Тем не менее, объявляя декабристам царскую «милость», Руперт настаивал на безусловном принятии ее и даже потребовал от каждого из них письменного согласия на это. Но декабристы отвергли жестокую царскую «милость». Согласились принять ее лишь многодетные Давыдовы. Остальные отказались, и каждый из них по-своему объяснил это в официальном письме на имя генерал-губернатора.

«Должны ли дети мои,— писал Волконский,— вступить в свет с горькой уверенностью, что отец их купил им житейские выгоды новыми страданиями и самою жизнью их матери?.. Испрашиваю милости не лишать детей моих имени, переданного им святостью брака родителей, имени, которое изгладить в их памяти можно только с уничтожением сыновней в них любви».

И другие декабристы резко реагировали на царскую «милость». Трубецкой писал:
«Смею уповать, что государь император, по милосердию своему, не допустит наложить на чело матерей незаслуженного ими пятна и лишением детей фамильного имени отцов не причислит их к незаконнорожденным!»

Никита Муравьев ответил Руперту, что эта царская «милость... не была одушевлена христианским высоким чувством... Отнятие у дочери моей фамильного ее имени поражает существо невинное и бросает тень на священную память матери и супруги».

Декабрист Розен получил извещение о новой царской «милости», уже когда вернулся на родину с Кавказа, куда ему разрешено было выехать из Сибири, чтобы поступить рядовым в один из кавказских армейских полков. Получив это извещение, он положил его на стол со словами: «Нет, на такое условие я не имею права согласиться...»

Розен долго ходил по комнате и не знал, что и как ответить: что представляет собою это роковое извещение — предложение, условие, договор или искушение? Он взял в руки перо, но слова не ложились на бумагу.

«На сердце было не ладно, не хорошо,— вспоминал он.— Я знал, о чем писать, но не знал, как писать. Сильнейший в мире властелин предлагает условие рядовому, желая его благодетельствовать, а рядовой принимает благодеяние за позор, за жесточайшее наказание. Признаюсь, я был оскорблен, я был обижен и долго все ходил, ходил по комнате».

После долгих раздумий он написал наконец письмо, в котором просил Бенкендорфа исходатайствовать ему разрешение оставить детей у себя до четырнадцатилетнего возраста и дозволить им сохранить фамилию предков, которую он не считает себя вправе располагать по своему личному усмотрению.

В ответ на это Бенкендорф сообщил, что таковы указания царя и он даже «находит с своей стороны невозможным входить с всеподданнейшим докладом к государю императору по означенной просьбе Розена».

Особо выделялся и пользовался среди них большим авторитетом Михаил Сергеевич Лунин, человек очень образованный, обладавший большим запасом душевных сил и железной волей.

Это был один из тех последовательных и несгибаемых борцов за свободу, которые, находясь в самых тяжких условиях, не складывали оружия и до конца дней продолжали свою непримиримую борьбу с самодержавием.

Все любили его, и любовь эта чувствуется в отзывах о нем всех его друзей и товарищей по восстанию. Достаточно прочесть статьи и письма Лунина, чтобы видеть, что это был человек совершенно исключительный, выдающийся.

«Способности его были блестящи и разносторонни,— писал о нем его большой друг, французский драматург Ипполит Оже,— он был поэт и музыкант и в то же время реформатор, политикоэконом, государственный человек, изучавший социальные вопросы, знакомый со всеми истинами, со всеми заблуждениями».

«Это был человек твердой воли, замечательного ума, всегда веселый и бесконечно добрый»,— вспоминала о нем М. Н. Волконская.

«Человек замечательного, непреклонного нрава и чрезвычайной независимости»,— говорил его товарищ, декабрист И. А. Анненков.

На нем лежал отпечаток байроновского трагизма, его натуре было свойственно бурное стремление к сильным впечатлениям, к борьбе, к подвигам. Существует предположение, что Ф. М. Достоевский дал в «Бесах», в образе Ставрогина, некоторую психологическую параллель Лунина.

Письма Лунина с каторги насыщены были беспощадной критикой и едкой иронией по адресу царского правительства. Это были острые политические памфлеты, афоризмы, которые в многочисленных списках распространялись среди его друзей и товарищей и очень раздражали царя и его III отделение.

Еще будучи на свободе, он даже выписал из Парижа печатный станок, имея в виду печатать на нем и распространять свои революционные идеи. Станок этот долго пролежал у Трубецкого и был обнаружен жандармами во время обыска, произведенного после восстания. На следствии и при допросе Лунин не отрицал, что станок этот приобретен был им, и не скрывал, для какой цели он приобрел его.

Чтобы составить себе представление о Лунине и направленности его мыслей, интересно познакомиться с его записной книжкой. На титульной странице, сверху, надпись: «Я любил справедливость и ненавидел несправедливость и потому нахожусь в изгнании». И внизу — обращенные к сестре, К. Уваровой, строки: «В России два проводника: язык до Киева, а перо до Шлиссельбурга».

Когда Лунин вернулся из похода во Францию, насыщенный вольными и свободолюбивыми мыслями, он решил подать в отставку. Император Александр I знал его и сказал: «Это самое лучшее, что он может сделать».

10 сентября 1816 года Лунин покинул Россию.

«Для меня открыта только одна карьера — карьера свободы,— говорил он одному из своих друзей...— Мне нужна свобода мысли, свобода воли, свобода действий! Вот это настоящая жизнь!..»

Смерть отца заставила Лунина вскоре вернуться в Россию. Здесь он вступил в члены Тайного общества и позже стал деятельным членом Коренной думы, руководящего органа Союза Благоденствия, а когда образовалось Северное тайное общество, был одним из его директоров.
Темпы деятельности Тайного общества, однако, не удовлетворяли Лунина, и в 1822 году он уехал в Варшаву, где служил сначала в Польском уланском, позже в Гродненском гусарском полку, а затем назначен был адъютантом главнокомандующего польской армией, наследника престола Константина. Тот очень ценил и уважал его.

Несмотря на то что Лунин отошел в эти годы от дел Тайного общества, Николай I писал после поражения восстания декабристов Константину, что «Лунин положительно из числа этой банды», и предложил, «не арестовывая, постараться захватить его на месте преступления».

Константин сделал попытку спасти Лунина, но это оказалось невозможным, так как по ходу следствия выяснилась причастность Лунина к делам Тайного общества. Ожидая ареста, Лунин просил Константина отпустить его на несколько дней на силезскую границу, чтобы в последний раз поохотиться на медведей.
— Но ты поедешь и не вернешься! — сказал Константин.
— Даю честное слово, что вернусь! — ответил Лунин.

Начальник штаба Литовского корпуса генерал Курута с минуты на минуту ждал отправленного за Луниным из Петербурга фельдъегеря и отказался выдать ему увольнительный билет.
Но цесаревич Константин настоял.
— Я не лягу спать в одной комнате с Луниным, потому что он меня непременно зарежет,— сказал он,— но, если Лунин дает честное слово, он его непременно исполнит.
Лунин отправился на охоту и в условленный срок вернулся. Фельдъегерь уже ждал его. Это были последние дни его свободы.

Фельдъегерь сразу же отвез его в Петербург.

Письма Лунина к сестре и выраженные в них мысли, естественно, не нравились царскому правительству. За «дерзкие мысли и суждения, несоответственные его положению», он лишен был на один год права переписки.
Когда ему принесли официальное сообщение об этом и предложили расписаться на нем, он ответил:
— Что-то много написано, я читать не буду. Мне запрещают писать — не буду!..
Лунин перечеркнул все написанное и на обороте официального отношения написал: «Государственный преступник Лунин дает слово целый год не писать».

Он честно выдержал этот год, ничего не писал, но затем возобновил свою литературную деятельность. Его рукописи: «Разбор донесения Следственной комиссии» и «Взгляд на русское Тайное общество с 1816 по 1826 год» попали к Бенкендорфу, и по его докладу Николай I приказал «сделать внезапный и самый строгий осмотр в квартире Лунина, отобрать у него с величайшим рачением все без исключения принадлежащие ему письма и разного рода бумаги, запечатать оные и доставить к нему; его же, Лунина, отправить немедленно из настоящего места его поселения в Нерчинск, подвергнув его там строгому заключению так, чтобы он не мог иметь ни с кем сношений ни личных, ни письменных впредь до повеления...».

На основании этого царского приказа однажды глубокой ночью, когда Лунин уже спал, двенадцать жандармов и несколько царских чиновников окружили дом декабриста. Жандармы смутились, увидев на стене несколько охотничьих ружей и пистолетов.

Лунина разбудили, он стал одеваться и, глядя на испуганные лица жандармов, сказал:
— Не беспокойтесь, таких людей, как вы, бьют, но не убивают!..

В ту же ночь Лунина увезли из Урика и заключили в Акатуевский тюремный замок при Нерчинских заводах — одно из самых гибельных мест царской каторги, откуда мало кто уже возвращался в мир.

В письме от 25 мая 1841 года Волконский сообщил Пущину об отъезде Лунина:
«Я ехал на рассвете в церковь, когда узнал от собравшихся крестьян о происходящем; натиск чиновников, жандармов их изумлял. Я повернул оглобли и приехал на место происшествия: он уже садился в повозку, я успел пожать руку тридцатипятилетнему другу, успел проводить его на путь новых испытаний душевными молитвами и сердечными желаниями. Михаил Сергеевич был тронут видеть одного из своих при вечной, может быть, с ними разлуке... Грусть по оному вы разделите с нами».