* * *
19 ноября 1825 года в Таганроге неожиданно скончался император Александр I. Члены Тайного общества считали, что наступил «час пробуждения спящих россиян», что можно наконец свершить то, к чему они много лет готовились.
Момент для этого был подходящий. У Александра I не было детей, царем должен был стать его брат, Константин, но он был женат на особе нецарской крови, на польской графине Иоанне Грудзинской, что, по закону о престолонаследии, лишало его права стать царем. Занимая должность главнокомандующего польской армией, он фактически был наместником царя в Польше, жил в Варшаве и давно отрекся от престола.
В запечатанных конвертах в Государственном совете, Сенате и Синоде в Петербурге и в Москве — в кремлевском Успенском соборе хранились документы отречения Константина. На пакете, находившемся в Государственном совете, имелась надпись Александра I: «Хранить в Государственном совете до моего востребования, а в случае моей кончины раскрыть прежде всякого другого действия в чрезвычайном собрании».
Отречение Константина держалось в глубокой тайне, о нем знал лишь очень ограниченный круг придворных.
При таких условиях царский престол должен был перейти к следующему брату Александра I — Николаю. Тот рвался к короне, но боялся сразу объявить себя императором, ибо народ считал законным наследником Константина и все ему уже присягнули. Притом Николай был груб, жесток, тупо ограничен. Армия его ненавидела.
Николай стал выжидать. Он хотел получить новое, формальное отречение Константина. Но Константину, видимо, тоже не хотелось упускать ускользавшую от него корону, хотя он и не очень к ней стремился. Николай ждал приезда Константина, но тот ограничивался лишь письмами чисто семейного характера.

Формально уже царствовал Константин I, были отчеканены монеты с его профилем, в витринах появились его портреты. Но фактически Россия жила без царя, создалось междуцарствие, и это продолжалось семнадцать дней, до 14 декабря. События между тем назревали. Рано утром 12 декабря Николай получил рапорт от начальника штаба генерала Дибича, где излагалось содержание доносов унтер-офицера Шервуда и капитана Майбороды, выдавших своих товарищей и назвавших в составленных ими списках имена главных заговорщиков. И подпоручик Яков Ростовцев подтвердил это своим доносом. Медлить было нельзя. Николай нервничал. В этот день за обедом пришел наконец долгожданный пакет из Варшавы, от Константина. Но это было снова лишь частное письмо, причем составленное в резких, не подлежавших обнародованию выражениях.
При таких условиях Николай решил не считаться больше с формальностями. 12 декабря, вечером, он приказал изготовить манифест о его восшествии на престол; 13 декабря, утром, подписал манифест и приказал Сенату 14 декабря, в семь часов утра, присягнуть ему, новому императору Николаю I...

...Декабристы Батенков и Н. Бестужев в тот же день, 13 декабря, узнали о новом манифесте и назначении новой присяги — «переприсяги», как ее называли в народе. Они давно уже готовились к действию — с того дня 27 ноября, когда в Петербурге получено было известие о смерти Александра I.

— Теперь или никогда! — воскликнул тогда Рылеев.

В девятнадцать лет окончив кадетский корпус, Рылеев отправился в чине прапорщика в армию, действовавшую против Наполеона. В 1818 году вышел в отставку в чине подпоручика, поступил на гражданскую службу и занялся литературной деятельностью.
Талантливый поэт, Рылеев стал известен своими «Думами» — небольшими историческими картинами в стихах, поэмами «Войнаровский» и «Наливайко» и одами на гражданские темы.

Один из деятельнейших членов Северного тайного общества, Рылеев не скрывал на следствии своей главной роли в организации восстания:

— Я мог бы предотвратить оное,— сказал он,— но, напротив, был гибельным примером для других.

Друзья называли его «наш первый поэт-гражданин», и в его квартире находился революционный штаб подготовки восстания. В течение двух недель члены Тайного общества в «решительных и каждодневных совещаниях» собирались у Рылеева для обсуждения и выработки плана действий. В жарких спорах рождался этот план, и все сошлись на необходимости открытого выступления и революционного переворота для сокрушения самодержавия и крепостничества и провозглашения в России конституционного строя.
Ночь напролет Рылеев и братья Николай и Михаил Бестужевы обходили перед восстанием улицы Петербурга, останавливали солдат, разъясняли им создавшееся положение. Они говорили, что «переприсяга» незаконна и что, если воцарится Николай, ждать каких-либо льгот населению и снижения срока двадцатипятилетней солдатской службы уже не придется. Солдаты с жадностью слушали их. Население волновалось.

За два дня до восстания, в субботу 12 декабря, Рылеев зашел к Н. Бестужеву.
— Николаю известно о готовящемся заговоре,— сказал он.— Яков Ростовцев, старший адъютант гвардейской пехоты, сообщил ему...

Рылеев держал в руках листок, на котором недавно принятый в члены Тайного общества Ростовцев изложил содержание своего разговора с Николаем: он сообщил царю о «таящемся возмущении», не назвав имен. Бестужев, однако, усомнился: не сказал ли Ростовцев Николаю больше, чем написал на этом листке?

— Что же, ты полагаешь, нужно делать? — спросил Рылеев.
— Никому ничего не говорить о том, что Николаю все известно... Лучше быть взятым на площади, нежели на постели. Пусть лучше узнают, за что мы погибнем, нежели будут удивляться, когда мы тайком исчезнем из общества и никто не будет знать, где мы и за что пропали...
Рылеев обнял Бестужева.

— Я уверен был,— сказал он,— что это будет твое мнение. Итак, с богом! Судьба наша решена! К сомнениям нашим теперь, конечно, прибавятся все препятствия. Но мы начнем. Я уверен, что погибнем, но пример останется. Принесем собою жертву для будущей свободы отечества!..

Трогательное прощание Рылеева с Николаем Бестужевым дало А. И. Герцену основание писать, что, поднимая восстание, декабристы шли на верную гибель. Между тем подавляющее большинство восставших — и офицеров и солдат — отдавало себе полный отчет в грозящей им опасности и возможности личной гибели, но они верили в успех своего дела. Все они были «истинными и верными сынами отечества» и подняли восстание во имя родины.

«Мы так твердо были уверены, что или мы успеем, или умрем, что не сделали ни малейших сговоров на случай неудачи»,— говорил брат Николая Бестужева, Александр. Все чувствовали и свое моральное обязательство выступать. «Случай удобен,— писал московским друзьям И. И. Пущин.— Ежели мы ничего не предпримем, то заслужим во всей силе имя подлецов».

Так были настроены и солдаты. Слишком тяжела и невыносима была двадцатипятилетняя солдатчина, без семьи, без родных и близких. Солдат в николаевской армии был существом безличным, его можно было бить и истязать, прогонять сквозь палочный строй, издеваться над ним. У всех еще свежа была в памяти жестокая расправа с восставшими солдатами Семеновского полка. В следственных делах сохранились показания ряда участвовавших в восстании нижних чинов: фейерверкеров Фадеева, Гончарова, Зенина, Анойченко и других. Их ответы на следствии показывают, что это были подлинные революционеры — пылкие и горячие, твердые и непоколебимые, быстрые в решениях, уверенные в правоте и успехе своего дела. 14 декабря солдатская масса не слепо шла на Сенатскую площадь за офицерами, с которыми плечом к плечу прошла по полям сражений до Парижа. Они шли сознательно, выражая тем решительный протест против попрания родины, против крепостничества, насилий и унижения человеческого достоинства русских людей. И они, конечно, верили в успех восстания.

...Рылеев не скрывал от друзей и близких своих настроений и предчувствий. О существовании Тайного общества была осведомлена и мать его, Анастасия Матвеевна. Как-то, еще задолго до восстания, уезжая в деревню, она зашла к сыну попрощаться. В кабинете у него сидел Николай Бестужев.

— Вот я уезжаю в деревню,— сказала она,— а мне так грустно! Меня тревожит мысль, что я не увижу тебя больше. Мне кажется, что я оставляю тебя, обреченного на какую-то гибельную судьбу... Дай мне спокойно закрыть глаза. Я хочу видеть тебя счастливым и желаю умереть с тою же мыслью, что ты останешься счастлив и после меня... Побереги себя, ты неосторожен в словах и поступках.

Рылеев подошел к матери, нежно поцеловал ее и сказал, что он скрытен с чужими, но откровенен с друзьями, с теми, кто разделяет его взгляды и настроения.

Мать прервала его:
— Милый Кондратий, эта откровенность и убивает меня; она и показывает, что у тебя есть важные замыслы, которые ведут за собою важные последствия. С горестью предвижу, что ты вызываешься умереть не своею смертью. Зачем ты открываешь эту ужасную тайну матери?

Глаза матери наполнились слезами.

— Он не любит меня,— сказала она, обращаясь к Николаю Бестужеву.— Вы друг его, пользуетесь его расположением — убедите его: может быть, он вам поверит, что убьет меня, ежели с ним что-нибудь случится...

Н. Бестужев взял ее за руку, начал успокаивать. Она недоверчиво качала головой. Рылеев, взяв ее за другую руку, сказал:
— Матушка, до сих пор я видел, что вы говорили только об образе моих мыслей, и не таил их от вас, но не хотел тревожить, открываясь в цели всей моей жизни, всех моих помышлений. Теперь вижу — вы угадываете, чего я ищу, чего хочу... Мне должно сказать вам, что я член Тайного общества, которое хочет ниспровержения деспотизма, счастья России и свободы всех ее детей...

Мать Рылеева побледнела.

— Не пугайтесь, милая матушка, выслушайте, и вы успокоитесь... Я служил отечеству, пока оно нуждалось в службе своих граждан, и не хотел продолжать ее, когда увидел, что буду служить только для прихотей самовластного деспота... В наше время свет уже утомился от военных подвигов и славы героев, приобретаемой не за благое родное дело помощи страждущему человечеству, но для его угнетения... Нет, матушка, ныне наступил век гражданского мужества, я чувствую, что мое призвание выше,— я буду лить кровь свою, но за свободу отечества, за счастье соотчичей, для исторжения из рук самовластия железного скипетра, для приобретения законных прав угнетенному человечеству — вот будут мои дела. Если я успею, вы не можете сомневаться в награде за них; счастие россиян будет лучшим для меня отличием. Если же паду в борьбе законного права со властью, может быть, потомство отдаст мне справедливость, а история запишет имя мое вместе с именами великих людей, погибших за человечество. В ней имя Брута стоит выше Цезарева... Итак, благословите меня!..

Рылеев был прекрасен. Глаза его сверкали, лицо горело каким-то необыкновенным для него румянцем. В беседе с матерью он выразил настроения подавляющего большинства друзей...

Матери передался энтузиазм сына. Она улыбалась, хотя слезы не переставали катиться из ее глаз. Она наклонила голову сына и благословила его. Горесть и чувство внутреннего удовлетворения боролись в ней.

— Все так, но я не переживу тебя...— сказала она, заливаясь слезами и выходя из кабинета сына.

Ей и не пришлось пережить казнь сына: она скончалась за год до восстания.

...В день восстания, 14 декабря 1825 года, Рылеев встал на рассвете. В ту минуту, когда он выходил с Н. Бестужевым, навстречу ему выбежала жена, Наталья Михайловна, и преградила им путь.

— Оставьте мне моего мужа, не уводите его! — вскрикнула она, обращаясь к Н. Бестужеву.— Я знаю, что он идет на погибель.
Оба они, Рылеев и Н. Бестужев, старались ее успокоить, но слова их не доходили до ее сердца. Она смотрела на них своими большими, полными ужаса черными глазами, и они не могли вынести ее взгляд. Рылеев был в замешательстве. Вдруг жена его отчаянным голосом вскрикнула:
— Настенька, проси отца за себя и за меня!

Маленькая пятилетняя дочь Рылеева, рыдая, обняла колени отца, и мать почти без чувств упала к нему на грудь. Рылеев бережно положил ее на диван и убежал...

* * *
Одна за другой начали возникать после войны 1812 года ранние преддекабристские организации. Две офицерские артели возникли в Семеновском полку и среди офицеров Главного штаба в Петербурге. Возникла «Священная артель», к которой были близки многие лицеисты. Вслед за ними начали образовываться все новые декабристские организации.

В Петербурге родилось тайное общество, Союз Спасения, учредителями которого явились будущие декабристы: А. Н. Муравьев, С. П. Трубецкой, Никита Муравьев, Сергей и Матвей Муравьевы-Апостолы, И. Д. Якушкин. Первоначально оно ставило себе целью освобождение крестьян от крепостной зависимости, но скоро поставило перед собою и другие задачи: борьбу с самодержавием, с абсолютизмом и создание конституционной монархии.

Союз Спасения, малочисленная, тщательно законспирированная организация, просуществовал всего два года: в 1818 году он распался, и вместо него был создан Союз Благоденствия, который значительно расширил свой круг и решил, опираясь на самые разнообразные слои общества, подготовить общественное мнение к борьбе за политический переворот и свержение монархии, за учреждение республики.

Прошло еще два года, а Союз Благоденствия, казалось, дремал. Его программа и тактика перестали удовлетворять членов общества. Руководители Союза признали необходимым разработать новую революционную тактику и, опираясь на армию, наметить планы близкого выступления.

Созванный в 1821 году в Москве съезд постановил ликвидировать Союз Благоденствия. Радикально настроенные члены Союза имели в виду, прикрываясь этим решением, освободиться от его слабых и колеблющихся членов и организовать новое
тайное общество.

В марте 1821 года возникло Южное тайное общество, осенью 1822 года — Северное. Идеологами их стали: Южного — П. И. Пестель, Северного — Никита Муравьев. Пестель направил в Петербург составленный им конституционный проект — «Русскую Правду», но северяне признали его слишком радикальным, и Никита Муравьев разработал параллельно свой проект Конституции. Они значительно отличались друг от друга: проект Пестеля предусматривал уничтожение крепостного права и учреждение республики, проект Н. Муравьева — уничтожение крепостного права и установление конституционной монархии.
В Отечественную войну 1812 года между офицерами, бывшими московскими студентами, и солдатами устанавливались простые человеческие отношения. В лице тех, кого дворяне привыкли считать крепостными, рабами, кого можно было вместе с семьями купить и продать, они увидели таких же людей, как и сами они, людей, глубоко любящих свою родину, готовых отдать за нее жизнь.
Оппозиционные настроения окрепли в боевой обстановке. И солдаты, вернувшись на родину, стали роптать. Декабрист Александр Бестужев писал Николаю I из крепости:

«Еще война длилась, когда ратники, возвратясь в домы, первые разнесли ропот в классе народа. Мы проливали кровь, говорили они, а нас опять заставляют потеть на барщине. Мы избавили родину от тирана, а нас опять тиранят господа».
Побывав за границей, будущие декабристы воочию убеждались, как в результате революции утверждался представительный конституционный строй. Это дало им понятие «о пользе законов и прав гражданских». И еще утверждалось у них представление, что революционные завоевания прочны и возвращение после них к дореволюционным порядкам труднее, чем «проект перелить Женевское озеро в бутылки»...

Настроение в России было тяжелое. «Во всех углах виднелись недовольные лица,— писал А. Бестужев,— на улицах пожимали плечами, везде шептались — все говорили: к чему это приведет? Все элементы были в брожении. Одно лишь правительство беззаботно дремало над вулканом».

Характеризуя настроения общества и дух того времени, А. И. Герцен писал:
«Не велик промежуток между 1810 и 1820 годами, но между ними находится 1812 год. Нравы те же, тени те же; помещики, возвратившиеся из своих деревень в сожженную столицу, те же. Но что-то изменилось. Пронеслась мысль, и то, чего она коснулась своим дыханием, стало уже не тем, чем было».

И уже на следствии А. Бестужев говорил:
«Едва ли не треть русского дворянства мыслила почти подобно нам, хотя была нас осторожнее».

И Пестель писал:
«...Породилась мысль, что революция, видно, не так дурна, как говорят...»

Где гнездились очаги нараставшего общественного брожения?
Одним из таких очагов был Московский университет, где в разные годы учились около сорока будущих декабристов, среди которых было много основателей и виднейших деятелей тайных обществ.

Если в годы детства и юношества крепостное право представлялось будущим декабристам правом естественным, вытекавшим из их привилегированного княжеского или дворянского происхождения, то уже в самые свои молодые годы они знакомятся с запрещенной литературой вольнолюбивых русских писателей и под влиянием лекций передовых профессоров того времени начинают задумываться над темными сторонами русской действительности. В их дневниках встречаются, например, записи о том, что нигде в мире не оказывается более презрения к простому народу, как в России, что многие скачущие в каретах «молокососы» позволяют своим форейторам безнаказанно бить бедных простолюдинов на улицах.

Таким же подлинным очагом воспитания декабристского мировоззрения явилась Московская школа колонновожатых, выросшая впоследствии в Академию Генерального штаба. Из этой школы вышли двадцать четыре будущих декабриста — участники и основатели Военного общества, ставшие затем членами Союза Спасения и Союза Благоденствия. Здесь на первом плане стояли общественные интересы, культивировалось товарищество, поощрялась самостоятельность и воспитывалось чувство равенства. Здесь родилось «Юношеское собратство» и возникла мысль создать на Сахалине, по планам «Социального договора» Жан-Жака Руссо, республику на основе равенства между собою людей.

И очень ярко зрели свободолюбивые настроения в Царскосельском лицее, где расцветал в то время гений Пушкина.
...Что питало в Лицее вольнолюбивые настроения Пушкина и его друзей?

Уже директор Лицея Е. А. Энгельгардт, на всю жизнь сохранивший дружеские отношения с своими питомцами, предупреждал их, знакомя с внутренним лицейским распорядком:
«Все воспитанники равны, как дети одного отца и семейства, а потому никто не может презирать других или гордиться пред прочими чем бы то ни было. Если кто замечен будет в сем пороке, тот занимает самое нижнее место по поведению, пока не исправится... Запрещается воспитанникам кричать на служителей и бранить их, хотя бы они были крепостные люди...»

В день открытия Лицея большое впечатление произвело на лицеистов прочитанное преподавателем нравственных и политических наук профессором А. П. Куницыным «Наставление воспитанникам Царскосельского лицея». Отрешившись от штампованного архаического казенного славословия, Кушщын ни разу не упомянул в своем наставлении имени присутствовавшего на торжестве императора Александра I. Он призывал юных лицеистов не к раболепным верноподданническим чувствам, а к гражданскому служению родине. Он приглашал их действовать так, как «думали и действовали древние россы: любовь к славе и отечеству должна быть вашим руководителем».

Не прерывавший связей даже со своими осужденными на каторгу питомцами, Энгельгардт вспоминал позже в своих письмах к Кюхельбекеру, что «Куницын на кафедре беспрестанно говорил против рабства и за свободу».

Рядом с Куницыным большую роль в развитии мировоззрения у Пушкина и его лицейских товарищей сыграли профессора А. И. Галич, И. К. Кайданов, Н. Ф. Кошанский. В свободные от занятий часы Кошанский читал лицеистам русские и иностранные журналы «при неумолкаемых толках и прениях», вспоминал позже Пушкин. «Профессора приходили к нам и научили нас следить за ходом дел и событий, объясняя иное, нам недоступное». Колоритной фигурой среди лицейских профессоров являлся профессор французской словесности Д. И. де Будри, родной брат Жана-Поля Марата, знаменитого деятеля французской революции. Лицеисты, надо думать, не раз тайком беседовали с профессором, слушая его рассказы о событиях Великой французской революции...

* * *
В Царском Селе лицеисты встретились с будущими членами тайных обществ. Пушкин и его друзья знакомятся с офицерами стоящего в Царском Селе лейб-гвардии Гусарского полка и посещают их квартиры. "Среди них — П. Я. Чаадаев и П. П. Каверин, с которыми Пушкин особенно сблизился, и А. Н. Зубов.
В Лицей приезжают: «прапорщик Муравьев», «адъютант Пестель», «полковник Глинка». Пушкин знакомится с будущими декабристами. В ряды декабристов вступают его ближайшие лицейские друзья — И. И. Пущин и В. К. Кюхельбекер.
«Лицейский дух», лицейские настроения были враждебны самодержавному крепостническому строю, и Ф. В. Булгарин — журналист, редактор «Северной пчелы» и одновременно агент ведавшего секретным политическим розыском III отделения — доносил, что в «Лицее начали читать все запрещенные книги, там находится архив всех рукописей, ходивших тайно по рукам, и, наконец, пришло к тому, что если надлежало отыскать что-либо запрещенное, то прямо относились в Лицей».
Н. В. Каразин, умеренно либеральный деятель пушкинской поры, интересуясь делами Лицея и «нравственностью» его воспитанников, записывает в своем дневнике и доносит министру внутренних дел Кочубею: «В самом Лицее Царскосельском государь воспитывает себе и отечеству недоброжелателей... Это доказывают почти все вышедшие оттуда... из воспитанников более или менее есть почти всяк Пушкин, и все они связаны каким-то подозрительным союзом, похожим на масонство, некоторые же и в действительные ложи поступили. Кто сочинители карикатур или эпиграмм, каковые, например, на двуглавого орла, на Стурдзу, в котором высочайшее лицо названо весьма непристойно и проч. Это лицейские питомцы!..»
Стурдзу, крайнего реакционера, Пушкин назвал в своей эпиграмме «холопом венчанного солдата», Александра I.