На протяжении всего своего тридцатилетнего царствования Николай I не переставал опасаться «друзей 14 декабря». Он всегда имел на своем столе список декабристов, составленный для него секретарем Следственного комитета.

Получая через Бенкендорфа то или иное ходатайство декабриста, Николай I, прежде чем дать ответ на поступившую просьбу, всегда заглядывал в этот алфавит. Он читал все, что написано было в нем о роли просителя в подготовке восстания, о его поведении в день 14 декабря 1825 года и после этого — на допросе Следственного комитета. В зависимости от этого царь и давал через Бенкендорфа ответ. Эти ответы самодержавного тюремщика показывают, как злобно и мстительно он относился на протяжении десятилетий к декабристам, хотя и пытался скрывать это.

Когда, например, декабрист В. И. Штейнгель ходатайствовал о переводе его на поселение из Иркутской губернии в Ишим или в какой-нибудь другой, более близкий к Европейской России город, Николай I лицемерно написал: «Согласен, давно в душе простил его и всех».

Это «всепрощение» Николая I едко высмеял декабрист В. Л. Давыдов в своей частично сохранившейся поэме «Никола-сарос» — это сокращенное название означало: «Николай, самодержец российский»:

Он добродетель страх любил
И строил ей везде казармы;
И где б ее ни находил,
Тотчас производил в жандармы.
...По собственной ого вине
При нем случилось возмущенье,
Но он явился на коне,
Провозглашая всепрощенье.
И слово он свое сдержал...
Как сохранилось нам в преданье,
Лет сорок сряду — все прощал,
Пока все умерли в изгнанье.

Никаких следов этого всепрощения мы и не находим в многочисленных резолюциях царя на ходатайствах декабристов.

В 1829 году декабрист А. А. Бестужев (Марлинский), уже известный тогда писатель, был направлен из Якутска рядовым на Кавказ, где дослужился до чина прапорщика. Поддерживая ходатайство Бестужева, его начальник М. С. Воронцов обратился к Николаю I за разрешением перевести его «на другое место, по части гражданской, чтобы он мог быть полезным отечеству и употребить свой досуг на занятие словесностью». На эту просьбу царь-жандарм ответил: «Мнение гр. Воронцова совершенно неосновательно: не Бестужеву с пользой заниматься словесностью... Бестужева не туда нужно послать, где он может быть полезен, а туда, где он может быть безвреден. Перевесть его можно, но в другой батальон».

Генерал-губернатор Лавинский хотел поселить декабриста М. А. Фонвизина в Нерчинске, по Николай I сделал на представленном списке против имени Фонвизина пометку: «В другое место, далее на Север».

КОНЕЦ КАТОРГИ

Боже мой, сколько пользы схоронено между нами! Какой бы ход дали
литературе руки наши, если бы им дали безделицу — гусиное перо!
А. Бестужев (Марлинский) братьям

ОТДЕЛЬНЫЕ группы декабристов заканчивали назначенные им сроки каторги. Приговоренные к меньшим срокам перешли на поселение еще из Читинского острога, остальные переходили постепенно, по мере окончания их каторжных сроков, уже из Петровского завода. В 1835—1836 годы вышли на поселение декабристы, отнесенные приговором суда ко второму разряду, а через четыре года покинули тюрьму Петровского завода остальные.
У декабристов было неспокойно на душе, когда они покидали стены тюрьмы и расставались с теми, с кем так много пережили и выстрадали.
Когда-то, после восстания, декабрист Басаргин уезжал на каторгу с десятью завернутыми в бумажку гривенниками — ему тайком передал их при отъезде из Петропавловской крепости плац-адъютант Подушкин.
«Это было все мое богатство, с которым я, слабый и больной, отправился в сибирские рудники, за тысячи верст от родных и близких»,— вспоминал Басаргин.
С каторги он уезжал с семьюстами рублями, полученными из артельной кассы, чтобы не нуждаться в первое время после выхода из тюрьмы. Так, согретые теплом и лаской друзей, переходили на поселение все покидавшие тюрьму узники.
Но даже не призрак возможной нужды среди чужих людей волновал декабристов. Их волновало другое. Находясь так долго вдали от людей и общения с ними, они ощущали в себе недостаток необходимой во взаимоотношениях с людьми житейской практической мудрости. Они опасались, что, очутившись на воле, будут делать ошибки, заблуждаться и обманываться. Но их поддерживало сознание, что на каторге они многому научились,
что у них выработалась непоколебимая твердость убеждений, что «стихия нравственная была у них более или менее обеспечена от всякого внешнего и нового влияния».
С грустью расставались декабристы с товарищами по каторге.
«Может быть,— писал Басаргин,— мне не поверят, но, припоминая прежние впечатления, скажу, что грустно мне было оставлять тюрьму нашу. Я столько видел тут чистого и благородного, столько любви к ближнему, что боялся, вступая опять в обыкновенные общественные взаимоотношения, найти совершенно противное, жить, не понимая других, и, в свою очередь, быть для них непонятным... Меня утешало только то, что я буду жить вместе с Ивашевыми и, следовательно, буду иметь два существа, близкие мне по сердцу, которые всегда поймут меня и не перестанут мне сочувствовать».
Для характеристики настроения декабристов в момент их перехода с каторги на поселение интересно привести письмо к Пущину Вадковского, который должен был выехать в село Манзурское, Иркутской губернии.
«Ты вправе думать,— писал своему другу Вадковский,— что я умер или что полусвобода, нам предоставляемая, меня вовсе переродила! Но и в том и в другом предположении ты ошибешься!.. Я просто был сначала в угаре, как и ты, потом в тумане, и, наконец, томительная неизвестность насчет моей будущности навеяла на меня такую тоску, такое нравственное онемение, что я долго как бы искал сам себя,— да не находил!.. Так и крепился, чтобы не впасть в хандру, которую презираю, когда она бывает следствием слабодушия! Ты знаешь, что я в тюрьме никогда не унывал, никогда не предавался пустым и неосновательным надеждам и, глядя на нашу братию, мужей кремнистых, умел постигнуть философию узничества, которая состоит в том, чтобы жить как можно более днем сегодняшним, а об завтрашнем не заботиться. Здесь же никак не мог применить этих благих правил к моему настоящему положению...»
Мысль о будущем настолько преследовала Вадковского, что он не мог ни о чем думать, ничем заняться, «лишен был даже возможности мечтать, потому что и мечтания, сколько бы они легкокрылы ни были, должны иметь опорную точку — земной приют, откуда они могли бы разлетаться во все стороны...»

Декабристы начали прощаться друг с другом и разъезжаться в назначенные им места поселений. Лорер покидал своих близких друзей, Нарышкиных, которым определено было ехать в Курган, и направился в Мертвый Култук. С разрешения генерал-губернатора он взял с собою для услуг ссыльнопоселенного немца, уже давно высланного в Сибирь за какое-то пустячное дело.
Лорер был потрясен, когда увидел затерянный в глуши Мертвый Култук. Ни на одной карте Азии не было обозначено это, как говорили тогда, богом и людьми забытое место.
С шумом подъехали лошади к единственной избе, окруженной десятком тунгусских юрт, и за пять рублей в месяц хозяин избы согласился приютить Лорера у себя. Хозяйка жалостливо смотрела на декабриста.
— Ты такой ласковый и добрый... За какие вины могли тебя сослать сюда? — спросила она.— Император Павел был строгий царь, многих сослал в Сибирь, а в Култук ни одного не сослал... А как ты здесь будешь жить один, когда мы уйдем в леса по соболей, а сюда, как хищные звери, придут толпой с Яблонового хребта варнаки, которые жгут деревни, грабят и убивают людей?
— Ну, в таком случае, любезная хозяюшка,— ответил Лорер,— и я пойду с тобой соболей ловить, буду тебе помогать — это же лучше, чем ждать, когда придут варнаки и зарежут тебя, как барана...
— А летом тебе везде будет еще хуже. В болотах тебя заедят мошки, мухи, овод... Мы тут сорок лет живем и то не можем привыкнуть.
Этот простой, дружеский и благожелательный разговор осветил Лореру все его мрачное, беспросветное будущее.
Разогрели походный самовар, напились чаю. Лорер завернулся в шинель, лег спать и предался горестным мыслям: так вот где, за семь тысяч верст от близких друзей и знакомых, ему придется кончать свои дни. Но он посмотрел на немца, которого привез с собою, и подумал: ведь вот он тоже отделен от своей семьи и родины и не унывает...
Немец распаковывал в это время вещи.
— Скажи мне, пожалуйста, любезный Карл,— обратился к нему Лорер,— отчего ты работаешь, а я лежу, тогда как мы равны — и ты и я,— оба сосланы?
— Не знаю, сударь,— ответил Карл по-немецки.
— А я тебе скажу немецкую пословицу,— сказал Лорер,— у меня деньги, а у тебя кошелек... Вот отчего, я думаю...
Немец улыбнулся и ответил:
— Да, будь у меня деньги, а у тебя кошелек, то мы, видно, поменялись бы ролями и господин бывший майор чистил бы мне сапоги и наставлял самовар, а я бы лежал...
Усталость взяла свое, и оба скоро уснули. Утром мрачные мысли снова охватили Лорера. Он сравнивал себя с Робинзоном Крузо на необитаемом острове, но тут же подумал, что ему все же лучше: Робинзон долго жил одиноко, а с ним рядом — живые люди и кругом, на просторах Сибири, разбросаны его друзья и товарищи, декабристы. Это вселяло надежды.

Так думал Лорер и, конечно, не мог себе представить, что незадолго до его приезда в Мертвый Култук о нем шел в Зимнем дворце разговор, который решительно изменил путь его жизни. Помогла ему в этом его племянница, известная фрейлина А. О. Россет-Смирнова, приятельница Пушкина, Лермонтова, Жуковского и Гоголя.

С Николаем I вообще нельзя было говорить о декабристах, но Россет-Смирнова, умная, образованная и обаятельная женщина, воспользовавшись как-то на одном из придворных вечеров хорошим настроением Николая I, попросила царя разрешить Лореру поселиться вместе с Нарышкиными.

— А где поселен Лорер? — спросил царь присутствовавшего при этом Бенкендорфа.
Всесильный министр не знал и замялся.
— Ну, все равно... А где поселен Нарышкин? — спросил Николай I.
— В Тобольской губернии, ваше величество.
— Так пошлите эстафету к генерал-губернатору Лавинскому с приказанием поселить дядю фрейлины Россет в том самом месте, где поселен Нарышкин...

Одним из первых уезжал в Курган отбывший каторгу декабрист Розен. Жена его выехала вперед с ребенком, которого в память К. Ф. Рылеева назвали Кондратием. С грустью думала она о том, что в Петербурге у сестры растет ее старший сын, Евгений, что там остались мать и отец и неизвестно, увидятся ли они когда-нибудь с родными и близкими.

Оболенский сшил маленькому сыну Розена светло-голубую шинель, моряк Торсон сделал для него качающуюся матросскую койку, а Н. Бестужев приготовил винты, пряжки и ремни, чтобы койку можно было прикрепить в экипаже наподобие висячей люльки. От ветра ее защитили занавеской.

Напутствуемая друзьями и товарищами, с ребенком на руках, Розен в ясный, безоблачный июльский день навсегда покидала Петровскую тюрьму. Скоро вслед за нею выехал и ее муж.

— Берегите моих товарищей! — сказал он, прощаясь, коменданту, генералу Лепарскому.

У караульной, под сводами ворот, сгрудились провожавшие его декабристы. Но зависти не было в их душах, они рады были, что еще один их товарищ покинул тюрьму. И сам Розен не переставал думать об оставленных в тюрьме друзьях.

«Я, без отдыха, не скакал, а летел, как птица из клетки,— вспоминал он,— чудные берега Селенги мелькнули перед глазами, дни и ночи ясные освещали все где яркими, где бледными красками, но душа попеременно была то в Иркутске, у жены и сына, то у товарищей в оставленной мною тюрьме».

Прибыв в Иркутск, Розен узнал в полиции адрес жены и, не задерживаясь, выехал с нею к месту своего назначения, в Курган. На пути им пришлось остановиться в деревне Фирстовой, так как жена ждала ребенка. Когда они тронулись в путь после этой невольной остановки, маленький Кондратий продолжал путешествовать по сибирским просторам в сооруженной для него декабристами висячей матросской койке, а на руках у матери лежал второй, только что родившийся сын Василий.

Скоро вдали показалась колокольня курганской церкви. Чувство невыразимой тоски охватило Розена, когда, глядя на жену и двух малюток, он думал о том, что, быть может, здесь ему придется окончить свою жизнь изгнанника...