Но, пока они собирались, Николай I раздумал и взял обратно свое разрешение Бестужевой ехать с дочерьми в Сибирь. Они были потрясены, получив от Бенкендорфа бумагу, в которой тот сообщал, что государь запретил им ехать в Сибирь «собственно для их же пользы».
Мать и три дочери оказались между небом и землею, в незнакомом им городе, без всяких средств к жизни. У них не было даже приличного платья, чтобы показаться на людях. Но предложение царя не ехать в Сибирь «собственно для их же пользы» мать поняла так, что царь, видимо, желает вернуть ей сыновей и избавить ее и дочерей от поездки в Сибирь.
Но время шло, надежды таяли, и мать Бестужевых, старая, измученная женщина, не выдержав выпавших на ее долю испытаний, тяжело заболела и в 1846 году скончалась.
Сестры остались одни. Похоронив мать, Елена Александровна с огромным трудом все же добилась разрешения выехать в Сибирь, «на добровольное, вечное... заключение с братьями».
Братья уже давно ждали их. Они сделали все, чтобы возможно лучше и уютнее обставить жизнь сестер в Селенгинске. Своими руками они оштукатурили дом внутри и снаружи, сменили окна, полы, крышу, покрасили стены и полы, пристроили рядом кухню и баню, выкопали погреб. Выполнить все это было трудно, ибо многого в Селенгинске нельзя было достать, и им приходилось выписывать необходимые материалы из Кяхты или Иркутска. Нехватка какой-нибудь мелочи иногда надолго останавливала работы.
Сестры выехали наконец в Сибирь. Шел 1847 год. По пути в Селенгинск они неожиданно встретились с декабристом Г. С Батенковым. Они видели его в последний раз 13 декабря 1825 года, накануне восстания — он посетил Бестужевых в тот день, когда вся семья сидела в последний раз за обеденным столом. Около двадцати лет продержали Батенкова в Алексеевской равелине Петропавловской крепости и после освобождения направили на поселение в Томск. Узнав, что должна приехать Елена Александровна с сестрами, он приехал повидаться с ними.
Батенков долго и много говорил, а сестры очень устали с дороги.
— Мы спать хотим, Гавриил Степанович,— пыталась остановить его Елена Александровна.
— Да ведь я двадцать лет молчал, дорогая Елена Александровна,— ответил, не обижаясь, Батенков.
...Встреча сестер с братьями была нежной и трогательной. Население Селенгинска хорошо знало Бестужевых, вышло сестрам навстречу, и они с трудом могли пробраться сквозь густую толпу в объятия братьев.
Со дня восстания на Сенатской площади прошло уже двадцать два года, и все они очень постарели. Елене Александровне было уже пятьдесят пять лет, Марии и Ольге — немного меньше. Брату Николаю было пятьдесят шесть лет, Михаилу — сорок семь. Жизнь братьев и сестер после всего пережитого близилась к концу, и свидание их было тем более радостным.

* * *
В Селенгинске жил вместе с Бестужевыми их давний близкий друг, бывший моряк, декабрист К. П. Торсон. Люди образованные и разносторонне талантливые, особенно Николай Бестужев, они оставили по себе в Восточной Сибири добрую память.
Выйдя на поселение, Бестужевы занялись сельским хозяйством. Пахотные земли в то время не имели в Сибири особой ценности, сеять хлеб было невыгодно. Бестужевы занимались им десять лет, но, писал Михаил Бестужев, «почти десять лет мы зарывали наши деньги без всякого вознаграждения» в землю. Они бросили земледелие и перешли к скотоводству. Построив себе в поле хижину, Николай Бестужев вел отшельнический образ жизни и, гоняя стадо овец, не расставался с сочинениями Тацита на латинском языке.
Бестужевы занялись скотоводством, их стадо состояло уже из нескольких сот баранов, но шерсть ценилась в Сибири дешево, и скотоводство они тоже вынуждены были бросить.
«Нужда начала хватать нас за бока»,— писал Михаил Бестужев. Необходимо было заняться чем-нибудь таким, что давало бы возможность существовать. Пришлось вернуться к ремесленным навыкам, приобретенным еще на каторге.
М. Бестужев придумал удобную для поездки по горным дорогам двуколку на деревянной рессоре. Их делали, под его руководством, буряты и одновременно обучались столярному, слесарному, кузнечному и другим мастерствам. Под именем «бестужевых сидеек» эти двуколки быстро распространились по всему гористому Забайкалью, и благодаря простоте конструкции и легкости производства их стали изготовлять чуть ли не в каждой деревне.

Декабрист Торсон увлекся в Сибири идеей механизации сельского хозяйства. Он изобрел молотильную машину, машину для резки соломы, которая, по его мнению, «в здешнем крае должна быть основанием хозяйства». Однако в условиях разрозненного сибирского мелкого хозяйства опыт Торсона обречен был на неудачу, и он тяжело переживал это.

Николай Бестужев занялся портретной живописью. Приехав как-то в Кяхту, он нарисовал несколько удачных портретов, и его засыпали заказами. Он прожил там несколько месяцев и заработал приличную сумму. Будучи дилетантом, он рисовал сначала в манере известного французского миниатюриста Изабэ, а затем, ознакомившись с портретами популярного тогда в Петербурге художника П. Ф. Соколова, усвоил его манеру.

По сохранившимся рисункам Н. Бестужева и Ивашева можно составить себе представление и о том, как жили декабристы в Читинском остроге, в Петровской каторжной тюрьме и на поселении. Читинская церковь, где венчалась с Анненковым Полина Гебль, Дамская улица, на которой жили жены декабристов, ворота и частокол Читинского острога, план каземата и виды Петровского завода — все, что ласкало и угнетало взоры декабристов в их тридцатилетней каторге и ссылке, нашло свое отражение в рисунках и акварелях Н. Бестужева, Ивашева и других декабристов. За годы пребывания на каторге и в ссылке Н. Бестужевым создано свыше четырехсот портретов декабристов, их жен и друзей и свыше шестидесяти видов Читы, Петровского завода, Селенгинска и других мест Сибири.

На досуге Николай Бестужев с увлечением занимался любимейшим делом своей жизни — упрощением хронометров. Он мечтал об этом в гробовом одиночестве Шлиссельбургской крепости, увлекался в Читинском остроге и не переставал работать на поселении.
С помощью перочинного ножа и небольшого подпилка он соорудил в сутолоке читинской тюремной жизни токарный станок и делительную машину для нарезки зубьев и создал новый тип хронометра. Для их проверки по звездам он изготовил и установил во дворе тюрьмы обсерваторию с телескопом.

Сестра кивнула головой и взяла рукопись. Брат занялся своим любимым делом — рисованием акварельных портретов, а сестра углубилась в чтение рукописи. Первое, на что она обратила внимание, был подзаголовок — «Истинное происшествие» — и в скобках: «Посвящено А. Г. Муравьевой».
Повести был предпослан эпиграф:

Одна голова не бедна,
А и бедна, так одна.

(Старинная пословица)
С первых же строк Елене Александровне стало ясно, что повесть брата носит автобиографический характер.
Не желая обнажать перед чужими подробностей своей личной любви, Бестужев придал героине рассказа черты, отражавшие характер любимой им женщины. В свою повесть он вплел мысли из «Сентиментального путешествия» Стерна, которое сестра вложила в его чемодан двадцать лет назад, когда провожала на каторгу. Произведение Стерна насыщено гуманистическими настроениями и протестом против жестокой действительности, и в письмах многих декабристов с каторги часто встречались образы и цитаты из этой книги. Николай Бестужев никогда не расставался с ней.
В своей повести «Шлиссельбургская станция» он писал, что однажды, глубокой осенью, должен был поехать, по просьбе матери, в Новую Ладогу. Сквозь полосы косого дождя на пути скоро показались стены и башни мрачной Шлиссельбургской крепости. Здесь нужно было менять лошадей, но смотритель шлиссельбургской станции заявил, что лошадей нет. Пришлось расположиться на ночлег и ждать утра.
Бестужев сел пить чай и пригласил за свой столик смотрителя и его жену. Разговор зашел о заключенных в крепости.
— Вы видаете этих арестантов? — спросил их Бестужев.
— Куда тебе! — ответила хозяйка.— Нет, родной, никогда не видаем. Приедут всегда ночью — и прямо на берег. Придет катер, сядут, поедут, и бедняжки как в воду канут...
— Стало быть, их мучают, их убивают прежде времени?
— Нет, батюшка, мучить их не мучают и убивать не убивают, а говорят: что уж коли надобно кого сжить со бела света, так закопают по уши в землю да и оставят умирать «своею смертью».
Разговор этот происходил осенью 1823 года. Бестужева охватили мрачные предчувствия. Он раскрыл и начал читать Стерна. Ему попались на глаза строки, где автор говорит о Бастилии: «Я представил себе одного заключенного, запер его наперед в тюрьму, потом остановился посмотреть сквозь решетку двери... Он сидел в углу на небольшом пуке соломы, служившей ему вместе и стулом и постелью. В головах лежал род календаря из маленьких палочек с заметками печальных дней и ночей, проведенных им в темнице. Одна из этих палочек была у него в руках; он царапал на ней ржавым гвоздем новую заметку еще одного дня бедствия и прибавил к прежним, и как я заслонил последний свет, доходивший до него, он поднял безнадежные глаза на дверь, опустил их, покачал головою и продолжал свою горестную работу. Я слышал звук цепей, когда он поворотился, чтобы положить палочку в связку рядом с другими. Он тяжело вздохнул; я видел, что это железо въедалось в его душу, я залился слезами и не мог выдержать далее зрелища, созданного моим воображением...»
Эти строки очень подействовали на Бестужева. Рассказ хозяйки, нарисованная Стерном картина, задержка из-за отсутствия лошадей, собственные предчувствия... ему стало казаться, что Шлиссельбург уже захватил его и душит, как свою добычу. «Так,— сказал он сам себе шепотом, опасаясь, чтобы его не подслушали.— Я имею полное основание ужасаться мрачных стен сей ужасной темницы. За мной есть такая тайна, которой малейшая часть, открытая правительству, приведет меня к этой пытке. Я всегда думал только о казни, но сегодня впервые появилась мысль о заключении».

Незнакомка встала, взяла в руки свечу и начала рассматривать картинки на стенах. Каждый раз, когда она приближалась к Бестужеву, она старалась держать свечу так, чтобы свет падал на его лицо и она могла разглядеть его.
Неожиданно она увидела перед собою большие раскрытые глаза Бестужева. Она смутилась, а Бестужев не мог удержать усмешки, встал и взял из ее рук свечу.

— Какая ужасная погода, сударыня! — сказал он.
— Извините, что я так неучтиво разбудила вас,— ответила незнакомка, не поднимая глаз.
— Но я совсем не спал, сударыня!..
Незнакомка смешалась и покраснела. Она извинилась и сказала:
— Ваши строки отражают ваше душевное богатство, и видно, что вы ни с кем не любите делиться им.
— Не верьте людям, сударыня,— тоже смешавшись, ответил Бестужев,— часто их богатство состоит только в пышных фразах.
Было холодно. Бестужев попросил у хозяйки дома дров, развел в очаге огонь, и молодые люди продолжали беседовать.
— Близость этих башен,— заметила собеседница Бестужева,— пробуждает какую-то тоску. Я проезжала несколько раз мимо Шлиссельбурга, и никогда мне не приходило в голову слышанное прежде, что в этом замке есть много несчастных, томящихся в заключении, но теперь... теперь я чувствую это соседство. Ваш листок, ваш Стерн вдруг развернули во мне воспоминание. Мне стало грустно, мне стало страшно! Здесь все располагает к каким-то грустным впечатлениям...
Так шла их беседа. Начало светать. Вошел слуга и сообщил, что пострадавшая в пути карета исправлена и лошади готовы. Прощаясь, незнакомка сказала:
— Когда возвратитесь в Петербург, мне приятно будет увидеть вас у себя. В дороге знакомство скоро делается — не правда ли, что мы уже знакомы?
— Мне недоставало только видеть вас, чтобы познакомиться,— отвечал Бестужев.— Есть люди, которых образ давно знаком нашей душе и воображению.
Она дала ему свой адрес и вышла из комнаты.
«Итак, вот женщина, которая впервые сделала на тебя такое впечатление! — говорил Бестужев сам себе.— Вот осуществление идеала, созданного твоим воображением. Того ли ты хотел? Да. Итак, я поеду к ней — буду стараться заслужить взаимность, любовь, и, если она даст мне руку, какое счастье! Как я обрадую матушку».
Бестужеву было тридцать два года. Так он мечтал, забывая все на свете, и уже заранее чувствовал себя счастливым. Но он был членом Тайного общества, и мысль о превратностях судьбы, ожидающих его в будущем, опрокинула все его воздушные замки. Рассудок говорил против, сердце твердило свое. Наконец рассудок восторжествовал, и он сказал себе: «Я не поеду к ней — я не хочу ее сделать несчастной».
Это было последнее его решение, и он сдержал его...
Вернувшись в Петербург, Бестужев не раз встречался с путешественницей, случайно оказавшейся на его пути у стен и башен Шлиссельбургской крепости. В первый раз она сделала ему выговор за то, что он не посетил ее, затем он ловил иногда на ее лице вопросительное выражение. Это его мучило, ибо он полюбил ее.
На Шлиссельбургской станции она читала записки Бестужева на листке бумаги, но не знала, что он член Тайного общества, а он не мог объяснить ей загадку своего поведения...
«И я остался одиноким в этом мире!..» — закончил свой рассказ Бестужев...
Елена Александровна дочитала рукопись. Она знала ту, кого любил брат и о ком думал, когда писал «Шлиссельбургскую станцию». Это была Любовь Ивановна Степовая, жившая в Кронштадте и вышедшая замуж за флотского офицера. Героине своей повести он дал то же имя, изменив лишь отчество: Любовь Андреевна...
До нас дошло одно-единственное сохранившееся письмо к ней Н. Бестужева, в котором он писал:
«...я живу, не живя, или — скорее только существую, счастье мое ушло, и мне не остается ничего, кроме воспоминаний... То, что есть у меня сейчас дорогого,— это ваш медальон, который я ношу, лента, которую вы мне дали для часов, и я даже нахожу удовольствие, вдыхая еще оставшийся запах ваших духов, и мне кажется, что вы рядом со мной, потому что это ваш любимый запах...»
Перед самым восстанием 14 декабря Н. Бестужев написал рассказ, посвященный переживаниям человека, любившего в молодости женщину, бывшую чужой женой, и оставшегося в старости без собственной семьи. Рассказ этот, первоначально носивший название «Из записок флотского офицера», был напечатан в 1826 году в «Северных цветах» Дельвига, под довольно странным названием «Трактирная лестница» и за подписью — Алексей Коростылев. Н. Бестужев находился тогда в крепости, и редакция альманаха сочла необходимым тщательно замаскировать имя автора.
До нас дошло еще стихотворение Н. Бестужева, обращенное к «Улетевшему гению» — поэзии,— в котором он писал:

Ты улетел, мой гений благодатный,
Умчав, мою надежду за собой;
Мечты, что были столько мне приятны,
Уже не посетят воздушною толпой
Питомца их небесных вдохновений;
Увы! ты рано улетел, мой гений,
Умчав мою надежду за собой.

Все эти элегические настроения брата были хорошо знакомы Елене Александровне. Она подошла к нему, ласково потрепала его поредевшие и поседевшие волосы, поцеловала в лоб и, ничего не сказав, положила на стол рукопись — грустную и трогательную повесть его жизни...