Глава XIV. Женитьба вторым браком

Старшие сестры советовали мне не оставаться вдовцом, приводя мне мое безотрадное положение при многих делах оставаться одному, не имея с кем разделить часов отдыха. Зная, что мне нравилась одна из сестер Арнольди, они, при свидании с истинными старинными нашими друзьями с детства, ее тетками, хотели разузнать от них, согласится ли старшая, Елизавета Арнольди, на мое предложение, если бы я его сделал. При благоприятном же для меня ответе они сделают и предложение от моего имени, так как сам я был в Петербурге, вызванный князем Василием Васильевичем по поводу дел осиротевших внуков его, детей дочери. Тогда же он завещал им 14000 десятин его заволжской земли, которыми я заведовал вместе с землями Л.К. Нарышкина.

На обратном пути, в Москве, я получил письмо от сестер, которые уведомляли меня о ее согласии и поздравляли меня. Невеста же моя была та самая Арнольди, красавица, о которой я упоминал при поездке нашей по родным и когда отец ее, указывая на свою жену, а ее мать, как бы предугадывая этот союз, сказал: "Вот бы вам найти теперь такую же, как моя, кроткую и добрую жену"; и с этого свидания образ ее запал в мое сердце, но отдаленность, обстоятельства, средства не дозволяли мне и думать о таком счастии, которое Господь в милосердии Своем мне посылал.

Женился я на первой жене по совету товарища В., более по желанию окончить холостую мою жизнь, которая меня уже тяготила; предлагаемая невеста была хороша собой, близкая родственница друга, хорошего благородного семейства, а о той, которая при первом свидании пленила меня, я не мог и думать. Отец ее, хотя всегда расположенный к нашему семейству, был довольно гордого характера, занимал важный пост, и хотя последнее время он службу оставил, но как просить руки его дочери, не имея никаких средств для того, чтобы содержать прилично его дочь? Их же состояние при девяти детях было ничтожно. Когда он скончался, я был вдовцом, имел хорошее место с хорошим содержанием, и потому с восторгом, хотя и с недоверием, согласился на предложение моих сестер, только и мечтавших о нашем счастии. Когда я получил эту весть о неожиданном счастии, ее очаровательный образ предстал передо мной во всей восхитительной красоте, и я, не помня себя от радости, начал торопить к немедленному отъезду сестру, гостившую у своей племянницы Набоковой, которой муж был тогда правителем канцелярии попечителя Московского университета.

Перед моей поездкой в Петербург я был проездом в Вельможке у Арнольди; провел восхитительный день и вечер с нею и ее сестрами, братом, который только что женился и уезжал от них с молодой женой в ее имение. В тот день Арнольди была так мила со мной, так внимательна, что, пожалуй, общее нам, мужчинам, самолюбие и нашептывало мне: может быть, она была так мила, что я ей был по сердцу; но уезжая от нее, засевши в повозку, конечно, я старался отгонять эту радужную мечту, казавшуюся мне химерой. Теперь же я садился в возок уже с уверенностью, что рука Арнольди протянута мне и при свидании может быть покрыта горячим поцелуем жениха, и потому дорога показалась мне за какое-то вечное плутание. Но наконец мы подъехали к дому Надежды Васильевны, ее старшей тетки, у которой гостили наши сестры; это верст десять от Вельможки, где она жила в отеческом доме вместе с сестрами и невесткой, женой старшего брата ее, Елизаветой Алексеевной, которая была ее другом и которая должна была вместе с нею принять меня за жениха. На другой день все мы, Надежда Васильевна с сестрами и я с Иваном Александровичем, поехали к ним. Вот наконец мы у крыльца, входим, в зале она со своей невесткой, подхожу, почти отуманенный новостью моего положения, так как я лично не объяснялся с нею в любви и не просил ее согласия; подходя к ней, я проговорил что-то вроде восторга, благодарности за то счастие, которым она меня дарила своим согласием, что давняя мечта моя была она, что я, со своей стороны, с рукой моей приношу ей всю жизнь мою, с этой минуты всецело посвященную ее счастию. Протянутая рука была покрыта поцелуями, и мы стали жених и невеста; затем обоим нам отверзлись объятия родных ее и моих, и с этого часа началось мое счастие, счастие, подобное которому может быть и есть на земле, но не думаю, чтобы было высшее; хотя после смерти отца не прошло и 6 месяцев, но как я торопился по неотложным делам возвратиться в имение и не мог откладывать отъезда, то решено было ускорить свадьбу и обвенчаться на третий день; приехал и мой брат, которому написали сестры.

17 февраля 1856 года мы обвенчались в их сельской церкви, а на другой же день в нескольких экипажах уехали ко мне в Пады, взяв с собой ее сестер, а мои сестры с братом поехали к себе.

В этом уголке на берегу живописного Хопра и началась моя счастливая жизнь. Как молодые, мы поехали прежде к сестре ее, В.А. Суровцевой; она жила в 30 верстах от Падов с мужем и детьми. Муж ее, Н.Н.С, был богатый помещик, большой хозяин и еще больший хлопотун, беспрестанно бегавший, суетившийся, но вся эта суета его, однако ж, всегда была как-то дельная. Большой поместительный дом их был прекрасно меблирован; огромный сад, в котором можно заблудиться; великолепный цветник перед обеими террасами, по одну и по другую сторону дома, которым занималась сестра, большая любительница цветов; фруктовый сад со множеством превосходных фруктов, как-то: яблок, груш, бергамот, слив, и такая пропасть ягод, что излишек продавался на базаре в Турках; за садом под горой протекал Хопер, где была устроена купальня и стояла лодка для катанья по реке; из самого дома виден был только один сад с одной стороны, а с другой - большая дорога; церковь, ход в которую шел также молодым садом. Длинная широкая аллея, доходившая до лесистого обрыва к Хопру, во дни семейных праздников, именин, рождения с темнотою освещалась разноцветными фонарями. В эти дни съезжалось всегда множество гостей; все было молодо, весело, танцевали до упаду под звуки небольшого оркестра, выписываемого на это время. Все четыре дочери, из коих одна была ребенком, были очень милые, умные и хорошо воспитанные девицы; если все они были недурны, то две из них, старшая и младшая, были очень хороши собой, и на их свадьбах Трубецкое (так называлось село) было залито светом и веселием. Этот дом старшей сестры нашей был приятнейшим местечком для всех его посещавших. Сам глава дома был очень оригинальный человек, добрейшая душа, хлебосол, радушен в душе; но кто его мало знал, тому по наружности он представлялся каким-то нелюдимым и выходил в прихожую к приезжавшим гостям с таким нахмуренным недовольным видом, который как бы говорил: "Зачем вас принесло?" Протягивая руку, он, насупясь, едва протягивал два пальца, но все это была одна только странная наружность, а между тем, в сущности, он бы пропал от тоски, если бы так часто и так много не приезжало к ним гостей. Хозяйка дома, сестра моей жены, в молодости блистала красотой, которую сохранила и в летах зрелых. Она очень любила общество, хлопотала, чтобы всем было весело, приятно и свободно, не терпела церемоний. Своим умом, тактом, женским уменьем она была настоящей полной хозяйкой дома, и несмотря на деспотический характер и выходившую часто из меры горячность мужа, он делался ягненком, когда видел хоть одну слезинку на глазах жены, которая, зная свою силу, была полной владычицей во всем. Она выросла и провела ранние годы юности в Пензе и Тамбове, где отец занимал высшие посты в администрации. Она одна из всех детей моего тестя была в возрасте балов и ее одну вывозили на балы. Она производила большое впечатление и даже восхищала своей красотой и грацией. Следовательно, все усвоенное ею в эти годы молодого счастия и торжества она внесла и в тихую деревню, сделав ее довольно шумной. Выйдя замуж, хотя по красоте, уму и приятности муж ее был ей не пара, когда я вошел в их семью, но в молодости уланским офицером он был, говорят, очень красив. Детей она воспитывала роскошно, судя по множеству гувернанток и по огромной цене, им платимой. Конечно, для тихой деревни такое воспитание было роскошно, но кто ж мог знать их будущую судьбу? Все дочери прекрасно владели языками французским, английским и немецким, были образованны, все занимались музыкой и хорошо играли на фортепьяно, но старшая, А.Н., достигла в музыке такой степени, что могла бы, если захотела, с большим успехом давать концерты. Дружба между сестрами, родственная и нежная приязнь детей и их отца, который очень любил мою жену и меня и часто говаривал: "Переменимся женами, бери Варю, которая больше подходит к тебе по летам, а мне отдай Лизу!" Виделись мы часто или у них, или у нас, и во все время нашей жизни в Падах наша родственная дружба росла и никогда никакое облачко не омрачало ее. Летом приехал опекун Нарышкиных, Емануил Дмитриевич Нарышкин, с которым я познакомился и познакомил его с женой, ее сестрами и с семейством доктора. С его поступлением опекуном управление имением нисколько не изменилось им, так как он удостоил меня тем же доверием, какое питал ко мне покойный Л.К. Нарышкин. Мы объезжали с ним все имение: поля, конторы, многочисленные овчарни; конторскою отчетностью, порядком управления, всеми текущими делами он остался очень доволен, и все, что требовало его разрешения, было тотчас же разрешено. Мне хотелось прибавить жалованье и наградить достойно служащих; он все это сделал с величайшею готовностью. Определение его опекуном было большим счастием как для имения, так и для детей, а также и для меня, потому что зависеть от такого прекрасного, деликатного человека было очень приятно, особенно когда это был не какой-нибудь новичок в делах владельческих имений и сам был владетелем 20 тысяч крестьян, находившихся в самом благоденственном состоянии.

Емануил Дмитриевич был действительно отцом своих крестьян; потом он продал все свои населенные земли, но продал уже после освобождения крестьян.

Во время приезда он застал у меня старшего брата моей жены, тогда еще военным; он служил старшим адъютантом корпусного командира генерала Врангеля. Он служил в Севастопольскую кампанию, а по заключении мира располагал выйти в отставку и также взять частное место, которое давало бы большее, против военной службы, содержание, так как у него уже было пятеро детей, а состояние его было очень ограниченное при девяти братьях и сестрах. Это желание его вскоре и исполнилось: он поступил управляющим к тому же Емануилу Дмитриевичу, в его тульские оброчные имения.

В этот памятный год была коронация благодетельного покойного Государя, а зимой опекун пригласил меня приехать в Петербург по делам имений, им принятых в опеку. По милости Божьей, не оставлявшей меня Своею помощью, дела по имению шли своим порядком и доходы постепенно возрастали, так что от 100 тысяч, иногда и невступно до моего поступления, они много увеличились, и в последние три года моего управления от совершеннолетия сына его, В.Л., Падовская контора высылала чистого дохода уже более 200 тысяч рублей. Но чтобы быть справедливым, я должен сказать, что весь этот успех принадлежит опекуну, Емануилу Дмитриевичу Нарышкину, а мне принадлежит только частицей, как работнику и верному исполнителю его предначертаний и распоряжений. Те же блистательные результаты были, когда он был опекуном и потом попечителем у князей Четвертинских, которых огромные долги в его управлении были не только уплачены, но и доходы с имения в 86 тысяч десятин возросли значительно. Затем он принял на себя попечительство над юношей графом Воронцовым-Дашковым, и тут результаты были те же. Все его имения, тамбовские и другие, он поручил своему главному управляющему, Николаю Васильевичу Веригину, а саратовские, 6000 душ, - мне. Хотя это попечительство продолжалось около двух лет, несмотря, однако, на такой короткий срок, благодаря его распоряжениям я с одного из двух порученных мне имений, принятого с доходом в десятилетней сложности валового 30 тысяч, а чистого 15 тысяч, в его попечительство выслал 60 тысяч чистого. Когда князь Василий Васильевич узнал об этом, то спросил у меня, сколько я за это получаю жалованья, и когда узнал, что 1200 рублей, то сказал: "Это очень мало, и я непременно скажу Емануилу, чтобы он тебе прибавил". Я умолял его не делать этого, так как Емануил Дмитриевич мог подумать, что я выразил ему недовольство этим жалованьем, тогда как при поручении мне этих имений он не мог еще знать, как пойдут у меня дела в имениях, которыми я управлял наездом.

Другое имение было под управлением местного управляющего Егора Ивановича Шица, очень знающего и честного человека, и мне там нечего было делать кроме общих соображений по поддержанию вверенной и уже весьма рациональной системы хозяйства и управления. Это второе имение в 2500 душ было на Волге, простиралось по обе ее стороны и имело также большое тонкорунное овцеводство. Первое и большее имение в 3500 душ, село Тепловка, было в Саратовском уезде, в 60 верстах от Саратова. Оно было действительно расстроено, почти половина тягол были безлошадные. Емануил Дмитриевич, узнав о положении крестьян по представленным мною донесениям, разрешил мне из сумм мирской кассы на ближайшем конном базаре, называемом Сухой Карабулок, закупить значительное число лошадей и раздать по неимущим дворам, так что дело вдруг изменилось; посевы пшеницы можно было удвоить; при имении громадной молотильной машины, приводимой в движение рекой, хлеб вымолачивался быстро; а за сбытом дело не стояло, так как Саратовская пристань была близко, и дела стали быстро поправляться. Когда я в первый раз приехал в имение, то при въезде в село я был поражен улицей лачужек, подпертых бревнами, чтобы не упали и не передавили семейств. Емануил Дмитриевич разрешил лес, которого при имении было 9 тысяч десятин, на постройки, и улица возобновилась, что видеть было очень отрадно. В Тепловской вотчине до меня был, впрочем, человек умный, но Емануил Дмитриевич желал изменить все управление, дававшее такие плоды, хотя, может быть, если бы он остался, имение бы и исправилось. Я же не определил никакого образованного управляющего, чтобы не входить в споры и пререкания при разных взглядах, а поставил бурмистра из богатых крестьян, одобряемого всем обществом, и он был у меня только точным исполнителем моих распоряжений, исходивших, конечно, от высшего попечителя. В этой вотчине было несколько отдельных экономии, каждая имела свои поля и свое полеводство. В каждой были господские гумна, амбары, флигель для конторы, писаря и все принадлежности как бы отдельного хозяйства под наблюдением вотчинного бурмистра. Для отвращения расхищения я завел такой порядок, чтобы на дверях каждого амбара была дощечка с обозначением действительного количества хлеба; при каждой перемене убыли или прибыли, велика ли или мала она была, надпись стиралась и выставлялось новое количество; это для моей поверки, жившего от имения в 200 верстах. Я приезжаю, еду по всем экономиям, выбираю какой-нибудь амбар и делаю перемерку согласно надписи; таким образом, всегда мне было известно действительное количество находящегося в амбарах хлеба. Конечно, при свободном труде такие перемерки будут начетисты, но все же могут делаться от времени до времени как необходимые.

В имении, заглазно, наездами управляемом, у меня заведен был особый журнал управления, куда вписывались ежедневно все дела по вотчине: состояние работ, размер оных, порядок жалобы, проступки и прочее. Журнал этот я по приезде пересматривал и на полях полагал свои резолюции. Сельские дела, как и в Падах, ведались сходами при наблюдении бурмистра. Все же мои распоряжения делались из Падов, где был особый стол для Воронцовских имений, и сюда высылалась вся отчетность и донесения конторы, которая контролировала действия бурмистра.

Это превосходное имение графа могло давать большие доходы, на что я мог надеяться. Так как посевы были значительны, то для поддержки плодородности земель я ввел залужение некоторых истощенных уже земель, как и в Падах. В Падах, где я управлял 16 лет, я мог видеть плоды этой системы, здесь же я был такое короткое время, что мог только положить начало, а другим предоставить развивать его или придумать что-нибудь еще более полезное.

Другое имение, Алексеевка, хорошо управляемое господином Шицем, было очень богатое; там крестьяне большею частию, если не все, были раскольники и церкви не посещали, так что я, бывши однажды в самый праздник Успения, не видел ни одного крестьянина; только несколько из служащих были у обедни. Жители занимались садоводством, владели обширными усадьбами и садами и были очень зажиточны. Имение это, называемое Алексеевка, как я упоминал, простиралось по обе стороны Волги, и сообщение производилось большими катерами, содержимыми конторой. Луговая часть была под управлением помощника управляющего. Затруднительность сообщения через Волгу составляла большое неудобство для управления, а иногда и опасность. Так, однажды мы с управляющим, возвращаясь с той стороны, были в такой опасности. Небо было покрыто тучами, нас окружала тьма и, пропустив как-то мыс, составляющий с берегом бухту или затон, от которого по прямому направлению была пристань, мы потеряли дорогу и направлялись туда и сюда, не попадая на настоящий путь. Опасность заключалась в том, что гребцы, которых было десять человек, выбились из сил, промокли до костей от поту и падавшего снега, так что в случае сильного мороза все могли замерзнуть. Но тут, как и везде, явилась милость Божия: в то самое время, как мы уже отчаивались достигнуть берега, а течением нас могло унести далеко вниз и тогда погибель наша была неизбежна, вдруг на горной стороне, куда мы плыли, прояснилось, и мы, увидев берег, тогда употребили последние усилия и наконец достигли его, но уже не у пристани, но гораздо ниже. Была поздняя осень, снегу выпало уже много, и мы с гребцами почти по колено пробирались до дома. Когда жена Елизавета Ивановна напоила нас чаем, гребцам поднесли по большому стакану водки и закуски и дали денег, мы из любопытства посмотрели на термометр и оказалось, что было уже 7 - 8 градусов мороза при ясном небе.

Другое неудобство в этом имении заключалось в том, что пристань Бадаковская также находится на луговой стороне Волги и подвоз хлебов с нагорной стороны затруднителен, а иногда и опасен.

С наступлением совершеннолетия графа Воронцова-Дашкова Емануил Дмитриевич Нарышкин передал ему все его имения, а при другом его главном управляющем, господине Моршанском, я оставаться уже не хотел.

Глава XVI. Возвращение из Петербурга

Мы ехали из Петербурга по железной дороге до Москвы, здесь пробыли несколько дней, побывали в Болшеве, где жили племянницы мои с молодым мужем меньшой; родители же их жили в саратовском своем имении. Из Москвы мы опять ехали на Воронеж, где пробыли у брата дней пять. Сестра жены моей занемогла; мы хотели оставить ее, но она, надеясь оправиться, решилась ехать непременно. Санный путь прекращался, наступала распутица, и я решился купить четырехместную карету, продаваемую теткой жены моей, генеральшею Арнольди, в которой мы и доехали с различными приключениями и остановками для больной, которой стало хуже, то по опасным переездам речек и оврагов, то за лошадьми, которых иногда не хватало, так как под карету, смотря по дороге, запрягали шесть, а иногда и восемь лошадей. Но наконец все же мы добрались до своих мест. Тут случалось завязать в зажорах, и требовалась помощь из деревни. За все это поплатилась больная сестра, которая выдержала сильную горячку.

В следующем году брат по совету врачей должен был везти жену и 7-летнего сына в Крым для морских купаний. С ними ехала также молодая жена родственника их, госпожа Ту. Детей своих брат оставил у меня в Падах; их было трое: сын 9 лет, дочь 5 лет и третий - еще у кормилицы. При старшем сыне был гувернером молодой француз Муру, перебежчик в Крымскую войну, впрочем, довольно образованный человек, и гувернантка, о которой можно сказать как о гувернантке только то, что она была бичом для детей, а не воспитательницей, и по возвращении родителей ее тотчас же и отпустили. Таким образом семья наша временно увеличилась, а в следующем 1859 году у нас родился сын, и наша жизнь стала еще полнее. После Крымской войны брат жены вышел в отставку и по возвращении из Крыма, по предложению Е.Д. Нарышкина, принял на себя управление его тульскими оброчными имениями, а когда в 1861 году совершилось освобождение крестьян и случилось маленькое волнение в имении князей Четвертинских, то Е.Д. вызвал его на управление этими имениями вместо бывшего управляющего, родом немца. Брат жены, подполковник в отставке, был молодец собой, очень красив, высокого роста, стройный и решительного характера человек, обладавший увлекательным даром слова, что много помогло ему, и он скоро убедил хохлов и успокоил волнение. Благороднейших и честных правил, он обладал необыкновенною добротою сердца. Если нужно было помочь кому-нибудь, он ни минуты не задумывался. Так, однажды, в бытность его главноуправляющим у князей Четвертинских, к нему ночью приехал конторщик главной конторы и, плача, рассказал, что сын его, мальчик лет шестнадцати, с другим товарищем убежал в Одессу, чтобы там сесть на американский корабль и бежать в Америку. Брат так был тронут его горем, что в ту же минуту, несмотря на глухую ночь, поехал к жандармскому генералу А.В. Воейкову, поднял его с постели и просил помочь бедному отцу в возвращении сына. А.В. Воейков, добрейшей души человек, вместо того, чтоб выразить неудовольствие за такое нарушение его сна, сейчас послал телеграмму по дороге жандармским чинам, и сын был возвращен. Он в жизни своей много делал подобных добрых дел, и я привел одно из них, которое по светским нашим приличиям и вежливости выходит из ряда. Не всякий решился бы ночью будить важное лицо, хотя и знакомое.

Главное управление вотчиной князей Четвертинских в 6000 душ было в селе Рудня Камышинского и Аткарского уездов и в 70 верстах от Падов, и потому наша жизнь стала еще приятнее, так как мы часто могли посещать друг друга; а взаимная дружба наша была так сильна, сердечна, что наши семьи составляли как бы одну семью. Так как из этого семейства уже нет на свете ни отца, ни матери, ни старшего сына и как оно составляло отраду нашей жизни, то я не могу отказать себе в желании уделить в моих воспоминаниях о минувшем хотя несколько строк этим родным по крови и чувствам.

О брате моем, отце семейства, я уже упомянул, теперь скажу несколько слов о жене его. Е.А.В., урожденная Броневская, была одна из тех прекрасных, кротких и любящих душ, какие нечасто встречаются в жизни. Прекрасно воспитанная в родственном доме Т., с двоюродной сестрой своей, впоследствии графиней Толстой, женой бывшего министра почт, она еще в детстве лишилась матери, отец же, А.Б. Броневский, занимал разные служебные должности и одно время служил при Аракчееве, но немного, так как был самых благородных правил и возвышенного образа мыслей. Единственная от первого брака дочь ее, о которой я говорю, была очень умна, образованна и чрезвычайно приятна. Она была подвержена иногда меланхолии, но когда была весела, то своим остроумием, несколько поэтичным, всем сообщала свою веселость. По доброте сердца она не отказывала никому из требующих ее помощи, но всегда скрывала свои добрые дела, которым я нечаянно был свидетелем. Редкая мать семейства, самых возвышенных и строгих правил, она старалась передать все благородное и прекрасное детям, которых безмерно любила. Она имела четырех сыновей и двух дочерей, из коих старшая была и есть ее портрет, который и постараюсь набросать. Прелестная собой, с правильными чертами лица, с чудными черными выразительными глазами, роскошными черными волосами, хотя небольшого роста, но превосходно сложенная, грациозная, живая в детстве, а потом серьезная и, надо прибавить, очень умная и мыслящая головка, она была бы красой всякого семейства, и отец ее очень верно назвал ее перлом семейства. Прекрасно воспитанная добродетельною матерью, она очень образованна и начитанна. Она, ко всему этому, была одарена восхитительным голосом, и с детства еще всегда пела, так что я называл ее нашим соловушком. Все вкусы ее с детства показывали ее нежное любящее сердце. Она особенно любила голубей, и отец доставал ей самых красивых и редких пород; под ее покровительством жили и благоденствовали и песцы, и кролики, и сурки, и она всех сама кормила; пара канареек производили у нее в клетке крошечных своих птенцов, которыми она любовалась. Позже ее отправили в Москву, где она училась музыке и пению, сперва у m-me Оноре, а потом усовершенствовалась у Галвано. Голос ее был прекраснообработан и кроме искусства, превосходной манеры и вкуса, что не многим дается, он был так симпатичен, что проникал в самую глубину сердца. Назвав ее перлом семьи, отец не ошибся. Детские ее привязанности к маленьким животным перешли на любовь к человечеству и ко всему прекрасному и возвышенному. Живши в деревне, она, по советам доктора, лечила больных, сама перевязывала раны, и все болящие шли прямо к ней, не ожидая доктора; она учила крестьянских детей, что делала и юная сестра ее, по ее примеру, и жила и живет для одного добра, и всякая похвала, от кого бы то ни было, ее глубоко огорчает. Она тиха, кротка по правилам, хотя очень пылкого и горячего характера; я не слыхал, чтобы она в спорах, каких-либо домашних столкновениях когда-нибудь возвысила голос, который, прибавлю, был удивительно мелодичен. Словом, если б она не была моей близкой родной и моим другом, я бы назвал ее идеальною. Она была любимицей моей жены, часто гащивала у нас, и потому я хорошо знал ее; несмотря на то, что она была красавица, замуж она не вышла, да, я думаю, она и не нашла бы себе достойного.

После смерти родителей она, как старшая, стала опекуншей младшего брата ее, моего крестника; несчастные роды его матери, о чем я говорил выше, были причиной, что в детстве он был почти идиотом, но как она в детстве его была его учительницей, а после родителей воспитательницей и матерью, то Господь благословил ее нежные самоотверженные попечения: ребенок развивался и теперь уже стал юношею в нормальном состоянии.

Старший сын, ее брат, учился в Лазаревском институте, потом служил в Павлоградском гусарском полку юнкером. Во время смотра начальника округа господина Гильденштуббе он отличился в гимнастике и был вызван им, для примера другим, повторить скачок на деревянную лошадь, что было для него смертным приговором. Он исполнил его, но, уже сильно утомленный после упражнений, ударился нижнею частью живота, и так сильно, что у него сделался антонов огонь, и он умер на руках отца, приехавшего навестить сына, и в тот самый момент, когда после довольно бурной юности он так изменился, что подавал надежду быть гордостью семьи.

Двое меньших братьев, служивших в военной службе, делали Турецкую кампанию, потом вышли в отставку и поселились в деревне. Старший служит мировым судьей по выбору, а младший, выбранный гласным, тоже готовит себя к земскому служению, но в настоящее время, обладая прекрасным голосом, избрал артистическое поприще и вступил в консерваторию. Благородство, честность, бескорыстие - девиз их рода. Дед их, служа председателем Уголовной палаты, при каком-то деле, когда ему в кабинете подали пакет с несколькими тысячами, пришел в такую ярость, что выкинул в окно пакет и выгнал в шею предложившего. Надо прибавить, что он был беден, бедным оставил службу, имея девять человек детей и небольшое имение жены его и моей тещи.

Опекун наших Нарышкиных и Четвертинских имений, Емануил Дмитриевич, каждый год посещал эти оба имения; сперва по дороге проезжал ко мне, а потом, вместе со мною, в Рудню, к брату моему. Этой дорогой надо было проезжать его собственное имение, Воронино, которым я потом заведовал и где мы ночевали; потом через Елань, знаменитую в том крае пшеницей-кубанкой. Это была небольшая слобода, где жило много богатых торговцев пшеницей. Случалось, что за нами на другой день выезжала жена моя с сестрами, так что в Рудне нас собиралось довольно много. Вечером приходил тамошний вотчинный врач господин Сигрист, с женой и свояченицей, а так как все это было молодо, то составлялись танцы, в которых принимал участие и дорогой гость наш Емануил Дмитриевич, открывая их с женой брата. Музыка состояла из рояля, на котором играла учительница музыки, хорошая артистка. Это время, когда мы все собирались в Рудне, оставило во мне самое приятное воспоминание, и думаю, что его с удовольствием разделял с нами и дорогой наш гость Емануил Дмитриевич, который был сердечно расположен ко мне и брату, а следовательно, и к семействам нашим, что он доказывал нам в течение многих лет, а потому его образ, его дружба и многое добро никогда не изгладятся из нашей памяти.

В Рудне Емануил Дмитриевич оставался столько же, сколько и у меня в Падах - с неделю. Тут мы каждый день ездили по имению. Там было два винокуренных завода больших размеров, тысяч в двести ведр; 25 000 тонкорунных овец, размещенных по разным овчарням; огромная мельница на реке Медведица; большого размера амбары для хранения спирта; так, при осматривании всего этого, разъезды наши продолжались все утро до позднего обеда, и все это по ужасной жаре, то все мы сильно утомлялись и вечер уже посвящали отдыху и удовольствиям.

Когда совершилось освобождение крестьян с наделами земли, Емануил Дмитриевич вызывал нас, с братом главноуправляющего имениями князя Четвертинского, в имение его, село Таракса Тамбовской губернии, для совещания, где мы все, совокупно с ним и его главным управляющим Н.В.В., уясняли вопросы о распределении крестьянских и господских полей, о полюбовных соглашениях с ними, относительно их усадеб, и прочее, что все, с помощью Божиею, во всех имениях, управляемых нами, совершилось благополучно. По окончании всего устройства имений на новых началах Василий Львович Нарышкин, по указанию и согласию попечителя своего, щедро вознаградил мои посильные труды, подарив мне 30000 рублей, что обеспечивало меня и мое семейство. Это было сделано им так неожиданно, что когда я получил это письмо, то мы тотчас же собрались ехать к нашим родным в Рудню, чтобы поделиться с ними нашею радостью. Спустя несколько времени и брата, за успешное управление имениями князей Четвертинских, также вознаградили такою же суммою и, конечно, по инициативе того же Емануила Дмитриевича, под ведением и главным распоряжением которого были все эти имения, Нарышкинские, Четвертинские и Воронцовские. Но брат жены моей все же имел свое имение, выкупив у братьев и сестер их части, получал жалования 6000 рублей, положенное в имениях Четвертинских, а мое жалованье было 3000 рублей и проценты с заволжского дохода, и я не имел ничего более, а потому понятно, какое благодеяние была для меня та награда и как глубоко я благодарен Емануилу Дмитриевичу, оценившему мои труды, и Василию Львовичу, вознаградившему меня.

Так, в Падах, этом счастливом для меня уголке мира, упоенные полным счастием, мы прожили 15 лет. В этом же уголке я был вознагражден так, что мог уже приобрести и свое собственное имение и, по благости Божией, приобрести честно, не унося укора совести, вопиющей, я уверен, внутри каждого: "Ведь это состояние, это богатство твое, эта роскошь накрадена тобой у тех, которые доверяли чести твоей!" Да будет благословен Господь, избавивший меня от этого укора.

Я раза три-четыре в год ездил в Заволжское имение, а когда принял имения графа Воронцова, то и чаще. Сперва я отправлялся в Тепловку Саратовского уезда, затем ехал в Алексеевку, переезжал Волгу и через Балановскую пристань в степь. Обратно возвращался немецкими колониями и переезжал Волгу перед Саратовым, не считая ежегодных поездок с Емануилом Дмитриевичем в Рудню, что для нас было таким удовольствием, которого мы с нетерпением ждали. Жена моя всегда провожала меня до Саратова, где и ожидала моего возвращения у брата моего, жившего в Саратове агентом пароходного общества "Кавказ и Меркурий" после разрыва котла на нашем пароходе "Самара". Предприятие это, возбужденное мною и братом и совершенное им одним, окончилось блистательно, что показывают результаты, им полученные.

Пароход "Самара" служил нашему товариществу шесть лет, давал ежегодно от 10 до 12% дивиденда до самого конца. Через пять лет он возвратил участникам весь затраченный капитал, так что пароход окупился, а по разрыве котла, когда прежнее товарищество не захотело выписывать нового котла, сам пароход был продан за Уз, как помнится, своей стоимости одному астраханскому армянину. Котел лопнул в большую воду, когда пароход подходил к городу Вольск, где берег Волги очень высок и течение чрезвычайно быстро и для движения парохода с нагруженной баржей нужно было нести пару больше обыкновенного. Брат мой, капитан парохода, проходя на балкон парохода, заметил машинисту, голландцу родом, что пару уже слишком много, и приказал убавить, но только что успел подняться на балкон, раздался страшный оглушительный треск, котел лопнул, паром обожгло машиниста, двух кочегаров и некоторых матросов; горящие дрова разбросало так, что еще минута - и пароход бы запылал, но, благодаря расторопности и самоотвержению команды, пожар был предупрежден. На пароходе ехала с братом жена его, с годовым ребенком; она не потерялась, схватила ребенка, бросилась на корму и переехала на берег, но эта мера оказалась напрасною, так как пароход остался цел как судно, но пока перестал быть пароходом.

Так окончилось наше смелое предприятие; говорю смелое, потому что задумано было и совершено двумя братьями, ничего не имевшими для его совершения и не готовившими себя специально для такого дела, хотя когда-то и несколько знакомого, но в 20 лет уже забытого. Тогда господин Новосильский предложил брату занять место агента общества в Саратове. Пустая робость товарищей остановила дело, которое при малой еще тогда конкуренции могло обогатить их. После этого он поселился в Саратове, где за успешную отправку войск по представлению флигель-адъютанта князя Барятинского ему возвращен Владимирский крест 4-й степени, надетый на него в день наводнения в Петербурге, тотчас по возвращении катера генерал-адъютантом Бенкендорфом, по повелению Государя Александра I.

Рассказав этот эпизод в память благородного брата своего, который скончался в 1864 году тихою христианскою кончиною, возвращаюсь к своей семейной хронике. Емануил Дмитриевич продолжал навещать Пады и Рудню. В этих поездках наших в Рудню князей Четвертинских однажды мы едва не поплатились жизнью, или, по меньшей мере, изуродованием наших членов. Ехать в Рудню надо через город Балашов; за две или за три версты от города надо спускаться с высокой горы и потом подниматься. Мы ехали в карете четверней, и при спуске, так как экипаж был довольно тяжел, то случилось, что подшпильники у дышла лопнули и лошади понесли; гора была не прямая, а с поворотом, и карета, по всем вероятностям, должна была опрокинуться. Мы отлично сознавали эту возможность и, конечно, не были равнодушны. Карета мчалась быстро, выскочить было невозможно, и мы только ожидали, казалось, неминуемой гибели, но один Господь знает, как это могло быть, что карета не опрокинулась, хотя так сильна была центробежная сила, что боковые колеса уже поднялись на воздух, но карета не упала и мы остались невредимы, человек же Михайло, сидевший на козлах, получил сильный удар в спину, так что, приехавши в Рудню, его положили в больницу. Там была большая каменная больница, устроенная матерью Емануила Дмитриевича, Марией Антоновной Нарышкиной, супругой Дмитрия Львовича, отца его. Имение прежде принадлежало ей. Как же верующему человеку не видеть в этом руку всеблагого Промысла Божия, прямо и непосредственно спасшего нас от верной смерти или изуродования? Подобный случай был на Кавказе с дивизионным нашим генералом Галафеевым, но у него карета опрокинулась, разбилась и он был страшно изуродован, так что его подвешивали как-то в постели, потому что тело его не переносило никакого прикосновения. Итак, да будет благословен Господь, сохранивший нас невредимыми. Емануил Дмитриевич, по доброте своего сердца, был в отчаянии, как будто по его вине я мог быть убит и он сделал бы вдовою мою жену и сиротой сына, забывая о том, что и сам он был бы убит или изуродован и жена его, Екатерина Николаевна, с которой он был так счастлив 20 лет жизни, также могла бы внезапно стать вдовою.

В этот именно раз, после действительной опасности, приезд наш в Рудню был особенно приятен; все, узнавшие о нашем спасении, сердечно радовались и все были в самом приятном настроении. Дам в этот раз набралось много, и потому вечерние танцы были еще оживленнее.

Дом князя Четвертинского, где жил главноуправляющий, был очень обширен и комфортабелен, хотя можно сказать, что утопал в песках, его окружавших со всех сторон. Рудня была род слободы, имела 3000 душ населения; перед домом была большая площадка, где каждую неделю собирался многолюдный базар; было много лавок, амбаров и больших домов разного рода торговых лиц, тут постоянно живших; все эти дома окружали площадь. Против дома было что-то вроде ресторана, где по вечерам играла музыка и желавшие лица танцевали или плясали. Вообще все это село было постоянно очень оживленное. Огромный деревянный храм был по праздникам всегда битком набит молящимися хохлами, хохлушками, не пропускавшими ни одной службы. Но между ними было также много порядочно одетых по воображаемой моде местных дам и девиц, жен и дочерей разных купцов и приказчиков и прочих.

Я с особенным наслаждением всегда вспоминаю эту Рудню, где всегда жилось так отрадно, так полно, среди милых, любимых и любящих сердец. Здесь же впервые раздался голос дочери их, приехавшей из Москвы по окончании учения. Никогда не забуду этих чудных мелодичных звуков, этой гармонии, этого глубокого чувства в ее пении, проникавшего в сердце и приводившего в восторг всех нас. Она была еще очень молода, ей было 17 - 18 лет, потом она еще более усовершенствовалась. В то время еще из благородных семейств не поступали на сцену, но если б она явилась на ней, то думаю, что была бы знаменитостью. Меньшая ее сестра, впоследствии, когда распустилась, была также прелестна собой, но тогда она была еще ребенком. В Рудне была знаменитая во всей той местности ярмарка, которая начиналась с Ивана Постного, то есть в день Усекновения главы Иоанна Предтечи. На эту ярмарку сбиралось пропасть народа, из губернских городов приезжали купцы и даже из Москвы, и открывали лавки, приводились огромные табуны степных лошадей, приезжали ремонтеры для закупки лошадей, забавляли народ разные комедианты в балаганах, и все время ярмарки, продолжавшейся две недели с лишком, было большое оживление. Когда старая ярмарка сгорела, то брат выстроил новую каменную, вполне соответствующую размерам ее торговли. И все окрестные владельцы-помещики приезжали сюда для закупки всего потребного для их хозяйств и домов.

Но зато для пешей прогулки надо было довольствоваться одним палисадником перед домом, длинным и узким, впрочем, с клумбами цветов, обсаженными акациями. Около же дома был сыпучий песок, так что самое место было прескучное. Зато обитатели дома были не только родные по крови, но еще более по сердцу, по этому и местечко прескучное само собой было очень привлекательно.

Как теперь смотрю на милую хозяйку - иногда задумчивую, иногда веселую, на счастливого отца. С наслаждением вспоминаю очаровательное пение - все тут давало радость и счастие. На гулянье мы обыкновенно езжали в лес, очень живописный, внутри которого расстилалось огромное светлое озеро. Это была единственная прогулка, где дышалось чистейшим ароматным воздухом. По вечерам всегда занимались музыкой на рояле, под аккомпанемент гармонии, на которой играл доктор, а иногда с виолончелью.

Летом с сыновьями занимался студент университета, из болгар, прекрасный, добрый и скромный молодой человек, который потом был у нас при Саше и жил у нас в доме постоянно, и только ходил на лекции. Это был человек прекраснейшей души, кроткий, правдивый, строго нравственный и простосердечный до младенчества. Я вспоминаю о нем здесь по довольно необыкновенной кончине этого молодого болгарина. Кончив курс, он получил место учителя на своей родине, куда и уехал, но в Киеве заболел и умер. Старший брат его поехал к нему еще при жизни, и должно быть, чиста и праведна была душа его, что перед самою кончиною, как рассказывал он, приобщившись уже Святых Таин, умирающий сказал: "Говорят, умирать страшно; я же нахожу, что вовсе не страшно". По принятии уже Таинства он подозвал брата и спросил, заплатил ли он диакону.

Когда Емануил Дмитриевич лишился жены, умершей от рака в больших страданиях, он был безутешен. Его письма в это время ко мне и брату Александру были полны его скорбью. Когда брат Александр поехал к нему в его имение, он просил его переехать из Рудни и взять на себя управление имением, единственным им не проданным, состоявшим из 30 или 40 тысяч десятин леса, и где сам он жил. Это место называлось Быковая гора, где у него был небольшой дом и прекрасный сад, устроенный его женой.

Он просил его перейти к нему, не оставляя князей Четвертинских, которых он был попечителем и которых дела привел в самое цветущее положение при управлении брата Александра, а у них быть главноуправляющим поставил местного управляющего в Рудне. Мы с женой были у них, когда он возвратился. Перед самым его приездом умер у них сын Петя, годовой ребенок такой красоты, какую редко можно видеть: лицо его было ангельское, так что ему, казалось, недоставало только крыльев, чтоб присоединиться к этому небесному сонму, воспевающему своего Владыку и Бога. Когда первая скорбь утихла, он передал жене и семейству о желании и просьбе Емануила Дмитриевича и что он уже дал ему слово, видя его одинокое положение и его ужасное горе. Итак, нужно было приготовляться к переезду, но он мог последовать только когда будет готов для них дом, все устроится, поставит мебель, которую выписал из Тамбова, и вообще все нужное. Это было в июне месяце, когда мы уже продали свое имение П.Н. Бар. и собирались в Саратов, чтоб плыть на пароходе в Нижний, а оттуда по железной дороге ехать в Москву, и потому их переезд нас очень радовал, так как они приближались к Москве, куда и мы переезжали.

День освобождения крестьян я излагаю в следующей главе особо, так как я считаю его особенною милостию Господа, восхотевшего и мне даровать участие в великом деле, в событии, которое было мечтой всей нашей жизни.