* * *
Полина Гебль имела в то время рядом с крепостью вторую квартиру. Через несколько минут она была у себя дома. Усталая до предела и измученная, она села за стол, чтобы написать Анненкову письмо и, на случай его отъезда, сказать ему то, что не успела сказать при свидании.

Неожиданно среди ночи она услышала звон колокольчиков и свист ямщиков. Почуяв недоброе, она вскочила и быстро оделась. В эту минуту к ней вбежала жена офицера, который устроил ей свидание с Анненковым, и сообщила, что сразу после ее ухода в крепость въехало несколько повозок с фельдъегерем и жандармами. Из казематов вывели закованных в цепи четырех узников, в том числе Анненкова, и увезли... Была дорога каждая минута, и Полина Гебль решила прежде всего выяснить, куда увезли Анненкова. Она вспомнила про его, знакомого ей, двоюродного брата, который был адъютантом великого князя Михаила Павловича, и направилась к нему. Яличника уже не было. Пришлось нанять извозчика и искать место на Неве, где лед уже стал и где можно было бы перебраться через реку в санках.

У Смольного ей это удалось, и на рассвете она вошла в большой, ярко освещенный великокняжеский дворцовый зал.
Уже через час ей сообщили, что Анненкова увезли в Сибирь.
Было совсем светло, когда она подъезжала к первой от Петербурга почтовой станции, через которую должны были провезти Анненкова. Она никого уже не застала там, но из записи в почтовой книге выяснила, что декабристов увезли в Иркутск.
После неожиданных и волнующих событий этой ночи она нашла в себе еще силы зайти в Петропавловскую крепость. Знакомый солдат передал ей написанную рукой Анненкова записку. В ней было всего три слова: «Встретиться или умереть!»...
Полина Гебль сразу начала хлопотать о разрешении выехать в Сибирь. В мае 1827 года она узнала, что Николай I собирался на большие маневры под Вязьмой, и выехала туда, чтобы подать царю ходатайство о разрешении последовать за Анненковым в Сибирь. Она писала в нем:
«Позвольте матери просить, как милости, разделить ссылку моего гражданского супруга. Религия, ваша воля, государь, и закон научат нас, как исправить нашу ошибку. Я всецело жертвую собой человеку, без которого я не могу долее жить. Это самое пламенное мое желание. Я была бы его законной супругой в глазах церкви и перед законом, если бы захотела преступить правила деликатности. Я не знала о его виновности; мы соединились неразрывными узами. Для меня было достаточно его любви... Соблаговолите, в виде особой милости, разрешить мне разделить его изгнание. Я откажусь от своего отечества и готова всецело подчиниться вашим законам...»
В день маневров ей удалось подойти к царю, чтобы вручить свою просьбу. Николай I отрывисто спросил:
— Что вам угодно?
— Sire, je ne parle pas russe, je veux implorer la grace de suivre en exil le criminel d'Etat Annenkoff'.
— Кто вы, его жена?
— Нет, но я мать его ребенка...
— Это не ваша родина, сударыня, там вы будете очень несчастны! — сказал царь.
— Я знаю, государь, и готова на все! — ответила Полина Гебль.
Николай I приказал своему министру Лобанову-Ростовскому принять прошение француженки...
Уже глубокой осенью, в ноябре 1827 года, Полину Гебль вызвали в канцелярию московского генерал-губернатора Д. В. Голицына и сообщили, что царь разрешил ей ехать в Сибирь. Взять с собою ребенка не позволили.

Родная Лотарингия, Наполеон, комета 1812 года, разбитые французские войска, заговор декабристов, Петропавловская крепость, Николай I —вся эта яркая, пестрая, почти фантастическая цепь событий ее жизни пронеслась перед мысленным взором Полины Гебль, когда через два года после восстания она садилась в кибитку, чтобы следовать в далекую Сибирь.
Как это имело место при проезде Трубецкой и Волконской, иркутский губернатор Цейдлер под разными предлогами пытался удержать Полину Гебль от дальнейшей поездки. И лишь через полтора месяца, убедившись, что Полина Гебль не откажется от своего решения ехать к Анненкову, отпустил ее наконец. До Читы она доехала быстро. Проезжая мимо одного из домов, Полина Гебль увидела стоявшую на балконе молодую женщину. Это была А. Г. Муравьева, жившая в этом доме вместе с Е. П. Нарышкиной.
Увидев с балкона красивую и хорошо одетую женщину, Муравьева поняла, что это гостья из далекой России. О том, что должна была приехать Полина Гебль, уже было известно, и Муравьева предложила ей поселиться пока у нее.
Полина Гебль хотела сразу же идти к Анненкову, но Муравьева разочаровала ее.
— Видеть кого-либо из заключенных, — сказала она,— вовсе не так просто, как это вам кажется. Это каторга...
За разрешением на свидание Полина Гебль обратилась к коменданту Лепарскому, и лишь на другой день она увиделась наконец с Анненковым.
Через несколько дней, 5 апреля 1828 года, состоялось ее венчание с декабристом Анненковым. Было ясное утро ранней весны. У читинской церкви толпился народ, но заключенным не разрешено было присутствовать при совершении обряда.
В церкви находились жены декабристов. Посаженым отцом был комендант генерал Лепарский, посаженой матерью — Фонвизина, шаферами — декабристы, товарищи Анненкова.
Из батистовых женских платочков для них изготовили белые галстуки и даже накрахмалили воротнички.
Лепарский послал за Полиной Гебль свой экипаж и, когда она подъехала с Фонвизиной к церкви, встретил ее и помог выйти из экипажа.
Оживленное настроение собравшихся исчезло, смех и шутки прекратились, когда в церковь привели в оковах Анненкова и двух шаферов. Звон кандалов вернул всех к действительности. На паперти оковы сняли, но после свершения обряда снова надели, и всех троих отвели обратно в острог...
Дамы проводили Полину Гебль, теперь уже Прасковью Егоровну Анненкову, в ее маленькую квартиру, а через некоторое время плац-адъютаит привел туда и Анненкова. Ему разрешено было пробыть с женой среди друзей не более получаса.
Жених и шаферы в кандалах, невеста-француженка, едва понимавшая по-русски, ее подруги — знатнейшие титулованные дамы Петербурга, коляска коменданта каторги, царского генерала, доставившая невесту в церковь, неподалеку тюремный частокол и рядом солдаты с винтовками за плечами и оковами жениха в руках — вся эта необычная обстановка произвела на собравшихся тягостное впечатление.
Брак этот был счастливый. Через год у Анненковых родилась дочь. В честь бабушки ее назвали Анной.

Жены жили двойственной жизнью. Мысли о Петербурге и оставшихся там близких никогда не покидали их. А настоящее было: тюрьма, звон кандалов, стража с ружьями за плечами, комендант в генеральской шинели, окрики часовых, скупые свидания с мужьями дома и у тюремного частокола, радостные улыбки при случайных встречах с возвращавшимися с работ декабристами, запретное общение с населением, работа на огородах, поваренная книга и приготовление обедов заключенным, вечерние грустные прогулки к маленькому сельскому кладбищу...
Жизнь на каторге в условиях николаевского режима научила жен декабристов быть сдержанными в своих письмах. Они знали, что письма их проходят через III отделение, и потому не часто касались в них наиболее тяжелых сторон своей личной жизни. Свои мысли они излагали так, чтобы к ним не могли придраться ни царь, ни Бенкендорф.
Волконская была особенно сдержанна. Она часто пишет в Петербург, но большинство ее писем обращены к матери, сестре мужа и к жене младшего брата, Николая Раевского. Ее письма к братьям редки: они до конца дней своих не могли примириться с ее решением оставить ребенка и уехать в Сибирь и к ее мужу, Сергею Григорьевичу, относились неприязненно.
Лишь старшая сестра, Екатерина, сама пережившая тревогу за мужа, декабриста М. Ф. Орлова, больше других членов семьи Раевских сочувствовала младшей сестре и осмелилась поднять голос в ее защиту, когда та боролась за отъезд к мужу в Сибирь.
И только младшая сестра, Елена Раевская, не забывала добавить в письме к Марии Николаевне поклон— «Сергею».
Это внимание так же дорого ценилось Марией Николаевной, как больно огорчало невнимание и враждебное отношение братьев.
Младший брат, Николай, написал Марии Николаевне свое первое письмо только в 1832 году, через шесть лет после ее отъезда в Сибирь, уже после смерти их отца, и письмо это дышало непримиримостью. Он писал ей:
«Не удивляйся моему молчанию с 1826 года. Ты говоришь мне о своем муже с фанатизмом. Не сердись на мой ответ. Я никогда не прощу ему... он сократил жизнь нашего отца и был причиной твоего несчастья. Вот мой ответ, и ты никогда не услышишь от меня другого».
Непримиримо относилась к М. Н. Волконской и ее мать Софья Алексеевна Раевская. Она писала ей в Сибирь в 1829 году:
«Вы говорите в письмах сестрам, что я как будто умерла для вас... А чья вина? Вашего обожаемого мужа... Немного добродетели нужно было, чтобы не жениться, когда человек принадлежал к этому проклятому заговору. Не отвечайте мне, я вам приказываю...»
Отношение отца, генерала Н. Н. Раевского, было справедливое и сердечное. Он писал дочери:
«Муж твой виноват перед тобой, пред нами, пред своими родными, но он тебе муж, отец твоего сына, и чувства полного раскаяния и чувства его к тебе, все сие заставляет меня душевно сожалеть о нем и не сохранять в моем сердце никакого негодования, я прощаю ему и писал это прощение на сих днях».

* * *
Вскоре после смерти сына Волконскую постиг еще один тяжелый удар: 14 сентября 1829 года скончался отец ее, Николай Николаевич Раевский.
Нежную любовь к дочери Раевский сохранил до своего последнего часа. Умирая, окруженный семьей, он сказал, глядя на портрет Марии Николаевны:
— Вот одна из наиболее удивительных женщин, какую я когда-либо знал...
Бисером Волконская вышила в Сибири, на ткани, Сикстинскую мадонну Рафаэля, и этот образ украсил могилу отца, похороненного в своем имении Болтышке, близ Умани.
1 июля 1830 года у Волконской родилась в Чите и в тот же день скончалась дочь Софья. Похоронив девочку, Волконская писала родным: «Во всей окружающей меня природе одно только мне родное — трава на могиле моего ребенка...»

Дети родились в Чите у Трубецкой и Давыдовой. Они стали в центре общего внимания и украсили жизнь изгнанников.

У Муравьевых родилась дочь Софья. Отец называл ее — Соня, потом Ноня, Нонофус и, наконец, Нонушкой. Она стала скоро общей любимицей декабристов, и имя Нонушки сохранила до конца дней; так ее всегда называли декабристы в своих письмах и воспоминаниях.

После полуторагодового пребывания декабристов в Читинском остроге в Читу неожиданно прибыл, в начале августа 1828 года, из Петербурга фельдъегерь. Он никого не привез и никого не собирался увозить, и декабристы недоумевали, зачем он приехал.

Оказалось, что он привез приказ снять кандалы. Комендант Лепарский явился в острог в полной парадной форме, с лентой через плечо, и объявил о снятии кандалов. Унтер-офицер отомкнул замки, и декабристы с шумом сбросили сковывавшие их цепи.

В первое время декабристам было даже как-то странно ходить без этих тяжелых украшений — слишком привыкли они к ним за два года...

Кому-то удалось оставить у себя кандальные цепи. Из них братья Бестужевы сделали для себя и товарищей кольца, для жен декабристов — браслеты. До наших дней дошло несколько таких колец — их можно видеть во Всесоюзном музее А. С. Пушкина в городе, носящем имя поэта.

Под руководством Н. Бестужева декабристы научились накладывать на железные кольца тонкий слой золота. Кольца эти пользовались большим спросом. Начали поступать требования па них и из России. Появились подделки, которые продавались как настоящие кольца, сделанные из оков декабристов.

После снятия цепей стало легче дышать, солдаты относились к декабристам мягче и снисходительнее. Им уже разрешено было ежедневно посещать своих жен в их домах, но на ночь они должны были возвращаться в тюрьму.

* * *
Тепло и восторженно отзывались декабристы в своих воспоминаниях о последовавших за мужьями на каторгу женах. Декабрист А. Е. Розен писал:
«Во время нахождения нашего на каторжной работе несколько наших товарищей были совершенно забыты и покинуты родными; может быть, таков был бы жребий многих, если бы наши дамы не приехали к мужьям своим, не переписывались бы с нашими родными и письмами своими, и влиянием, и родством не поддерживали бы памятование о многих. Они были нашими ангелами-хранителями и в самом месте заточения: для всех нужд открыты были их кошельки; для больных просили они устроить больницу...
Мы даже изустно не могли благодарить наших благодетельниц оттого, что только издали и изредка видели их сквозь щели частокола, или когда они проходили мимо наших работ, или прогуливались по гористым окрестностям...»

Пока не приехали жены, у декабристов не было ни провизии, ни посуды. Они жили на скудный тюремный паек. Жены сумели наладить хорошее питание.

«Все это присылалось от наших дам,— писал декабрист А. П. Беляев.— Чего не приносили нам от этих чудных добрых существ! Чего должно было им стоить это наше прокормление!

Каких хлопот и забот требовало оно от них личных потому что это была дикая пустыня... Как они это делали? Где брали все то, что нам присылали? Откуда могли они доставать такие огромные количества провизии, которые нужны были, чтобы удовлетворить такую артель; себе они отказывали во всем...»

Отдавая должное всем женам декабристов, В. К. Кюхельбекер, уже перейдя на поселение, писал М. Н. Волконской:
«Я убежден, что ни одна из них не посетует на меня за то, что я избрал Вас, княгиня, чтобы принести им свои уважения: все, что заключено достойного уважения и прекрасного в каждой из них, все это в наибольшей и чистейшей степени представлено Вами, нашим ангелом-хранителем и утешителем».