Особенно трудным было положение Юшневских. Все эти годы им и без того жилось тяжело. Сенат еще не рассмотрел к тому времени дела о начетах, все имущество Юшневского находилось под запретом, брат не мог им много помогать, а больше никого у них не было в России. Цены в Сибири из-за неурожаев на все выросли, и Юшневская писала: «Бедная артель наша казематская в прошлом году имела еще и жаркое к обеду, а к ужину одну булку с чаем, а теперь живут одним дурным супом...»

— Каждый раз,— говорила Юшневская,— прощания наши с уезжающими бывают очень трогательны. Родные братья не могут расставаться с большей грустью — так несчастья и одинаковость положения сближают. И мы плачем, как сестры, провожая своих братьев. Как трудно расставаться с людьми, с которыми столько лет прожили вместе в условиях каторги!..

Уезжая из тюрьмы Петровского завода на поселение, декабристы тепло прощались с комендантом Лепарским. Строгий и часто беспощадный к обитателям каторги, он соблюдал осторожность в своих отношениях с декабристами.

Он держал себя с ними очень корректно. Посещал тюрьму, никогда не заходил в камеры, не постучав и не спросив разрешения войти. Если видел на столе чернильницу, что было запрещено, говорил улыбаясь: «Я этого не вижу!..» Такое отношение коменданта к декабристам являлось, естественно, примером для плац-адъютанта, офицеров и всей тюремной охраны.

Покидая тюрьму, декабрист Басаргин счел необходимым поблагодарить Лепарского за такое его отношение к декабристам.

— Генерал,— сказал он,— в течение десяти лет вы доказали вашим обращением с нами, что можно соединить человеколюбие с обязанностями служебными. Вы поступали с нами как человек добрый и благородный и много этим облегчили наше положение. Несколько раз я хотел было выразить вам искреннюю мою признательность, но считал это неуместным, пока мы были под надзором вашим, и отложил это до дня отправления из Петровского. Этот день настал. Благодарю вас от души. Я уверен, что вы не усомнитесь в искренности моих слов теперь, когда мы, вероятно, расстаемся с вами навсегда. Генерал Лепарский был тронут.

— Ваши слова,— ответил он,— лучшая для меня награда, но и с моей стороны я должен отдать вам полную справедливость. Вы все, господа, вели себя так, что если бы на вашем месте были все Вашингтоны, то и они не могли бы лучше вести себя. Мне ни одного раза не случалось прибегать к мерам, несогласным с моим сердцем, и вся моя заслуга состоит в том только, что я понял вас и, вполне на вас надеясь, следовал его внушениям.

Беседуя как-то с декабристами, незадолго до смерти, Лепарский сказал:
— Что скажут и напишут обо мне в Европе? Скажут, что я бездушный тюремщик, палач, притеснитель; а я дорожу этим местом только для того, чтобы защищать вас от худших притеснений, от несправедливостей бессовестных чиновников. Какая польза мне от полученных чинов и звезд, когда здесь даже некому их показать? Дай бог, чтобы меня скорее освободили отсюда, но только вместе с вами.

Лепарский недолго прожил после этого. 30 мая 1837 года он скончался. Декабристы с грустью проводили его прах для погребения в ограде церкви Петровского завода. Покидая Сибирь, многие декабристы увозили с собою на память нарисованные Н. Бестужевым акварельные портреты Лепарского.

* * *
Наступил 1839 год. В июле весь первый разряд более нежели на тридцати повозках тронулся из казематов Петровского завода в разные места на поселение. Тюрьма опустела. Декабристов разбросали по всей Сибири, от Оби до Амура.

Лишь один декабрист, И. И. Горбачевский, решил остаться доживать свой век в Петровском заводе.

В 1866 году тюрьма Петровского завода, этот гроб молодости декабристов, сгорела. Неизвестно, был ли сожжен этот мрачный памятник самодержавия, будивший жгучую ненависть к царскому правительству, по приказу из Петербурга, о чем ходили слухи, или его сожгло само население...

Волконские поселились в селе Урике, под Иркутском. Летом жили на даче «Камчатник», на берегу Ангары. Сюда наезжали жившие вблизи декабристы.

По мере того как налаживалась на поселении жизнь Волконских, постепенно вступали в свои права привычные условия их круга. Но годы каторги очень отразились на их внутреннем облике.

«Я совершенно потеряла живость характера,— писала Волконская сестре Елене в 1838 году,— вы бы меня в этом отношении не узнали. У меня нет более ртути в венах. Чаще всего я апатична; единственная вещь, которую я могла бы сказать в свою пользу,— это то, что во всяком испытании у меня терпение мула; в остальном — мне все равно, лишь бы только мои дети были здоровы. Ничто не может мне досаждать. Если бы на меня обрушился свет — мне было бы безразлично».

Сильно изменился и характер мужа Волконской, Сергея Григорьевича. С товарищами он был по-прежнему близок, но редко бывал в их кругу, больше дружил с крестьянами. Занявшись сельским хозяйством, он летом большую часть времени проводил на пашне, а зимой — на базаре, где любил потолковать по душам с крестьянами.

«Сам живу-поживаю помаленьку,— писал Волконский Пущину,— занимаюсь вопреки вам хлебопашеством и счеты свожу с барышком, трачу на прихоти, на баловство детям свою трудовую копейку».

Волконского можно было часто встретить на облучке крестьянской телеги, заваленной мешками зерна и муки. Мирно беседуя с обступившими телегу крестьянами, он часто завтракал краюхой черного хлеба.

В 1845 году сыну Волконской, Михаилу, исполнилось двенадцать лет. Ему разрешено было, по особому ходатайству, поступить в иркутскую гимназию, и Мария Николаевна также получила разрешение переехать в Иркутск. Мужу позволено было навещать семью два раза в неделю, а спустя несколько месяцев и совсем переехать в Иркутск.

В Иркутске Волконский продолжал общаться с крестьянами. Когда они приходили к нему в гости, он принимал их не в большом доме, а во дворе, в небольшой комнате, похожей скорее на кладовую, где валялась всякая рухлядь и принадлежности сельского хозяйства.

Так проходил год за годом. В 1849 году сын Михаил окончил гимназию. В университет ему не разрешено было поступить, и генерал-губернатор принял его к себе на службу в качестве чиновника особых поручений. Дочь Нелли, когда ей исполнилось шестнадцать лет, вышла замуж за Д. В. Молчанова, чиновника канцелярии генерал-губернатора. Брак этот оказался неудачным: Молчанов был отдан под суд за какие-то злоупотребления, затем тяжело заболел, был разбит параличом, лишился рассудка и скончался.

* * *
За больной Трубецкой долгое время ухаживала жившая в соседнем селе Малой Разводной, в четырех верстах от Иркутска, жена декабриста Юшневского.

Юшневские поселились, покинув в 1839 году каторгу, на берегу Ангары, в одном домике с декабристом Артамоном Муравьевым. После тюрьмы жизнь показалась им здесь прекрасной. Свою комнату они называли «клеточкой с крошечным крылечком». Через маленькое окошечко видны были плывущие по реке суда. Летом цвела черемуха, и Юшневская мысленно переносилась на родину, где она была счастлива в кругу родной семьи. «Взволновалось сердце, и грусть нестерпимая овладела мною!» — писала она брату мужа.

Но нужда и лишения брали за горло.

«Потребовалась бы целая тетрадь,— писал Юшневский Пущину 25 марта 1840 года,— на описание всех беспокойств и нужды, какие перенесли мы... Переезды расстроили нас вконец. Мы погибли бы без пособия добрых товарищей».

Чтобы поддержать свое существование, Юшневские брали к себе на воспитание и обучение детей. Юшневский давал им уроки, жена обучала девочек рукоделию.

Они имели возможность ездить в Иркутск и близлежащие деревни и встречаться с товарищами и друзьями по каторге.

В 1842 году в Сибирь приехала дочь Юшневской, Софья, с мужем, художником Рейхелем, и восьмилетним сыном. Это была улыбка жизни в ее горестной судьбе. Но вскоре, 10 января 1844 года, Юшневскую постигло большое горе. Ее муж, Алексей Петрович, отправился в церковь на отпевание своего умершего товарища, декабриста Ф. Ф. Вадковского, и там во время обедни скончался.
Юшневского похоронили на кладбище в Малой Разводной. На надгробном памятнике, по его желанию, начертали надпись: «Мне хорошо».

Через два года на этом же кладбище лег рядом с ним декабрист Артамон Муравьев. Впоследствии их останки перевезены были в Иркутск.

Юшневская осталась одна. Ей было уже шестьдесят лет и очень хотелось повидаться с своей семидесятишестилетней матерью. Генерал-губернатор Руперт обратился по этому вопросу, по ее просьбе, к Бенкендорфу, но получил отказ. Бенкендорф сослался при этом на специальное царское распоряжение, которое гласило, что «прежде смерти мужей жены не могут оставлять Сибири, а после смерти мужей женам возвращаются все прежние их права вместе с предоставлением уже в непосредственное их распоряжение имений и доходов с них, однако лишь в пределах Сибири, дозволение же вдовам государственных преступников возврата в Россию безусловно или с известными ограничениями зависеть будет от особого усмотрения правительства и не иначе каждой из них дано быть может, как с высочайшего разрешения».

Николай I не разрешил, таким образом, Юшневской выехать из Сибири, и это поразило ее: ведь царь обещал женам декабристов, что после смерти мужей они могут вернуться на родину. В этом смысле они даже дали подписку, уезжая в Сибирь...

Юшневская часто переезжала с места на место, посещала друзей — в Кяхте, Селенгинске и Иркутске,— зарабатывала свой хлеб уроками грамоты и рукоделия. Только в 1855 году, накануне амнистии, через двадцать пять лет после приезда в Сибирь и через одиннадцать лет после смерти мужа, Юшневская получила наконец разрешение выехать из Сибири. До самой своей смерти она находилась под секретным надзором.