Неизвестный художник. Портрет императора Николая I.
Императорский фарфоровый завод. 1820 - 1830 - е гг.
Фарфор, надглазурная роспись 4.7 х 3.7 (овал)
Иконография восходит к живописному портрету Дж. Доу 1821 г.
Изображен в общегенеральском мундире, с лентой и звездой ордена Св. Андрея Первозванного и орденом Нидерландского льва (1819).
Поступление: в 1905 г. в составе Музея Российских древностей П. И. Щукина.
Государственный Исторический музея. Москва.

Вильгельм-Август Голике. Портрет великого князя Николая Павловича.

Серяков Яков Панфилович. Портрет Императора Николая I.

Александр Иванович Клюндер (Клиндер). Портрет императора Николая I. 1836
Графика, 1836
Графика. Акварель, Тушь.
Всероссийский музей А. С. Пушкина, Санкт-Петербург

Из депеш барона Проспера де Баранта, отправленных к графу Моле (Луи-Матьё) (1836-1837 гг.)

В Петербурге часто слышишь (здесь "мысль отделиться насколько возможно от Западной Европы, избегать ее влияния, уклоняться от сношений с нею и заниматься исключительно внутренним развитием империи, стараясь дать ей цивилизацию самобытную, ничего не заимствуя из европейских идей") или, чтобы сказать более точно, здесь высказывается целый подбор общих мест по этому поводу.

Возможно, что Император (Николай Павлович) в настоящее время клонится в эту сторону и решится выбрать графа Татищева (здесь в председатели Государственного Совета); заставляет верить этому то обстоятельство, что граф Орлов (Алексей Федорович), как ходят слухи, действует в этом направлении: значит, он заметил, что Император склоняется к тому. Генерал Васильчиков (Илларион Васильевич), большой сторонник "русской" политики, старается также о назначении графа Татищева.

Если предположить, что он будет председателем Совета, то я не думаю, что последует значительное изменение в ходе дел. Так как, ни внутреннее ни внешнее положение России не будет изменено ни в каком случае, то ни граф Татищев, ни кто либо другой, не сумеет дать ему столь энергическое направление, чтобы изменить обычный ход вещей.

За исключением нескольких фраз, которые могут быть иначе произнесены, некоторых манифестаций вначале, завтрашний день будет очень походить на вчерашний. Торговые сношения России с Европой останутся и будут все усиливаться с развитием ее внутренней промышленности; образование и склонность к комфорту будут распространяться, и таким образом связи с Западом умножатся.

Тщеславие русских, да и самого графа Татищева, будет, как и прежде, бояться репутации "варварства"; они всегда останутся падки на одобрение и похвалы иностранцев. Иностранная политика будет идти "также", "по-прежнему". Германия более чем когда-либо далека от принятия протектората и диктатуры русского императора.

Пруссия и Австрия его искренние союзники; совпадение правительственных взглядов, общность интересов по отношении к Польше обеспечивают этот союз, но здесь и кончается всякое взаимное влияние. У каждого правительства своя независимая политика по своим частным вопросам. Император знает в настоящее время истинное значение этого союза; его надо сохранять в том виде, как он есть, и напрасно пытались извлечь из него более значительный последствия.

Два распоряжения, которые, в общем, считаются разумными и благотворными, подписаны несколько дней тому назад, в царский день.

"Всякий солдат, вступивший под знамена, становится свободным, равно как и его потомство; но всякий солдатский сын должен также сделаться солдатом".

Большое число таких солдатских детей, около 36000 тысяч, воспитывается на казенный счет и получает обучение, делающее их способными стать унтер-офицерами или пополнять многочисленную толпу писцов, которыми кишат министерства и все административные местах в Империи.

Последний указ "оставляет вдовам солдат и увечным воинам одного из сыновей для поддержки семьи". Другой указ "определяет унтер-офицерам и солдатам во время маневров прибавочный паек говядины и водки". Эта мера уже применена в гарнизонах главнейших городов Империи. Она повлечет за собой еще увеличение расходов.

С.-Петербург, 8 февраля 1837 г.

Положение поляков, находящихся в незначительном числе при русском дворе и среди администрации, очень любопытно. У них нет ни планов, ни надежд. Я бы сказал, что у них нет даже и желаний; однако они чувствуют себя побежденными, униженными, чуждыми, под гнетом полной недоброжелательности как со стороны русских, так и со стороны Императора. Такое положение и таковые чувства могут длиться долгое время, передаваться из поколения в поколение, и нельзя предвидеть никакого выхода.

С.-Петербург, 28 февраля 1837 г.

Закона о военной юрисдикции ожидают нетерпеливо; ему придают необыкновенное значение. Так как Императрица была больна, то Император редко выезжал, и я не встречался с ним три недели. Три дня тому назад на балу у князя Волконского, он довольно долго разговаривал со мною, выражая, как и в прежних беседах своих, милостивое расположение ко всему тому, что может интересовать правительство короля (Луи-Филипп I), но все это в общих терминах, что удобнее, конечно, и для него, и для меня.

Он однако, прибег к оговоркам: "Простите, если я говорю о том, что меня не касается; но я военный, солдат, а военная дисциплина имеет интерес всеобщий, и я ею должен преимущественно быть занят". Он мне говорил о Страсбургском событии, о необходимости законодательства, которое предупреждало бы подобные беспорядки и скандалы.

Я отвечал, что общественное мнение и палата, по-видимому, убеждены в необходимости предупреждать подобные случаи тем или другим способом. Думаю, что мне даже удалось ему объяснить, как во Франции, после больших злоупотреблений, совершаемых военным судом, создались предубеждения, которые трудно победить и с которыми надо обращаться осторожно.

С.-Петербург, 14 марта 1837 г.

Только что появился указ, явно показывающей намерение обратить в русскую провинцию страну, "которую угодно было назвать Царством Польским", выражаясь словами Императора. Титул палатина и разделение на палатинства уничтожены. Царство будет разделено на губернии. Так как административный статут, заменивший польскую конституцию, уже не имеет оговорки, что общественные должности будут исключительно заняты поляками: то, по меньшей мере, вероятно, что немного времени спустя все гражданские чиновники будут русские.

"Вот последний удар", - говорят здешние поляки, очень дурно скрывающие под камергерским мундиром свои национальные чувства: они являются скорее заложниками, чем придворными. Уверяют, что старик граф Грабовский, государственный секретарь Царства Польского, подписав бумагу, подал Императору свой протест.

Неудобство такового положения дел ни от кого не скрыто. Император говорил мне как-то:

С.-Петербург, 24 марта 1837 г.

Татищев только что уехал обратно в Вену. Уже не было более речи о назначении его председателем Совета и если Новосильцев (Николай Николаевич) будет заменен, то вообще теперь думают, что его заменит Сперанский. Впрочем, чем более я всматриваюсь и думаю об этом, тем более убеждаюсь, что, каков бы ни был выбор Императора, никакого изменения ни во внешней, ни даже во внутренней политики не произойдёт.

Я не знаю точно, какое направление примут дела при другом государе, но во время царствования императора Николая оно может быть предугадано, пока коренные условия будут оставаться прежними. Его вмешательства в дела Запада не было допущено; его влияние на них почти ничтожно. Он это видит и привыкает к такому положению, почти, без сожалений.

По своему воспитанию, убеждениям, характеру он гораздо менее европеец, чем его предшественник (Александр I). Он любит Россию, согласуется с идеями и убеждениями своей страны, и конечно они не заставляют его стремиться из ее пределов. Русский гений не имеет в себе ничего пламенного и деятельного.

Если исключить поверхностное честолюбие, он не склонен к тому, чтобы войти в борьбу с другими народами. Даже армия, хотя она прекрасна, покорна, дисциплинирована, хорошо обучена, но вовсе не одержима воинским задором.

Татищеву поручено побудить эрцгерцога Франца Карла Австрийского и эрцгерцогиню Софью приехать на некоторое время в Россию. Это приглашение, сделанное еще прошлым годом, вероятно, будет принято. Так думает и Фикельмон. Не надо приписывать этому путешествию какую-нибудь определенную политическую причину.

Конечно, Император очень любит выказывать свою дружбу с великими державами. Это льстит его самолюбию; но нельзя сказать, что этим способом он хочет достигнуть какой-нибудь определенной цели, исполнения какого-нибудь плана. К тому же, надо знать, в какой степени русский двор, и Император прежде всех, имеет любовь во всякого рода празднествам, развлечениям, увеселениям, движению и разнообразию в обыкновенной жизни.

Нельзя понять, не быв в России, как великий Государь, человек по существу серьезный, строгой нравственности, с благочестивыми привычками, может в то же время иметь страсть к развлечениям, которая нисколько не лишает его важности, так что его продолжают почитать и бояться. Конечно, приезд австрийского принца будет служить поводом, чтобы проявить великолепное и радушное гостеприимство.

C.-Петербург, 6 апреля 1837 г.

По-видимому Император вот уже три дня как знает положительным образом, что свадьба герцога Орлеанского (Фердинанд Филипп) с принцессою Еленой Мекленбургской окончательно решена. На следующий день после того, как я отправил вам свою последнюю депешу, я получил довольно любопытные подробности о том, как Император относится к этому делу.

Этому обстоятельству начали приписывать приступ угрюмого и раздражительного расположения духа, в котором Император находится уже несколько дней. Так как, по случаю поста, собрания и празднества, на которых дипломатический корпус имеет случай его видеть, прекращены, то мы лишь слышим об этом; русское же общество удивлено и почти огорчено министерским приказом "против длинных бород и серых шляп".

Вспоминают, что Павел 1-й также проявлял неограниченную власть и гнев против подобных пустяков. Приказ гласит: "Бороды по-жидовски или иначе по французской моде". В циркулярах, разосланных к начальникам для исполнения сей монаршей воли, сочли более приличным уничтожить выше приведенное обозначение.
Барон Жорж Шарль Дантес, около 1830 г.

Тому же раздраженному состоянию Императора приписывают и внезапный приказ о высылке убийцы Пушкина (Александр Сергеевич), барона Дантеса; он был посажен в открытые сани и, как бродяга, провезен до границы; его семья не была предупреждена о таковом решении.

Кое-какие бунты крестьян в Саратовской губернии также могли или возбудят или усилят этот гнев. Не проходит года, чтобы в какой-нибудь части Империи не проявлялись подобные случаи. Хотя они единичные и местные, но на них смотрят как на очень важные, считают их всегда за "признаки опасности, грозящей России", и всегда подавляют с необычайной строгостью.

Источник