший секретное расследование по этому запросу генерал донес:
«Чтобы лица сии позволяли себе входить в самые неприличные разговоры о существующем порядке вещей — я подтвердить не могу. Несмотря на столь продолжительное отчуждение от общества, при вступлении в него вновь, они не выказывают никаких странностей, ни уничижения, ни застенчивости, свободно вступают в разговор, рассуждают об общих интересах, которые, как видно, никогда не были им чужды, невзирая на их положение; словом сказать, 30-летнее их отсутствие ничем не выказывается, не наложило на них никакого особенного отпечатка, так что многие этому удивляются и, предполагая их встретить совсем другими людьми, частию убитыми, утратившими энергию, частию одичавшими, могут находить, что они лишнее себе позволяют».
Закревский сообщал, со своей стороны, шефу жандармов, что он действительно разрешил приехать в Москву, на три дня каждому, Муравьеву-Апостолу, Оболенскому и Батенкову и что Трубецкой и Волконский «действительно носят бороды».
Николая I уже не было в живых, но его сын, Александр II, которого дворянство окрестило «царем-освободителем», продолжал относиться к декабристам мелочно-придирчиво. Волконский обратился однажды с просьбой разрешить ему съездить в Петербург навестить свою больную сестру. На это ему ответили, что государь император «соизволил» отказать в этой просьбе: коль скоро сестра Волконского могла совершить в 1854 году поездку из Петербурга в Иркутск для свидания с братом, то теперь, когда брат уже возвратился из Сибири, она тем более может сама съездить к нему в деревню Зыково под Москвой.
«Дивлюсь, как не надоест им с нами возиться, полагаю, что это делается от безделья»,— писал по этому поводу Якушкин Пущину.

Такое отношение правительства к декабристам вынуждало их быть осторожными. Получив приглашение на обед в годовщину основания Московского университета, 12 января 1862 года, Оболенский уклонился от этого обеда «по случаю различных манифестаций, имеющих неприятные последствия, которых он был свидетелем в прошлом году, по случаю подобного праздника».
Уцелевшие после всего пережитого декабристы тем более старались не терять связи друг с другом.

«Когда смерть разредила наши ряды, чувствуешь потребность сомкнуть их»,— писал М. Муравьев-Апостол Пущину из Твери.

«Хотелось бы почаще с тобой переписываться... Приятно было бы сохранить ту же свежесть чувств, которая так долго у нас хранилась и, верю, сохранится до конца»,— писал Пущину Оболенский.

В Твери, у М. Муравьева-Апостола, состоялось два «съезда» вернувшихся из Сибири декабристов. Они радостно приветствовали друг друга, но, говорили они, «трудно было заменить наш ялуторовский кружок, который всегда останется в сердечной памяти».
О каторге декабристы вспоминали с горечью и грустью и все же радовались, вспоминая, как дружно они все жили там. На память приходили разные смешные эпизоды, вплетавшиеся в их тогдашнюю жизнь, и эти отзвуки прошлого еще больше сближали их.
Декабристы рады были своим встречам.

«Нарышкиных буду рад видеть,— писал Пущин Трубецкому из Марьина в 1857 году,— с 1833 года не виделись, это гомерические сроки! Кроме нашей хронологии, редко где они встречаются...»

* * *
Жизнь оставшихся декабристов и их жен уже близилась к концу. И по-разному сложилась она после Сибири.

Немногие, вернувшись из Сибири, застали через тридцать лет живыми своих близких и родных, и не все даже могли узнать друг друга. Член Союза Благоденствия полковник А. Ф. Бригген, крестник Г. Р. Державина, герой Бородина и Кульма, был приговорен к двум годам каторги. Жена его, Софья Михайловна, не получила разрешения последовать за мужем. Она ждала его через два года, но он после каторги пробыл в Сибири еще двадцать девять лет в ссылке и вернулся домой лишь в 1857 году, после амнистии. Он никого не узнал.
— Господа, позвольте узнать, кто из вас моя жена. Я Бригген! — весело воскликнул он, оглядев собравшихся.

Он обнял жену, которая в течение десятилетий лишена была возможности быть его спутницей, и шутя сказал, что их брак уже недействителен и они должны «перевенчаться».