ОСВОБОЖДЕНИЕ

Люби меня по-прежнему, как и я тебя. Мы становимся стариками,
издержка на это чувствование, стало быть, будет недолгая.
Н. А. Бестужев — Г. С. Батенкову

НИКОЛАЮ I до самых последних лет его жизни нельзя было по-прежнему даже напоминать о декабристах. Самые имена их царь хотел вытравить из памяти своих подданных.
Через четырнадцать лет после восстания, в 1839 году, известный издатель того времени А. Ф. Смирдин выпустил иллюстрированное издание «Сто русских литераторов». Среди них был и портрет пользовавшегося тогда большой популярностью писателя-декабриста А. Бестужева (Марлинского). Разрешение на печатание и выпуск альманаха дал сам управляющий делами III отделения А. Н. Мордвинов.
Имена участников восстания на Сенатской площади продолжали жить в сердцах народа. Многие вырезали из альманаха и повесили у себя портрет А. Бестужева (Марлинского).
Великий князь Михаил Павлович поспешил донести об этом своему брату, Николаю I:
— Вот те, кто заслужили виселицу, ныне заслужили чести вывесить свои портреты.
Николай I возмутился.
— Его развесили везде, а он хотел нас перевешать! — кричал он.
А. Н. Мордвинов был уволен от должности, а из альманаха жандармы начали удалять портрет А. Бестужева (Марлинского). По простоте своей, сестра его, Е. А. Бестужева, передала жандармам девятьсот экземпляров портрета, и они потом продали их в Гостином дворе. Семьдесят экземпляров скрыл переплетчик и тоже продал на ярмарке.
В цензурном комитете надолго запомнилась эта история. Через тридцать четыре года после восстания, в 1859 году, когда Николая I уже не было и декабристы были амнистированы, редактор «Живописной русской библиотеки» К. А. Полевой хотел поместить в своем журнале портрет А. Бестужева (Марлинского) и напечатать его письма.
По этому поводу возникла обширная переписка, и в цензурном комитете вспомнили, что еще в 1839 году Николай I, «усмотрев в издании «Сто русских литераторов» помещенный портрет Бестужева, крайне сему удивился и недоумевал, каким образом сие могло быть допущено».
Разрешение на напечатание портрета не было дано...

* * *
«Только семейные радости,— писала родным в Россию жена декабриста А. И. Давыдова,— разгоняли эту беспросветную скорбь... Иногда, хоть и редко, на короткое время забываем, где мы теперь...» И потому легко представить себе, как обрадовал Давыдовых неожиданный приезд к ним из Каменки двух дочерей и сына. Они оставили их после восстания 14 декабря маленькими детьми, а к ним в Сибирь приехали уже взрослые молодые люди. Их сын Петр женился впоследствии на родившейся в Сибири дочери Трубецких, Елизавете.
Познакомился наконец с приехавшими к нему двумя сыновьями и декабрист Якушкин. После смерти жены, не получившей разрешения следовать за мужем в Сибирь, их воспитывала мать жены, Н. Н. Шереметева. Это была умная и образованная женщина, тетка поэта Ф. И. Тютчева, большой друг Н. В. Гоголя, пользовавшаяся уважением среди своих друзей и знакомых.
Старшему сыну Якушкина, Вячеславу, было уже двадцать семь лет, когда он приехал к отцу в Ялуторовск, младшему, Евгению, шел двадцать пятый год.
Якушкин с гордостью показывал сыновьям организованную им в Ялуторовске, в память своей умершей жены, их матери, женскую школу...
Анненковых обрадовал приезд дочери. Уезжая после восстания в Сибирь, Полина Гебль оставила дочь у матери Анненкова. Сейчас дочь Анненковых приехала к родителям со своими двумя малолетними детьми. Ночью она отыскивала в Тобольске их дом. Услышав шум, ее мать, не ожидавшая еще приезда дочери, выбежала на улицу. Она увидела шедшую ей навстречу молодую женщину и в недоумении остановилась, не зная, назвать ли дочерью ту, которая уже обняла ее, целовала.
В 1851 году Волконских посетила сестра декабриста, вдова министра императорского двора и фельдмаршала, Софья Григорьевна Волконская.
Ее встретили торжественно. Сергей Григорьевич Волконский выехал вперед и ожидал сестру в семи верстах от Иркутска, в старом Иннокентьевском монастыре. Ему было в то время шестьдесят шесть лет, сестре — шестьдесят восемь.
С. Г. Волконскую сопровождала из Петербурга племянница, дочь Волконских, Нелли, и с нею же приехала компаньонка, Аделаида Тэт, горбатая, с двумя торчащими вперед зубами, но необычайно веселая и остроумная женщина. Несколько месяцев С. Г. Волконская прожила в Иркутске, в семье брата. Вместе с ними она посетила семью Бестужевых в Селенгинске и заезжала в Ялуторовск, где жили декабристы.
Любопытно, что даже приезд в Сибирь к брату такой знатной особы, как С. Г. Волконская, сопровождался подпиской о том, что она ни с кем не будет переписываться из Сибири, а при возвращении в Петербург ни от кого не примет писем и «вообще будет поступать с тою осторожностью, которую требует положение ее брата в Сибири».
Приезды эти являлись праздниками для всех декабристов и отвлекали их от тягостной и безнадежной действительности.

* * *
Декабрист М. С. Лунин как-то посетил в Урике Волконских. Было поздно. Мария Николаевна, убаюкивая маленькую Нелли, напевала старинный романс.
«Я слышал,— писал после этого вечера Лунин сестре,— последнюю строфу из гостиной и был опечален тем, что опоздал... Материнское чувство угадывает. Она взяла свечу и знаком показала, чтобы я последовал в детскую... Мать, счастливая отдыхом дочери, казалась у постели ее одним из тех духовных существ, что бодрствуют над судьбой детей... Музыка была мне знакома, но в ней была для меня прелесть новизны, благодаря контральтовому голосу, а может быть, благодаря той, которая пела... Ария Россини произвела на меня впечатление, которого я не ожидал...»
Проживая на поселении, многие декабристы обзавелись инструментами. В 1852 году, не надеясь на скорое освобождение, Пущин просит своего лицейского товарища и друга Ф. Ф. Матюшкина купить для него фортепьяно и выслать зимними обозами в Тюмень, на его имя. «Я думаю, все это обойдется не более трехсот целковых...» — добавляет Пущин.
Через несколько месяцев, в феврале 1853 года, фортепьяно было получено, и Пущин направил по этому поводу Матюшкину восторженное письмо:
«...Ура лицею старого чекана!» Это был вечером тост при громком туше. Вся древность наша искренне разделила со мной благодарное чувство мое; оно сливалось необыкновенно приятно со звуками вашего фортепьяно. Осушили бокалы за вас, добрые друзья, и за нашего старого директора (Энгельгардта.— А. Г.).

Теперь Аннушка уроки берет дома — и субботы мои оживились для молодежи... Старый лицей над фортепьянами красуется, а твой портрет с Энгельгардтом и Вальховским — на другой стенке, близ письменного моего стола. Ноты твои Аннушка скоро будет разыгрывать, а тетрадка из лицейского архива переписана. Подлинник нашей древности возвращаю. От души тебе спасибо за все, добрый друг!..»

Аннушка была родившаяся в Сибири дочь Пущина, которую он очень любил и которая за год до амнистии выехала с младшим братом в Россию...
Увлекаясь музыкой, декабристы приобщали к ней и местное население.
Музыка хоть на короткое время отвлекала декабристов и их жен от тяжких мыслей, тревог и забот. Между тем жить становилось все труднее и труднее. Близкие и родные постепенно уходили из жизни, их оставалось все меньше, и помощь из Петербурга стала поступать реже.
Приходилось изыскивать средства для существования. Многие декабристы пробовали заниматься хлебопашеством, но, глядя на сельскохозяйственные занятия С. Г. Волконского, Ф. Ф. Вадковский писал И. И. Пущину:

«Он посвящает хлебопашеству то время, которое оставляет ему воспитание детей, то есть сеет деньги, жнет долги, молотит время и мелет пустяки, когда уверяет, что это дело выгодно...»
Другие декабристы, как, например, Н. Ф. Лисовский и И. Б. Аврамов, промышляли по Енисею рыбой, П. А. Муханов и Ф. Ф. Вадковский вели торговлю хлебом, И. И. Горбачевский пробовал заниматься мыловарением, а приехавший в Сибирь племянник И. И. Пущина пытался привлечь дядю заняться добычей золота, чем тогда занимались многие сибирские промышленники.
Занятия торговлей могли наложить на декабристов определенный отпечаток, и Якушкин счел необходимым написать по этому поводу Пущину:
«От нас всегда зависит много уменьшить наши издержки... Во всяком положении есть для человека особенное назначение, и в нашем, кажется, оно состоит в том, чтобы сколько возможно менее хлопотать о самих себе. Оно, конечно, не так легко, но зато и положение наше не совсем обыкновенное. Одно только беспрестанное внимание к прошедшему может осветить для нас будущее; я убежден, что каждый из нас имел прекрасную минуту, отказавшись чистосердечно и неограниченно от собственных выгод, и неужели под старость мы об этом забудем? И что же после этого нам остается?..»
Высказанные Якушкиным в письме к Пущину взгляды были присущи почти всем декабристам. Чем бы они, нуждаясь, ни занимались, они жизнь свою всегда рассматривали в свете идей 14 декабря. Любой человек может совершить любой поступок, но их действия не могут рассматриваться сами по себе. Положение их было «не совсем обыкновенное», и они полагали, что все их дела должны рассматриваться в свете дней, озаривших их молодые годы. Они были «лучшие люди»...

Когда наступил день отправки петрашевцев, Фонвизина поехала проводить их. Свидание должно было состояться в семи верстах от Тобольска, по Омской дороге. Стоял страшный холод — было больше 30 градусов,— ветер в открытом поле дул нестерпимо. Фонвизина и бывшая с нею спутница промерзли, а отправка петрашевцев почему-то задерживалась. Оставив кучера на дороге, они ушли вперед.
Наконец послышался звон бубенцов, подъехали и остановились, как условлено было, две тройки. Достоевский и его товарищ, петрашевец Дуров, выпрыгнули из повозок. Они были в арестантских полушубках и меховых малахаях. На ногах — кандалы.
Фонвизина простилась с ними и дала письмо к своему доброму знакомому, инспектору Омского кадетского корпуса И. В. Ждан Пушкину, которого просила помочь петрашевцам.
— Не теряйте бодрости духа, о вас будут там заботиться добрые люди! — крикнула петрашевцам Фонвизина, когда ямщик ударил по лошадям и тройки помчались «в непроглядную даль их горькой участи». От Тобольска до Омска было шестьсот верст...
Полученное Достоевским от Фонвизиной письмо дало некоторые результаты. В Омске проживал некий священник Сулоцкий, живший до того в Тобольске и Ялуторовске. Он находился в дружеских отношениях со многими декабристами, и через него их жены держали связь с Достоевским.
Сулоцкий сообщал, что Достоевский находился в тюремном госпитале, что главный лекарь Троицкий предлагал ему лучшую пищу, а иногда и вино, но Достоевский от всего отказывался и только просил, чтобы его почаще принимали в госпиталь и содержали в сухой комнате.
Позже Сулоцкий писал, что он добился разрешения посылать Достоевскому книги и журналы — правда, лишь религиозно-духовного содержания,— и добавил, что Достоевский просил прислать ему «Историю» и «Иудейские древности» Иосифа Флавия. Ни в одной библиотеке Омска книг этих, однако, не оказалось.
Так прошло четыре года омской каторги, по окончании которых Достоевский и Дуров были освобождены из тюрьмы, определены рядовыми и лишь в 1856 году получили разрешение вернуться в Россию.
Выйдя из тюрьмы, Достоевский сообщил Фонвизиной свой новый адрес: «Семипалатинск, Сибирский линейный № 7 батальон, рядовому Федору Михайловичу Достоевскому».
Находясь на каторге, и после, уже живя в Петербурге, Достоевский благодарно вспоминал теплое, внимательное и заботливое отношение жен декабристов к нему и ко всем петрашевцам. 22 февраля 1854 года он писал своему брату, М. М. Достоевскому:

«Ссыльные старого времени,— т. е. не они, а жены их,— заботились об нас, как об родне. Что за чудные души, испытанные 25-летним горем и самопожертвованием. Мы видели их мельком, ибо нас держали строго. Но они присылали нам пищу, одежду, утешали и ободряли нас...»
Сообщая Фонвизиной свой новый семипалатинский адрес, Достоевский добавил, что лучше все же писать ему по адресу его живущего в Петербурге брата, М. М. Достоевского: так, кружным путем, письма вернее и безопаснее дойдут до него в Семипалатинск.
Уже вернувшись из Сибири домой и живя в своем имении Марьино, под Москвой, Фонвизина вела деятельную переписку с своими оставшимися в Сибири друзьями. Переписывалась она и с Достоевским. Она рассказывала писателю, как неприветливо встретила ее Москва после 25-летней каторги в Сибири. Достоевский, сам испытавший прелести каторги, писал ей 20 февраля 1854 года из Омска:
«С каким удовольствием я читаю письма ваши, драгоценнейшая Н. Д. Вы превосходно пишете их, или, лучше сказать, письма ваши идут прямо из вашего доброго, человеколюбивого сердца, легко и без натяжки...
Я слышал, вы куда-то хотите ехать на юг? Дай вам бог выпросить позволение. Но когда же, скажите, пожалуйста, когда же мы будем свободны, или по крайней мере, так, как другие люди? Уж не тогда ли, когда совсем не надо будет свободы? Что касается до меня, то я желаю лучше всего или уж ничего. В солдатской шинели я такой же пленник, как и прежде...»
Все пережитое Достоевским на каторге нашло свое отражение в его «Записках из Мертвого дома», написанных в начале шестидесятых годов, по возвращении писателя из ссылки в Петербург.
Книга эта, как писал Герцен, «явилась страшным повествованием, относительно которого автор, вероятно, и сам не подозревал, что, очерчивая своей закованной в кандалы рукой фигуры своих сотоварищей-каторжников, он создавал из нравов одной сибирской тюрьмы фрески а 1а Буонаротти».
Царская цензура, однако, нашла, что Достоевский не показал в своей книге ужасов каторги и у читателя могло создаться превратное впечатление о каторге, как о слабом наказании для преступника. Это заставило Достоевского дополнить вторую главу книги небольшим отрывком, в котором он писал, что, несмотря ни на какие облегчения участи каторжных со стороны правительства, каторга не перестанет быть нравственной мукой, невольно и неизбежно карающей преступника. Достоевский так и начинал свой отрывок: «Одним словом, полная, страшная, настоящая мука царила в остроге безысходно», и писал, что самая страшная мука заключается в лишении человека свободы и гражданских прав.
«Записки из Мертвого дома» принесли Достоевскому всемирную известность. Они показали, как страшна была царская каторга, к которой Николай I приговорил декабристов навечно.