* * *
Большое место в жизни декабристов занимала в Петровском заводе музыка. Часто устраивались камерные концерты. Одних фортепьяно было в тюремных казематах Петровского завода восемь.
Власть музыки на каторге была очень сильна. Чтобы судить об этом, небезынтересно привести письмо из Петровского завода жены декабриста Юшневского к брату мужа.
«Вообрази себе, мой друг, пишу я тебе в тюрьме; против меня сидит твой брат, играет на фортепьянах Фрейшюца (в четыре руки с тобою, бывало, он играл); подле него стоит Пестов, который слушает твоего брата, а я пишу к тебе, душевно утешаясь прошедшим: лишь тень моя теперь здесь,— мое все помышление в эту минуту при тебе...
Я хочу еще сказать тебе, мой друг Семен Петрович, что у нас есть квартет, и брат твой в этом квартете играет на альте. Я хочу тебе сознаться, что я огорчила немного первую скрипку — так сфальшивила скрипка и так запищала, что у меня сделалась спазма.
Можешь по сему судить, что иногда мы очень горюем, а иногда хоть на несколько часов рассеиваем наше горе...
Если тебя письмо сие так потрясет, в каком я волнении пишу его, то ты меня бранить будешь, зачем я его написала. Прощай!.. Прощай, любезный брат!»
Сколько подлинного самообладания и душевной красоты должно было быть в сердце этой жены декабриста, чтобы в обстановке безысходного горя, страданий, нужды и медленного угасания огорчаться из-за неверно взятой скрипачом ноты и одновременно писать из тюрьмы, что «брату известны из журналов все знаменитые пианисты, в том числе и Тальберг, которого называют фортепьянным Паганини и который имеет со-вместником Листа...».
10 марта 1832 года у Волконской родился сын Михаил. Со дня ее отъезда из Петербурга прошло уже пять с лишком лет, и за эти годы ей пришлось пережить много тяжелого: скончался отец, умер ее оставшийся в Петербурге сын Николенька, скончалась и родившаяся в Чите дочь Софья.
Вся ее жизнь в Петровском заводе посвящена маленькому Михаилу и затем родившейся 28 сентября 1835 года дочери Елене — Нелли. В письме к брату Николаю Волконская пишет, что она никогда не была так счастлива, никогда так не ценила жизнь, как тогда, когда появился на свет маленький Мишенька, который чертами лица очень напоминал их покойного отца.
Жене брата Николая Волконская впоследствии пишет, что ее Неллинька — это «маленькая поющая птичка, прыгающая, забавляющаяся всем, избегающая старательно всех занятии, за исключением тех, которые ее привлекают: например, диктовку ей хочется забавную по содержанию, чтение — тоже; в музыке ей нужны пьесы по ее вкусу. Она вкладывает столько привлекательности и напевности в выражение своих желаний, что в конце концов получает все, чего хочет».
В своих письмах Волконская посвящает родных во все мелочи жизни детей; пишет, как нежно все заботятся о детях других декабристов, настойчиво и тревожно справляется об оставшихся в Петербурге детях Давыдовой.
К детям Волконская вообще относится с большою любовью и особенно горячо откликается на нужды детей обездоленных. Мысленно она всегда ставит рядом с ними своих детей и думает о том, что ждет их, если она погибнет в Сибири.
«Пока во мне останется хотя искра жизни,— писала она матери мужа,— я не могу отказать в услугах и утешении стольким несчастным родителям; я слишком хорошо знаю, как много пришлось моему покойному отцу выстрадать за своих детей и особенно за старшего сына, на которого он возлагал всю свою надежду».
Между тем год проходит за годом, надежды на скорое окончание каторги, а затем и ссылки тают, призрачными становятся и мечты о возможном свидании с близкими. Свое счастье Волконская находит в детях и в дружной семье декабристов.
Это уже не прежняя некрасовская героиня, охваченная энтузиазмом и романтическим порывом, а много выстрадавшая женщина, проникнутая мудрым сознанием необходимости выполнить до конца свой долг перед детьми, друзьями и товарищами мужа по каторге.
«Тот же круг, в котором мы привыкли в продолжение стольких лет меняться чувствами,— писал декабрист Оболенский,— перенесен был из Петербурга в нашу убогую казарму; все более и более мы сближались, и общее горе скрепило еще более узы дружбы, нас соединяющей...»

* * *
Через пять лет после восстания декабристов в Петровский завод приехала еще одна молодая француженка, Камилла Ле-Дантю, последовавшая на каторгу за декабристом Василием Петровичем Ивашевым.
Мать ее, Мария Петровна, овдовев, приехала в начале века в Россию и вскоре вышла замуж за Пьера Ле-Дантю, богатого человека, бежавшего в годы наполеоновских войн из Франции в Голландию. Но и отсюда он вынужден был уехать, опасаясь Наполеона, преследовавшего людей, оппозиционно настроенных против его завоевательных стремлений.
Ле-Дантю оказался в России. Но в это время началась Отечественная война 1812 года, и к французам в Петербурге и Москве относились не очень приветливо. Ле-Дантю решил уехать с семьей в глубь России. Он соорудил баркас и отправился на нем вниз по Волге. Остановился в Симбирске.
У них было уже в то время шестеро детей — четыре дочери и два сына. Средства к существованию постепенно истощались. Старшая дочь, Сидония, скоро вышла замуж за отставного майора В. И. Григоровича. Сын ее, Дмитрий, стал впоследствии известным русским писателем. Две другие дочери, Луиза и Амели, поступили на службу гувернантками, а младшая, Камилла, осталась при матери, служившей у Ивашевых.
Находясь в армии, молодой Ивашев часто приезжал летом к родителям. Приезд молодого, образованного и блестящего кавалергарда был для всех праздником. Дружба между молодым Ивашевым и Камиллой Ле-Дантю постепенно переросла в любовь. Но общественное положение их было настолько различно, что девушка вынуждена была, по понятиям того времени, подавить свое глубокое чувство.
Между тем наступило 14 декабря 1825 года. Ротмистр Ивашев был членом Южного тайного общества, на совещании в Тульчине высказался за введение республиканского образа правления и одобрял революционный способ действий с упразднением престола и уничтожением тех, кто будет мешать этому. Он был арестован и приговорен к двадцати годам каторги.
Камилла в то время уже сама служила гувернанткой и жила в Петербурге. Общее сочувствие и симпатии к декабристам захватили юную девушку.
Она представляла себе Ивашева в далекой Сибири, в кандалах, в тяжких условиях каторги, и прежняя любовь к нему вспыхнула с новой силой.
Камилла тяжело заболела и открылась матери в своем чувстве. В то время Полина Гебль уже получила разрешение выехать в Сибирь, и Камилла просила мать позволить ей последовать примеру их соотечественницы.
Мать колебалась. Но болезнь дочери начала принимать опасный характер, и она решилась написать обо всем отцу Ивашева. Это был симбирский помещик, боевой генерал, бывший начальник штаба суворовской армии.
Она писала в своем письме:
«Я предлагаю Ивашевым приемную дочь с благородной, чистой и любящей душой. Я сумела бы даже от лучшего друга скрыть тайну дочери, если бы можно было заподозрить, что я добиваюсь положения или богатства. Но она хочет лишь разделить его оковы, утереть его слезы, и, не краснея за дочерние чувства, я могла бы говорить о них нежнейшей из матерей, если бы знала о них раньше».
Письмо произвело большое впечатление и «утешительно изумило» стариков Ивашевых. Они ответили теплым, дружеским письмом и копии этих писем отправили в Читу, коменданту Лепарскому, с просьбой переговорить с их сыном и возможно скорее прислать ответ...
Ивашев отбывал в это время каторгу в Петровском заводе. Настроение у него было подавленное, и он решил бежать. Все уже было готово к побегу. Окружавший тюрьму частокол удалось подпилить и образовавшееся отверстие тщательно замаскировать. Оно было небольшое — через него с трудом мог пролезть человек,— но это было окно в мир.
Стояла осень, близилась зима. На сотни верст кругом тайга — ни жилищ, ни людей. Ивашев условился, что беглый отведет его в ближайший лес и, пока будут продолжаться поиски, скроет в приготовленном для него подземелье, куда уже доставлены были необходимые на это время припасы, а затем переправит через китайскую границу.
В условиях сибирской каторги этот фантастический план был безнадежен и опасен, не говоря уже о том, что у беглого могли быть свои цели и намерения: выдать Ивашева начальству и тем заслужить себе прощение или, заведя в лес, убить и завладеть его деньгами и имуществом. В случае неудачи и поимки Ивашеву грозила смерть...
В одной с ним камере жил тогда его товарищ, П. А. Муханов, и почти ежедневно приходил Н. В. Басаргин, очень друживший с Ивашевым.

* * *
Вызвав Ивашева, комендант Лепарский дал ему прочесть полученные письма и просил серьезно все взвесить, прежде чем дать ответ.
Могли ли Басаргин и Муханов думать, что их вмешательство в дела Ивашева и вынужденная, под влиянием их требований и угроз, отсрочка задуманного побега в корне изменят настроение и весь жизненный путь их друга?
Хорошо зная Ивашева, его благородство и прекрасные душевные качества, Басаргин и Муханов убеждали его принять предложение Камиллы. На следующее утро он явился к коменданту Лепарскому и продиктовал ответ на имя своего отца, П. Н. Ивашева:
«Сын ваш принял предложение ваше касательно девицы Ле-Дантю с тем чувством изумления и благодарности к ней, которое ее самоотвержение и привязанность должны были внушить... Но по долгу совести своей он просит вас предварить молодую девушку, чтобы она с размышлением представила себе и разлуку с нежной матерью, и слабость здоровья своего, подвергаемого новым опасностям далекой дороги, как и то, что жизнь, ей здесь предстоящая, может по однообразности и грусти сделаться для нее еще тягостнее. Он просит ее видеть будущность свою в настоящих красках и потому надеется, что решение ее будет обдуманным. Он не может уверить ее ни в чем более, как в неизменной своей любви, в истинном желании ее благополучия, в вашем нежнейшем о ней попечении, которое она разделит с ним...»
Когда обо всем этом стало известно Камилле, она написала Ивашевым, что, направляясь в Сибирь, вовсе не приносит жертвы, а лишений, на которые осуждена сейчас самой жизнью с их сыном в Сибири, не боится.
Одновременно она обратилась к царю с просьбою разрешить ей поездку в Сибирь. Она писала:
«Мое сердце полно верной на всю жизнь, глубокой, непоколебимой любовью к одному из несчастных, осужденных законом,— к сыну генерала Ивашева.
Я люблю его почти с детства и, почувствовав со времени его несчастья, насколько его жизнь дорога для меня, дала обет разделить его горькую участь.
Моя мать соглашается на брак мой с тем, кому я хочу облегчить страдания, и родители несчастного молодого человека, зная о состоянии его сердца, с своей стороны, не видят препятствий к исполнению моего желания».
Разрешение на поездку в Сибирь и на брак с осужденным Ивашевым было получено Камиллой Ле-Дантю 23 сентября 1830 года. Иркутскому губернатору предложено было оказать девушке при ее поездке в Сибирь возможное содействие.
Обо всем этом мать Ивашева сообщила в Читу Волконской, и та написала Камилле:
«Правда, пристанищем у вас будет лачуга, а жилищем тюрьма, но вас будет радовать счастье, приносимое вами, а здесь вы встретите человека, который всю жизнь свою посвятит вам, чтобы доказать, что и он умеет любить... Кроме того, вы встретите здесь подругу, которая уже теперь относится к вам с живейшим интересом».

* * *
На протяжении десяти лет стремились свидеться с сыном, его женой и родившейся в Сибири внучкой родители декабриста В. П. Ивашева и мать его жены, М. П. Ле-Дантю. Разрешение на поездку к детям мог дать только царь, и к нему обратился с просьбою разрешить поехать к сыну старый генерал П. Н. Ивашев. Он был настолько уверен, что ему, сподвижнику Суворова, царь не откажет в этой просьбе, что даже начал готовить экипажи и лошадей для поездки в Сибирь, приобрел колясочку для внучки и необходимую мебель.
Сестры приобрели для отправки Ивашеву сорок два тома разной литературы — сочинений Пушкина, Гоголя, Крылова, Бестужева (Марлинского), Лажечникова, Жуковского, Гнедича, но не посылали, ожидая возможности лично привезти их в Сибирь. Ведь еще в 1830 году Бенкендорф уверял их, что сразу после перевода Ивашева на поселение они получат возможность поехать к нему. Но проходили месяцы, а ответа от царя не было.
Ивашевы надеялись, что Николай I даст им разрешение поехать к сыну во время посещения им Симбирска и осмотра дома трудолюбия, которым заведовала мать Ивашева. Царь остался всем доволен, даже сделал Ивашевой ценный подарок, но разрешения поехать к сыну не дал.
Срок пребывания Ивашева на каторге заканчивался 10 мая 1836 года, и родители считали, что, как только его переведут на поселение, они, бесспорно, смогут приехать к сыну. Ему назначено было жить в Туринске, Тобольской губернии, и он сразу же туда выехал. На проводы собрались в доме Волконских. С теми, кто не мог прийти, уезжавшие простились в казематах. Шумно и грустно провели уезжавшие часы расставания с товарищами. Было много тостов. Ивашев уезжал из тюрьмы с женою и дочерью ровно через десять лет после его осуждения. Вместе с ними уезжал их большой друг, декабрист Басаргин.
Перейдя на поселение, Ивашев получил право переписки и послал родителям собственноручно написанное письмо.
«Сколько благодарных слез пролили мы,— пишет отец в ответном письме сыну,— читая твое письмо, первое собственной твоей руки после горестных одиннадцати лет».
«Это было почти свидание,— пишет Ивашеву его сестра, Е. П. Языкова,— мне казалось, что я слышу, как ты говоришь».
На свое повое обращенное к царю ходатайство Ивашевы получили 25 ноября 1836 года от Бенкендорфа ответ, в котором он писал, что родственникам находящихся в Сибири государственных преступников не может быть дозволено приезжать в Сибирь для свиданий и что «буде кто-либо из родственников означенных преступников отправится в тот край, не испросив предварительно на то разрешения, то местное начальство обязано немедленно его выслать».
Так рушились надежды, на протяжении десятилетия поддерживавшие родителей Ивашева.
Для матери это было последним жестоким ударом. Здоровье ее резко пошатнулось, она стала болеть и 22 мая 1837 года скончалась. Через полтора года, так и не повидав сына, скончался и отец.
В семье Ивашевых сохранился большой альбом акварельных рисунков декабриста. Ими были украшены и все его письма. Они давали представление о том, как выглядит Петровский завод, тюрьма, домик Ивашевых и внутреннее убранство комнат...