Скорняково, 27 Апреля 1845
Я выехал отсюда 22 Декабря и приехал ночевать к Соломону Тергукасову, от благоразумия и дружбы коего можно всегда ожидать доброго совета. Мы провели с ним часть ночи в бдении. Он совершенно оправдал мой образ мысли и говорил, что, с приездом моим в Москву, дела более объяснятся, когда я увижусь с Ермоловым, от коего верно узнаю кое-что о происходящем.
23-го я приехал ночевать в Богородицк к исправнику Грызлову, отставному артиллерийскому офицеру, которого мне рекомендовал племянник мой Н.Н.Муравьев, выехавший в начале года из Абхазии, где он командовал 3-м отделением береговой линии.
Муравьев, сын Николая Лазаревича и двоюродной сестры моей Мордвиновой, имел около 35 лет отроду, хорошее образование, природный ум и редкие способности. Быстрая его карьера по военной службе в Грузии, где он служил с отличием и пользой и был ранен, доставила ему чин генерал-майора прежде многих его сверстников. Пользуясь особенной доверенностью генерала Головина. Он играл значительную роль, когда Головин был главнокомандующим; но после Головина он не мог там ужиться как по внутреннему неуважению, которое он имел к властям, так и потому что ему, может быть, не отдали должной справедливости. Выехав из Грузии для пользования себя от раны, он поселился в Богородицке, с коим он был с молодых лет дружен. При посещениях его в течение прошедшего лета, я мог легко заметить, что он заблуждался и был ослеплен мыслью, что его вызовут на новое блистательное поприще. Он не знал равнодушия, с коим встречают всех людей в Петербурге, несмотря на заслуги и достоинства их, и суждения мои насчет будущности его принимал только с уважением, коим он обязан быть моему старшинству. Мысли сии стали, однако, приметно в нем переменяться, когда стал сближаться срок его отпуска. Наступила зима, и Муравьев нашел необходимым ехать в Петербург, в той надежде, что при перемене начальника в Грузии и ему предложат там место соответственное его достоинствам. Он и уехал в Ноябре, прося меня, если я поеду в Петербург, остановиться в Богородицке у исправника, которого он очень полюбил.
Так как у меня было дело в Богородицке, то я остановился ночевать у Грызлова, с коим я провел бы приятно время свое, если бы не был измучен стеснительными приветствиями. Я бежал оттуда 24-го поутру, но и тут был преследован проводами до границы городской земли.
25-го на рассвете я приехал в Москву и вскоре увиделся с Алексеем Петровичем. Основательных сведений я от него никаких не почерпнул; он и в самом деле ничего особенно не знал. Вообще он становится стар, и его больше всего занимают разговоры на счет его, которые ему лестны: ибо общее мнение всегда относится в его пользу. Оскорбления, получаемые им от двора, его не трогают; напротив того, они как бы возвышают его в духовном.
Бездеятельность, в которой он столько лет провел, приучила его к праздности. Он любит разговоры, но от дела убегает. Разговор его приятен, но он часто повторяется в речах. Конечно, обширный ум его способен обнять и обширный круг управления; но едва ли не встретит он сам в себе затруднения к совершению объемного его умом. Он найдет усердных и способных помощников; но сам не тот, что прежде был и что о нем гласит общее мнение. Не менее того, как не отдать ему преимущества перед всеми лицами, которых мы видим на стезе высоких поприщ и знаний? Я спрашивал его, справедливы ли носившиеся слухи о сделанном, будто ему предложении принять начальство в Грузии. Он отвечал, что слух этот, совершенно ложен, что ему не делали никаких предложений, и что никаких не сделают; потому что Государь не хочет и слышать о нем, в доказательство чего он мне сказал, что на днях точно разнесся в Петербурге слух о сем предположительном назначении, и что вслед за тем появились во всех магазинах награвированные портреты его, которые стали покупать во множестве; но едва о сем стало известно Государю, как портреты были убраны полицией. Это могло только возвысить Ермолова в глазах всех, так что и равнодушные к нему, усматривая в сей насильственной мере гонение на человека всеми уважаемого, стали принимать в нем участие.
Явно однако было, что ему более не воскреснуть на поприще славы, и едва ли предстоящая ему теперь участь не есть лучшая, какою он может теперь пользоваться. Сидит же он на перепутье между Кавказом и Петербургом. Все проезжающие в ту или иную сторону вменяют себе как бы в обязанность навещать Ермолова, который выслушивает с удовольствием передаваемые ему известия о действиях в краю, где он приобрел всего более известности. Как русский, он скорбит о неудачах наших; но как человек обиженный, оскорбленный, он не упускает случая посмеяться над незрелостью и неуместностью распоряжений, как высшего правительства, так и местных на Кавказе начальников, что доставляет ему приятное препровождение времени в кругу знакомых, с которыми он проводит вечера, не опасаясь каких либо худых от того последствий: ибо он испил уже всю чашу горести и огорчения, какую могла наполнить зависть к его достоинствам, а лета выводят его из круга деятельной жизни на службе, которую он еще мог иметь ввиду, за несколько лет до сего времени. Безбедное состояние его, при умеренных потребностях жизни, обеспечено. Он давно уже свыкся со своим положением, из которого извлекает для себя возможные наслаждения.
Между тем он хочет говорить о предметах
В то время, как я проезжал через Москву, находился там Головин, также бывший главнокомандующий в Грузии. Человек умный, обходительный, но скрытный. Я навестил его, потому что это должно было быть приятно для племянника моего Н.Н. Муравьева, который долго служил при нем и был ему предан. Я не застал Головина дома. Но он поспешил на другой день приехать ко мне. Не погрешу, когда скажу, что причиной его скорого приезда ко мне была отчасти носившаяся молва, что я ехал в Петербург по вызову Государя. Головин пробыл у меня около часа. Разговор его не без занимательности; но он объясняется с трудом, тянет речь и слова, а при том еще глух: между тем он хочет говорить о предметах не терпящих гласности. Надобно ему кричать и оттого разговор с ним становится неприятным. Головин в то время только что возвратился из-за границы и проживал в Москве в отпуске или по болезни, опасаясь, чтобы появлением своим в Петербурге не навлечь на себя звание сенатора, коим награждали уже уволенных с Кавказа командующих. Он желал высшего назначения, быть членом Государственного Совета, и не отказался бы даже опять возвратиться на Кавказ, чего он и надеялся при тогдашнем затруднении, в коем находились избранием особы в сие звание. Желание сие не могло даже укрыться в речах его, и я узнал, что он говорил: «Напрасно меня оттуда взяли; не следовало им меня оттуда брать». Он считал себя как бы в некотором соперничестве с Алексеем Петровичем; но кто решится поставить сих людей на одну доску? Головин вероятно никогда не был способен к занятию места главнокомандующего на Кавказе; а в тогдашнем положении, когда и лета начинали удручать его, ему не следовало бы и думать о сем, и общее мнение его не назначало на это место. Он не доверял Алексею Петровичу. Ибо мог не сомневаться в том, что не избежал колких насмешек его; но при всем том он говорил о нем всегда с осторожностью. Они разменивались иногда визитами, и Алексей Петрович, по-видимому, избегал утомительных посещений Головина.
Ермолов был очень рад моему приезду и с удовольствием узнал, что я направляю свой путь в Петербург. Кто знает впрочем? Он, может, имел более в мыслях узнать что-нибудь нового и слышать развязку столь долго длившейся загадки о предположительном назначении моем на Кавказ.
Трое суток провел я в Москве. И из оных две ночи у Алексея Петровича, который отпускал меня домой не прежде 4-5 часов утра. «Государь, говорил он, приходит в отчаяние, когда получает вести с Кавказа, но скоро забывает о них, полагая все конченным и устроенным, когда ответят на какое-либо донесение оттуда. Не так то они покойны были, если б Шамиль воевал у ворот Петербурга; но Кавказ далеко, а пожертвования приносимые Россией для сей утомительной и разорительной войны, забываются в шуме обыкновенных столичных веселий. Императрица, продолжал он, в слезах, когда слышит о постигающих нас в том краю неудачах». Неужели, спросил я, полагаете вы, что способности мои достаточны для приведения дел на Кавказе в порядок? Он несколько подумал и отвечал: «Взгляни, любезный Муравьев, которые имеются ввиду для занятия оного, и сравни с собою беспристрастно. Чувствуешь ли себя выше их?» Чувствую себя выше их , отвечал я без запинания.
«Этим и вопрос решается», сказал Алексей Петрович; «довольно того, что из тех лиц нет решительно ни одного, которое можно бы назвать способным к занятию места главнокомандующего на Кавказе; это неоспоримо видимо. Ты же кроме дарований своих, имеешь уже над ними величайшее преимущество: железную волю и непреоборимое терпение, против которого ничто устоять не может. Я знаю, что ты в походе ведешь жизнь солдатскую и уверяю тебя, что с сухарем в руке и луковицей, коими ты довольствуешься, ты наделаешь чудес, каких они не вздумают. За тобой все кинется и достигнет цели. Право, нет великой хитрости во всем этом деле. Главным же средством, самоотвержением, подобным твоему они не обладают». – «Положим», сказал я, «что меня бы и стало для одоления горцев; но устою ли я против вооруженных действий завистников моих в столице и при дворе, о которые все приписываемые достоинства должны разбиться?» - «Это пустое», сказал Ермолов, «дела Кавказа так им стали теперь в Петербурге горьки, что малейший успех порадует их; первая удача и ты всех своих завистников победишь; за тебя первый будет Государь».
Я просил его снабдить меня советом как себя держать в Петербурге, если бы дело зашло о назначении меня или приглашении в службу. Он находил, что визит к графу Орлову будет весьма уместен; ибо хотя человеку сему в душу никто не влезет, и прямой искренности ни от кого ожидать нельзя, но он по наружности показывал себя всегда в мою пользу. Других же, как то Чернышева и прочих, советовал он навестить, смотря по обстоятельствам. «Впрочем», продолжал Алексей Петрович, « у тебя там брат Михаил, которому все Петербургские дела известны: он тебе лучше всех разложит карту и ознакомит тебя с местностью, а там уже рассудишь что делать. Я бы желал знать, что там с тобой будет. Как бы ты о том мне написал! Только через кого ты письма свои перешлешь?» Потом подумав сказал; «Да вот через Закревского, он человек верный, отдай ему письмо ко мне: он найдет средство доставить оное прямо ко мне в руки».
28-го Декабря выехал я из Москвы прямо в Петербург, ехал шибко. Как бы стараясь встретить бурю. Которая должна была провестись через мою голову. Я остановился ночевать только в Пашутине, когда уже было близко к цели своей. 31-го въехал я в столицу, для меня всегда неприятную и даже отвратительную по холодности в сношениях, встречаемых в кругу ее жителей. Я направился к главной цели моей, т.е. вышел в дом тещи моей Ахвердовой, которую нашел очень постаревшей. Велика была радость увидеть меня, но не тот восторг, который одушевлял в прежние годы молодое и живое сердце ее. Ее удручали болезнь и старость. Я от нее узнал, что дня два тому назад был назначен граф Воронцов наместником на Кавказе с какими-то особенными правами. Публика, по словам ее много сему радовалась и многого ожидали от сего назначения. Меня известие сие несколько удивило, но не поразило; ибо я не имел прямых надежд на это место. Послали за братом Андреем, который вскоре явился и, взяв меня к себе, просил остановиться у него на жительство во все время пребывания моего в Петербурге. Послали за братом Михаилом, а между тем я поспешил в баню. Выпарившись, я слез с полка и, чтобы отдохнуть, сел на ступеньку и задумался. Мысли мои обращались к внезапному переходу моему из мирной уединенной жизни, в какой я провел столько лет, в предстоящий шумный круг столицы. Думалось о и могущем случиться вступлении в службу, о Государе, о разговоре моем с ним и о многом подобном, как вдруг парильщик разбудил меня от дум, обдавши с головы до ног свежею водою. «Что это такое?»- спросил я очнувшись. «То-то, барин», отвечал он, «я испугался, что задумались; случалось также парить господ, да запаривал так, что память отобьет, думаю, как бы с вами того не случилось». «Ты верно немцев запаривал здесь в Петербурге»- сказал я ему с досадой, «а я, слава Богу, не здешний».
По возвращении из бани, я нашел у Андрея брата Михаила, который убедил меня перейти к нему жить, на что я согласился, не взирая, на просьбы Андрея остаться у него. Мне, в самом деле, было неудобно оставаться у Андрея, где причудливое и изящное убранство комнат стесняло меня; ибо мне должно было поминутно опасаться, что либо испортить у него или даже с места сдвинуть, и хотя Андрей убедительно просил на то не обращать внимания и не опасаться каких либо повреждений, могущих случиться от неосторожности, но я предпочел перейти к Михаилу, тем более, что у Андрея всегда бывает съезд молодых офицеров мне незнакомых, коих и мое присутствие могло бы стеснять, тогда как Михаил предлагал мне несколько комнат совершенно отдельных.
Переночевав у Андрея, я перебрался 1-го Января на квартиру к Михаилу, остался там все время пребывания моего в Петербурге и пользовался самым приятным и предупредительным гостеприимством как со стороны брата, так и его жены.
Я намеревался с приездом в Петербург приняться за сии записки и неупустительно записывать всякий день, что со мной случилось, с кем виделся, с кем говорил, что слышал, но не нашел ни одного раза случая заняться сим делом, по множеству посетителей, наполнивших комнаты мои с раннего утра за полночь, или за частыми выездами моими. Итак, теперь должен я описывать обстоятельства сей поездки, основываясь на памяти.
Так как меня часто не заставали дома, то брат Михаил сделал несколько обедов, на которые сзывались родственники. Они бывали попеременно на сих обедах; ибо по множеству их, нельзя бы всех принять в один раз, и всякий раз их собиралось до 25 человек и более. Каждый из них старался приблизиться ко мне и высказать хотя несколько слов со мной. Дружеское расположение их, положение изгнанника или гонимого лица, которое относилось ко мне в общем мнении, сделало меня тем занимательнее; наконец, ожидание видеть меня возведенным на стезю воображаемого ими величия через вступления в службу привлекало иных из любопытства, а других, может быть (не родственников, а знакомых) и из видов.
