Дело об убиении французской подданой Луизы Симон-Дюманш

(исторический детектив)

А.И. Ракитин

В девятом часу утра 8 ноября 1850 г. Александр Васильевич Сухово-Кобылин, крупный помещик и известный представитель московского дворянства, приехал в московский дом графа Гудовича. Он намеревался встретиться с квартировавшей там француженкой Луизой Дюманш ( другие возможные написания фамилии - Диманш и Деманш ), но встретившая его горничная ответила, что хозяйка ушла из дому накануне около 22.00 и до сих пор не вернулась.
Сухово-Кобылин, бывший любовником Дюманш на протяжнии почти 9 лет, удивился ее незапланированному отсутствию. Он послал нарочного в подмосковное село Хорошево, где жила близкая подруга Дюманш по фамилии Кибер. Оказалось, что Луиза вечером 7 ноября в Хорошево не появлялась. В течение дня 8 ноября Сухово-Кобылин неколько раз присылал своих людей в дом графа Гудовича, дабы осведомиться не появилась ли Луиза. К вечеру, испытывая нарастающую тревогу за судьбу исчезнувшей женщины, он отправился в полицию. В Тверской части ему показали перечень происшествий в Москве за несколько последних суток с описанием пострадавших. К списку прилагался перечень неопознанных трупов в больничных моргах. Полицейские описания не соответствовали приметам исчезнувшей женщины, но это не успокоило Сухово-Кобылина. Поздно вечером 8 ноября он приехал в дом московского обер-полицмейстера И. Д. Лужина. Сухово-Кобылин имел намерение сделать заявление об исчезновении Луизы Дюманш и просить обер-полицмейстера должным образом организовать ее розыск, но Лужина в тот момент дома не оказалось. Сухово-Кобылин отправился в Английский клуб, где имел обыкновение ужинать обер-полицмейстер, но и там не нашел Лужина. Оказалось, что начальник московской полиции в это время находился в Купеческом собрании. Сухово-Кобылин поехал туда.
Во всех этих разъездах его сопровождал зять Петрово-Соловово ( он был женат на младшей сестре Александра Васильевича - Евдокии ). Благодаря этому разговор Сухово-Кобылина с обер-полицмейстером происходил при свидетеле. Последнее, надо полагать, Сухово-Кобылин подстроил преднамеренно. Хотя, с одной стороны, его обращение к Лужину имело характер приватный, неофициальный, он все же явно хотел оставить объективные свидетельства подобного обращения. Обер-полицмейстер сразу почувствовал эту двойственность, что сказалось на характере беседы. Лужин держался подчеркнуто сухо и официально. Он заявил, что не видит оснований для беспокойства и предложил Сухово-Кобылину подать заявление о розыске пропавшего лица официальным образом и в рабочее время. Хотя оба они принадлежали к высшему московскому свету и были знакомы друг с другом, обер-полицмейстер недвусмысленно дал понять Сухово-Кобылину, что это в данном случае не имеет ни малейшего значения.

Уже после полуночи Сухово-Кобылин и Петрово-Соловово покинули Купеческое собрание. Александр Васильевич отвез зятя домой, а сам отправился на квартиру Луизы, где и провел ночь на 9 ноября 1850 г.
В половине шестого утра к нему приехал Петрово-Соловово и мужчины опять поехали в дом обер-полицмейстера. Лужин, надо полагать, немало был обескуражен визитом вчерашних собеседников. Но на этот раз он разговаривал дружелюбнее, поскольку тревога Сухово-Кобылина выглядела теперь более обоснованно : Дюманш не ночевала дома уже две ночи, что действительно выглядело подозрительно. Лужин пообещал организовать розыск и пригласил к себе в кабинет квартального поручика Максимова. В присутствии обоих визитеров он отдал ему распоряжение организовать розыски Луизы Симон-Дюманш, а Сухово-Кобылин продиктовал полицейскому словесный портрет пропавшей женщины.
Так в общих чертах выглядит завязка одной из самых загадочных и драматичных историй дореволюционного сыска. Этот детективный сюжет по праву можно поставить в один ряд с такими известными и неоднозначными по своим результатам расследованиями, как следствия по делам Сарры Беккер или Максименко. За миновавшие с той поры полтора столетия о деле Симон-Дюманш написаны книги, снят телефильм в нескольких сериях, но и поныне полной ясности о случившемся в ноябре 1850 г. в Москве, не имеет никто. В этом смысле "дело Симон-Дюманш" как никакое другое заслуживает эпитета "загадочное".
Прошло всего несколько часов в того момента как ранние визитеры покинули квартиру обер-полицмейстера Лужина и объявленный розыск принес плоды. В 11.30 казак из состава 5-го Оренбургского полка по фамилии Петряков, совершавший объезд Ходынского поля, обнаружил возле самой дороги тело женщины. Насильственный характер ее смерти практически не вызывал сомнений : на шее был виден разрез, а на снегу - следы крови. На место обнаружения тела прибыли пристав Пресненской полицейской части Н. А. Ильинский и квартальный надзиратель Овчаренко. В составленном протоколе осмотра места преступления ( в те времена подобные документы назывались "местными свидетельствами" ) расположение найденного женского тела характеризовалось следующим образом : "в расстоянии от Пресненской заставы около 2,5 верст ; от вала, коим обнесено Ваганьковское кладбище, на 3/4 версты и в трех саженях вправо от большой дороги ( 6,5 м. - прим. murder's site ), ниц лицом, вдоль дороги (...)".
В этом весьма примечательном документе, подписанном тремя лицами, содержалось важное для следствия указание на незначительное кровотечение из раны покойной ( "(...) снег, где она ( покойная ) лежала, подтаял, и под самым горлом на снегу ( обнаружена ) в небольшом количестве кровь (...)" ). Учитывая, что ножевая рана нанесена в область шеи, подобное свидетельство следовало толковать однозначно - Ходынское поле не было местом совершения преступления, раны были нанесены в другом месте. Следы на снегу полностью подтверждали это предположение : прекрасно было видно, что одноконный возок, ехавший от Москвы, свернул с дороги, развернулся рядом с телом и поехал в обратную сторону. Следов человеческих ног рядом с телом не было. Скорее всего, тело мертвой либо агонизировавшей женщины было вывезено из Москвы и сброшено в поле. Преступники были уверены в том, что женщина не выживет и их не особенно заботило сокрытие трупа ( поэтому они и бросили тело рядом с дорогой ). Заслуживал внимания тот факт, что на теле покойной были обнаружены драгоценности ( "в ушах золотые бриллиантовые серьги, на безымянном пальце левой руки два золотых супира ( сапфир - прим. murder's cite ), один с бриллиантом, а другой с таковым же камнем, осыпанным розами, на безыменном же пальце правой руки золотое кольцо (...)" ). Объяснения этому были не такими очевидными, как могло бы показаться на первый взгляд. То, что преступник оставил на теле жертвы драгоценности могло быть истолковано как отсутствие корыстной подоплеки убийства. В этом случае мотивом убийства могли быть ненависть, ревность и т. п. Но состоятельные женщины 19-го столетия носили порой на себе целые состояния, так что умный грабитель мог снять самые ценные вещи ( но оставить менее ценные ) дабы замаскировать факт ограбления и тем самым дезориентировать следствие. Поэтому грабеж как мотив убийства не следовало полностью отвергать на том только основании, что на теле погибшей остались драгоценные украшения. Погибшая была без "теплого верхнего платья", но в трех юбках и головном уборе. Этот момент тоже требовал объяснения. В ноябре 1850 г. в центральной полосе России установилась настоящая зимняя погода ; выпавший еще в октябре снег лежал толстым слоем и не таял. Отсутствие при такой погоде зимнего жакета могло быть объяснено тем, что убийство было совершено в помещении. Конечно, м. б. предположить, что преступник позарился на верхнюю одежду из-за ее дороговизны ( если, скажем, жакет или салоп был изготовлен из меха соболя ), но ранения, причиненные женщине, скорее всего, сделали бы подобное приобретение бесполезным, поскольку верхнее платье непременно оказалось бы залитым кровью.
На месте обнаружения тело было осмотрено врачом Пресненской частной больницы Тихомировым. В качестве очевидной причины смерти тот отметил глубокий разрез горла, помимо этого погибшая получила при жизни и иные телесные повреждения : багровое пятно на лбу и обширная гематома ( размером с ладонь ) вокруг левого глаза указывали на перенесенные побои.
Для более детального осмотра тело было доставлено в морг Пресненской больницы. Там 10 ноября 1850 г. состоялось его официальное опознание. Александр Васильевич Сухово-Кобылин и его дворовые люди - Галактион Кузьмини и Игнат Макаров - заявили, что найденное на Ходынском поле женское тело принадлежит Луизе Симон-Дюманш.
Обер-полицмейстер И. Д. Лужин поручил расследование убийства Симон-Дюманш приставу Хотинскому.
Одной из перспективных версий явилось предположение о причастности к убийству Дюманш извозчика. В те далекие времена извозчики играли роль весьма схожую с той, какую в настоящем исполняют таксисты ; по роду своей деятельности эти люди постоянно сталкивались с маргинальными элементами и зачастую сами оказывались выходцами из их среды. Поскольку извозчики почитались людьми достаточно денежными они нередко подвергались нападениям грабителей. Но при этом и сами они не брезговали разного рода противоправными деяниями : обобрать подвыпившего пассажира или ограбить иногороднего было для многих из них история отечественного сыска того времени знает немало случаев когда пассажиры оказывались жертвами своих возниц. Одинокая, богато одетая женщина в поздний час вполне могла сделаться жертвой преступного посягательства лихого извозчика.
Поэтому одной из первых мер Хотинского явилось распоряжение об опросе московских извозчиков ; в ходе этого опроса надлежало выяснить кто из них мог после 22.00 7 ноября находиться в районе Ходынки.
Помимо этого следователь провел официальный - в присутствии понятых - осмотр квартиры погибшей. В ходе него полицейским были осмотрены не только жилые комнаты, занимаемые Симон-Дюманш, но и подсобные помещения, в которые она могла иметь доступ : погреб, каретный сарай и конюшня во дворе дома графа Гудовича. Полицейские пытались установить не могло ли одно из этих помещений оказаться местом убийства женщины. Ничего подозрительного обнаружено не было. Тщательный осмотр личных вещей покойной показал, что отсутствует меховой салоп, который она носила в зимнее время. Наличных денег на квартире Дюманш не оказалось, но зато были найдены два векселя, выписанные Сухово-Кобылиным. Письма, книги, деловые бумаги и личная переписка покойной были изъяты и вывезены в полицейскую часть для изучения. Бриллиантовые и серебряные украшения были надлежащим образом описаны и опечатаны.
Во время этого обыска были опрошены слуги Дюманш ( всего в услужении у француженки находились две женщины - Аграфена Кашкина и Пелагея Алексеева - и один мужчина, кучер Галактион Кузьмин ; все они были крепостными Сухово-Кобылина ). Показания прислуги, в целом согласные между собой, сводились к следующему : хозяйка в последний день своей жизни ушла из дому утром около 9.00. Весь день она пробыла в гостях у своей подруги француженки Эрнестины. В течение всего дня Симон-Дюманш кучер Галактион Кузьмин. Хозяйка вернулась домой около 21.00 и через час ушла, предупредив, что скоро вернется. Боявшаяся пожара Дюманш, в частности, распорядилась не гасить в комнатах и в печи огонь, а подобное распоряжение она никогда бы не отдала, если бы планировала ночевать вне дома. По заверениям прислуги хозяйка более домой не возвращалась. Галактион Кузьмин остался дома, поскольку ко времени уходя Дюманш возок уже был распряжен и кучер был хозяйке более не нужен. На тот момент показания прислуги не были запротоколированы; чтобы должным образом составить протоколы дворовые люди были вызваны в полицейскую часть на следующий день.
Анатомическое исследование тела было произведено 11 ноября 1850 г. штаб-лекарем Гульковским и доктором Тихомировым в морге Пресненской больницы. Были констатированы следующие телесные повреждения : перелом 7, 8 и 10 ребер по левой стороне ; раздробление 9 ребра по левой стороне; по всему левому боку сплошная ярко-красная гематома; глубокий разрез шеи; вокруг левого глаза - опухоль размером с ладонь; багровое пятно на лбу без повреждения кости; на левой руке от локтя до плеча - обширная гематома; две ссадины на левом бедре, окруженные кровоподтеком величиной с ладонь; три ссадины на пояснице. Причина смерти определялась следующим образом : "чрезмерное насилие, следствием чего явились помянутые повреждения". Выражаясь обыденным языком, погибшая была не просто зарезана - она была зверски избита, причем с использованием орудия наподобие кистеня ( на это указывало раздробление 9-го ребра и перелом соседних ребер ). Следов сексуального насилия патологоанатомическое исследование не обнаружило. Покойная не была беременна.
Здесь необходимо сказать несколько слов о том, в каком состоянии находилось платье Дюманш. Был составлен отдельный акт, который описывал состояние одежды погибшей, но впоследствии он из дела исчез. О своеобразных коллизиях и метаморфозах, связанных с "делом Дюманш", будет сказано еще немало, сейчас же следует заметить, что упомянутый документ сделался в определенный момент времени кому-то неудобен и потому его устранили из дела. Однако, можно с уверенностью утверждать, что подобный акт существовал и о его содержании можно судить довольно определенно. Платье и юбки убитой были залиты кровью. По распределению этих пятен, заливших одежду спереди на всю длину, а сзади - в районе плечей и подмышек, можно было с уверенностью сказать, что наиболее опасное и кровавое ранение ( ножом в горло ) было нанесено в тот момент, когда Дюманш находилась в вертикальном положении. Кровь залила платье и юбки спереди во всю длину. Затем тело было уложено на спину и кровь, продолжавшая обильно изливаться, затекала в подмышки и залила плечи. Убийство было очень кровавым и не подлежало сомнению, что его следы д. б. остаться на месте совершения преступления.
Официальные допросы домашней прислуги покойной были проведены 11 ноября. Существенная часть сделанных случгами заявлений сводилась к следующему : кучер Галактион Кузьмин не являлся постоянным слугой Луизы Дюманш, а был прикреплен к ней лишь на время болезни пожилого Игната Макарова ( Сухово-Кобылин несколько раз повторял на разные лады, что если бы Игнат оказался 7 ноября рядом с госпожой, то беды не произошло бы ). Кузьмин подтвердил прежде сделанное заявление о том, как г-жа Дюманш провела последний день своей жизни : до 21.00 каталась по Москве со своей подругой Эрнестиной, после чего возвратилась домой. Более Кузьмин хозяйку не видел, поскольку остаток вечера занималcя с лошадьми и возком на конюшне, а когда вернулся в дом хозяйка уже ушла.
Аграфена Кашкина заявила на допросе, что Луиза Дюманш неожиданно ушла из дома около 22.00 и приказала "свечей не гасить". Подобное распоряжение могло означать только то, что в самое ближайшее время она намеревалась возвратиться. По мнению Кашкиной хозяйка могла пойти только в дом Сухово-Кобылина ; до него было чуть более километра и это расстояние м. б. легко преодолеть за 1/4 часа. По словам Аграфены Кашкиной утром следующего дня ( т. е. 8 ноября ) появился незнакомый мужчина ( "высокого роста, с небольшими усами" ), который пожелал видеть хозяйку. Услыхав, что Симон-Дюманш нет дома заволновался и воскликнул : "Ах, дело плохо !" Кашкина считала, что явивишийся мужчина был от Эрнестины Ландерт, подруги Симон-Дюманш, но наверняка этого не знала.
Пелагея Алексеева, еще одна служанка погибшей, в целом подтвердила рассказ Кашкиной, кроме той его части, где описывался визит незнакомца. Алексеева не присутствовала при этом разговоре и не видела загадочного визитера.
Помимо упомянутых лиц, был допрошен и некий Ефим Егоров, формально не служивший у Симон-Дюманш, но ежедневно с нею встречавшийся. Егоров, несмотря на свою молодость ( ему шел 21-й год ), был хорошим поваром и обслуживал как семью Сухово-Кобылина ( с его матерью и сестрами ), так и Луизу Дюманш. Можно сказать, что это был "слуга двух господ". Жил Ефимов в доме Сухово-Кобылина, но каждый вечер являлся к француженке и получал от нее распоряжения относительно меню на следующий день. Вечером 7 ноября он дожидался возвращения Дюманш с прогулки. По словам Егорова, француженка вручила ему записку для передачи Александру Васильевичу, которую, однако, повар не смог передать адресату по причине отсутсвия Сухово-Кобылина дома.
Последнее сообщение позволило следователю Хотинскому предположить, что Луиза Дюманш, не дождавшись ответа любовника на свое послание, ушла из дома потому что направилась к нему. Эта версия была самой достоверной из всех прочих. Разумеется, она нуждалась в проверке.
Завершая рассказ о первых допросах в рамках расследования Хотинского, следует обратить внимание на весьма немаловажную деталь : допросы прислуги, датированные 11 ноября 1850 г., не были подписаны допрошенными. Это очень странно, поскольку все они, кроме 50-летней Аграфены Кашкиной, были грамотны. Кроме того, в документах не содержалось указаний на то, что Ефим Егоров и Галактион Кузьмин были несовершеннолетними ( т. е. не достигшими 21 года ), а это было уже серьезное процессуальное нарушение.
Уже первоначальный сбор информации привлек внимание полиции к персоне этого незаурядного во всех отношениях мужчины. Александр Васильевич Сухово-Кобылин родился 17 сентября 1817 г. в семье, известной своими древними дворянскими корнями. Родственные узы связывали род Кобылиных с такими знатными фамилиями как Шереметевы, Колычевы, царствующим домом Романовых. Отец Александра Васильевича был полковником гвардейской конной артиллерии и за участие в битве под Лейпцигом был награжден орденом Св. Георгия 4-й степени. В составе авангарда русской армии он вступил в покоренный Париж 19 марта 1814 г. Мать Александра Васильевича была по национальности татарка. Возможно, именно это предопределило ту особую спесь, о которой не раз вспоминали люди, сталкивавшиеся с Сухово-Кобылиным. Вот как охарактеризовал эту черту характера барина в своих воспоминаниях его кучер П. Пименов : "К крестьянам относился жестоко. Шапку не снимет кто-изругает. За любую провинность - под суд. Русских особенно не любил." Сухово-Кобылин, несмотря на знатность рода, не чурался рукоприкладства в отношении бесправных мужиков - об этом тоже хорошо известно из воспоминаний современников. Александр Васильевич имел брата и трех сестер, одна из которых впоследствии сделалась известной художницей. Даровитый юноша с золотой медалью закончил в 1838 г. Московский университет и в тот же год отправился учиться в Гейдельберг, в Германию. Вплоть до 1843 г. Сухово-Кобылин изучал философию в Гейдельбергском университете, перемежая лекции с поездками по Европе. В 1841 г. в Париже он познакомился с симпатичной модисткой Луизой Симон-Дюманш, которая вскоре стала его любовницей. Француженка до такой степени увлекла Сухово-Кобылина, что тот решил вызвать ее в Россию. Он прямо объяснил любовнице, что в силу сословных ограничений никогда не сможет на ней жениться, но пообещал Дюманш, что при любом исходе их отношений она сумеет заработать в России состояние. В октябре 1842 г. Луиза приехала в Россию ; в начале 1843 г. вернулся на Родину и Сухово-Кобылин, окончивший к тому моменту Гейдельберг. Молодой дворянин устроился в канцелярию московского губернатора, но казенная служба его привлекала мало и вскоре он попросил отпуск, который впоследствии неоднократно продлевал. Формально Сухово-Кобылин со службы не увольнялся, но фактически работой фраппировал. Деятельный и предприимчивый молодой человек во второй половине 40-х годов 19-го столетия активно занялся коммерцией : он основал винокуренный, свеклосахарный, спиртоочистительный заводы, а также первый в России завод шампанских вин.

Для розничной торговли своей продукцией Сухово-Кобылин открыл в Москве магазин, который возглавила Симон-Дюманш. Последняя официально зарегистрировалась как "московская купчиха", но от французского подданства не отказалась. Хотя Сухово-Кобылин не пил и не курил всю жизнь ( в этом тоже проявилось влияние матери ) он был завзятым картежником ; играл очень рассудочно, холодно, крупно выигрывал ( например, у графини Антоновской выиграл дорогую подмосковную деревню Захлебовку ).
Следователь Хотинский прекрасно понимал, что отношения Сухово-Кобылина с Симон-Дюманш, длившиеся с 1841 г., к осени 1850 г. уже потеряли для партнеров свою пленительную новизну. 33-летний светский лев, богатый, образованный, родовитый был известным "ходоком" по женской части. Весь московский свет знал о французской любовнице Сухово-Кобылина, но это ничуть не мешало последнему вовсю блудить и пользоваться большим спросом как семейных дам, так и незамужних девиц. Осенью 1850 г. московское общество внимательно следило за тем, как развивался роман холостяка Сухово-Кобылина и жены крупного дворянина А.Г. Нарышкина - Надежды Ивановны ( в девичестве Кнорринг ). Молодая - 1825 года рождения - красивая светская львица отдавала Сухово-Кобылину явное предпочтение и неудовольствие мужа не могло воспрепятствовать стремительному развитию любовной интриги. Зная все это, м. б. предположить, что Симон-Дюманш со своей стороны пыталась помешать светсикм игрищам своего любовника, а это уже могло спровоцировать обострение отношений. В любом случае, учитывая существование интимных отношени между погибшей и Сухово-Кобылиным, последний должен был быть проверен на возможную причастность к смерти Дюманш.
Поэтому 12 ноября 1850 г. следователь Хотинский в сопровождении понятых прибыл для осмотра квартиры Сухово-Кобылина. Надо сказать, что семья Сухово-Кобылиных владела в 1-м квартале Сретенской части Москвы большим домом с многочисленными надворными постройками. Александр Васильевич квартировал, однако, не в самом доме, а во флигеле, состоявшем из 5 небольшим комнат. В этот флигель он переехал буквально за неделю до описываемых событий - 4 ноября.
Осмотр флигеля дал результат, на который, скорее всего, не рассчитывал и сам следователь : на стенах в сенях и в большой комнате были обнаружены многочисленные темные капли и крупные потеки, похожие на кровавые. Протокол осмотра, должным образом составленный в присутствии понятых, следующим образом характеризовал вид подозрительных пятен : "в комнате (...) на стене к сеням кровавые пятна, одно продолговатое на вершок длины ( 4,5 см. ) в виде распустившейся капли, другое величиное с пятикопеечную монету ( 5-копеечная монета образца 1833 г. имела диаметр 3,7 см.- прим. murder's site ), разбрызганное ; на штукатурке видны разной величины места, стертые неизвестно чем,(...) полы во всех комнатах крашенные желтой краской и недавно вымытые" ; следы в сенях были описаны такими словами : "в сенях около двери кладовой видно на грязном полу около плинтуса кровавое пятно полукруглое величиною в четверть аршина ( 18 см. ) и к оному потоки и брызги кровавые, частию уже смытые, на ступенях заднего крыльца также видны разной величины пятна крови и частию стертые или смытые (...)". Обнаружение пятен застало хозяина квартиры явно врасплох. Когда Сухово-Кобылина попросили объяснить их происхождение, он смог лишь заявить, будто пятна в сенях оставлены поваром, имевшим обыкновение резать там птицу. О том, как пятна могли появиться в комнате, Сухово-Кобылин ничего вразумительного сказать не смог. Он был до того растерян от всего происходившего, что даже не смог сказать кто и когда мыл полы в занимаемом им помещениях.
В конце-концов, он, правда, немного оправился от испуга и принялся уверять полицейских, что уборкой в его покоях занимается дворовая девка, дескать, она-то и вымыла недавно полы. Когда же полицейские вызвали ее и попросили подтвердить рассказ хозяина, выяснилось, что все сказанное Сухово-Кобылиным не соответствовало действительности : дворовая девка не убиралась в его комнатах с 7 ноября. Между тем полы и штукатурка над плинтусами выглядели выглядели хорошо и притом недавно помытыми.
Все это казалось в высшей степени настораживающим. Надо сказать, что подозрительных бурых пятен на стенах в сенях и в большой комнате было гораздо больше, чем это отражено в протоколе от 12 ноября. Когда через 4 дня - 16 ноября 1850 г. - подозрительные фрагменты штукатурки и плинтусов были вырублены и доставлены для сохранения в полицейскую часть, оказалось, что их было не много ни мало как 33 ! Причем, в остальных комнатах флигеля, ничего подобного бурым пятнам обнаружено не было.
Надо ли удивляться, что следователь Хотинский, после доклада по инстанции, получил разрешение на официальный допрос Сухово-Кобылина и обыск его жилища ( напомним, что 12 ноября состоялся только осмотр квартиры, в ходе которого полиция могла только визуально изучить обстановку, но не имела права изымать подозрительные предметы ). И 16 ноября 1850 г. приставы Хотинский и Редкин вновь появились во флигеле Александра Васильевича. В присутствии понятых подозрительные пятна были вырублены из плинтусов и штукатурки, а личная переписка Сухово-Кобылина - опечатана и изъята для последующего ознакомления следователей. Всего были изъяты три стопы писем, написанных большей частью по-французски. По характеру почерков можно было предположить, что письма эти были написаны женщинами.
Фрагменты штукатурки, половиц и плинтусов, с предположительно кровавыми следами, были направлены в Медицинскую контору при городском правлении для исследования. Полицейских интересовала как природа пятен, так и их возраст. Надо сразу сказать, что медицина ничем не смогла помочь следствию : в середине 19-го столетия наука еще не могла различить кровь человека и животного ( Проблема идентификации человеческой крови являлась одной из важнейших для судебной медицины на протяжении многих десятилетий. Лишь в самом конце 19-го столетия молодой немецкий химик Пауль Уленхут разработал методику, позволявшую с высокой точностью отличать кровь человека от крови животного и органических красителей. Примечательно, что почти сразу же Уленхута привлекли в качестве эксперта к расследованию весьма запутанного "дела Тесснова" - маньяка, на протяжении ряда лет терроризировавшего население острова Рюген. Сложность этого расследования состояла в том, что Тесснов утверждал, будто найденная на его одежде и в доме кровь принадлежит овцам, которых он периодически резал. Несмотря на сильные подозрения, следствие никак не могло изобличить подозреваемого. Благодаря сенсационной экспертизе Уленхута, исследовавшего 29 следов крови на одежде и камнях, удалось доказать вину Тесснова. Этот пример ярко демонстрирует, сколь велика была потребность криминалистики в подобной экспертизе. Вне всякого сомнения открытие Пауля Уленхута, будь оно сделано полувеком ранее, очень помогло бы следствию по "делу Симон-Дюманш".)
Сухово-Кобылин был задержан по подозрению в убийстве Симон-Деманш, доставлен в Городской частный дом ( тогдашний аналог ГУВД) и там официально допрошен. На этом допросе Сухово-Кобылин не признал существования интимных отношений между ним и погибшей, заявив, что "отношение его к ней были, как и прежде ( т. е. в Париже ), любви и сердечной привязанности. (...) В любовной связи ( он ее - прим. murder's site ) ни с кем не замечал и ни к кому не ревновал ; она же весьма часто ревновала его." Насчет словосочетания "сердечная привязанность" у современного читателя не должно сложиться превратного впечатления : в контексте тогдашней лексики оно означало дружбу, но никак не любовные отношения. На протяжении всего расследования Сухово-Кобылин так и не признал того факта, что погибшая являлась его многолетней содержанкой. Даже когда ему прямо на это указывали полицейские чины, он уходил в глухое ( и тупое ) запирательство, не признавая того, что было давно известно всей Москве.
Подозреваемый заявил, что последний раз встречался с погибшей 6 ноября, т. е. накануне ее убийства. Встреча эта имела место на ее квартире и прошла без свидетелей.
Сухово-Кобылин признал факт получения от погибшей записки вечером 7 ноября 1850 г. ("возвратясь домой нашел у себя на туалетном столике полученную от нее весьма малую записочку, в которой она сообщала, что для расхода у нее осталось весьма мало денег (...)"); из его объяснений следовало, будто записка эта была посвящена сугубо хозяйственным заботам, а потому оказалась малоценной. Между тем, это противоречило рассказу повара Егорова, который утверждал, что хозяйка, ждала немедленного ответа. Проверить правдивость показаний Сухово-Кобылина оказалось невозможным, поскольку упомянутая записка к моменту допроса была им уничтожена.
Как на весьма важный момент в допросе от 16 ноября следует указать на признание Сухово-Кобылиным материальных затруднений, которые он испытывал на протяжении последнего года. Торговля спиртными напитками в Москве оказалась убыточна и в 1849 г. он закрыл магазин, который возглавляла г-жа Симон. С этого времени она фактически находилась на полном содержании Сухово-Кобылина, не зарабатывая ни копейки, хотя этого подозреваемый тоже признать не захотел.
Разумеется, следствие чрезвычайно интересовало то, сколь богата была Симон-Дюманш. Сухово-Кобылин заявил следователю, что "полагает, что денежного состояния никакого не осталось, ( поскольку ) он же сам, по мере нужды, выдавал ей деньги (...). Денежных обязательств им, Кобылиным, Симон-Деманш ни в Париже, ни здесь никогда выдаваемо не было, да и быть не могло, ибо она сама всегда состояла, да и ныне состоит его должницей (...)". Заявление это чрезвычайно важно и на него следует обратить особое внимание. Пройдет совсем немного времени и Сухово-Кобылин начнет говорить нечто совсем иное...
И уж никак нельзя обойти вниманием то, как Сухово-Кобылин объяснил появление в его квартире подозрительных бурых пятен. Прямо скажем, объяснения его оказались весьма неуклюжи. Подозреваемый заявил, что тайная советница Жукова, прежде проживавшая в этих комнатах, ставила своим дочерям пиявки. Кроме того, его - Сухово-Кобылина - камердинер "подвержен кровотечению из носу, и потому немудрено, что живя в этой комнате и обертываясь к стене, он и сам мог запачкать оную". Сознавая, очевидно, явную натянутость подобных объяснений, Сухово-Кобылин в конце-концов признал, что "совершенно не может определить причины, по которой оные капли на стене оказались".
В целом показания Сухово-Кобылина следует признать маловразумительными и порой прямо нелогичными. В самом деле, стоит задуматься над тем, в каких условиях жил этот весьма богатый человек : в прихожей его квартиры - лохань с помоями, там же повар периодически режет птицу ; в его комнатах - старые обои и давно не штукатуренные потолки и стены. Финансовые потери Сухово-Кобылина от винной торговли не должны вводить читателя в заблуждение : в 1850 г. он был очень богат. Только в подмосковных вотчинах Сухово-Кобылина работали более 6 тыс. крепостных ( в середине 19-го столетия годовой оброк каждого из них был около 50 руб. серебром, так что можно представить себе размер получаемой ренты!). Помимо оброка, взимаемого с крепостных крестьян, Сухово-Кобылин получал доход от различных торговых предприятий : лесопилен, пасек и пр. На Александра Васильевича были оформлены доверенности по управлению имуществом отца и дяди по материнской линии ( Николая Ивановича Шепелева ), а это были миллионные состояния. Александр Васильевич в то время изучал вопрос о вложении значительной суммы свободных денег и с этой целью, например, приискивал для покупки заводы на Урале. И этот богатый молодой человек, светский лев с миллионным состоянием почему-то занимает не отдельный особняк, не этаж в собственном доме, а жалкий флигель во дворе ! Причем, во флигель он переезжает 4 ноября, а уже 7 погибает его любовница. И во флигеле при обыске обнаруживаются многочисленные пятна, подозрительно напоминающие кровавые ! Очень странно, не правда ли?
Именно так рассуждал пристав Хотинский, подписывая ордер на арест Александра Васильевича Сухово-Кобылина ( в те времена это называлось "постановлением о взятии под стражу" ). Также были арестованы повар Ефим Егоров и камердинер Макар Лукьянов. Причиной ареста последних послужили противоречия их показаний заявлениям Сухово-Кобылина. Кроме того, камердинер Лукьянов вдруг вспомнил, что это именно он вымыл полы во флигеле 8 или 9 ноября. Почему-то во время первого опроса его полицией, произошедшего 12 ноября, он об этом ничего не сказал, а вот через 4 дня вдруг вспомнил о чем и поспешил сообщить следователю. Подобное внезапное улучшение памяти тоже выглядело довольно подозрительным. Тем более, что 54-летний камердинер по роду своей службы вообще не должен был мыть полы...
Арест дворянина, да притом такого известного как Сухово-Кобылин, наделал в Москве много шума. Но еще более скандальным оказалось другое решение следователя - он обязал Надежду Ивановну Нарышкину ( Кнорринг ), любовницу Сухово-Кобылина, не покидать Москву и взял с нее подписку о невыезде. Замужняя женщина открыто подозревалась полицией в соучастии в убийстве - это ли не повод для светских сплетен! Нарышкина еще в октябре подавала официальный запрос о выдаче ей паспорта для выезда за границу и пристав Хотинский не без оснований заподозрил, что светская львица теперь просто-напросто скроется от правосудия.
То, что полиция заинтересовалась представителями высшей московской знати, вызвало повышенное внимание властей к расследованию. Военный Генерал-губернатор граф А. Закревский 18 ноября 1850 г. предписал учредить особую Следственную комиссию, которой надледжало взять расследование убийства Симон-Деманш в свои руки.                                                              Возглавил комиссию управляющим секретным отделением при московском военном губернаторе коллежский советник Василий Шлыков. Высокий ранг этого чиновника отражал то внимание, которое отныне придавалось расследованию. Прежние полицейские следователи - Хотинский и Редкин - были включены в состав комиссии Шлыкова на правах рядовых ее членов.
Первое распоряжение комиссии выглядело как-то несуразно. Вместо дотошного допроса Александра Васильевича Сухово-Кобылина, который логично было бы ожидать именно в эти дни, 19 ноября последовало довольно странное распоряжение о заточении повара Ефима Егорова в секретную комнату Серпуховского частного дома. "Частный дом" - это аналог современного СИЗО, в котором содержались лица, находившиеся под следствием. "Секретная комната" - это одиночная камера. Почему Егорова вдруг было решено заточить в одиночку из материалов дела совершенно непонятно ; формальной причиной послужила "сбивчивость его ответов и смущение его", вот только где, когда и кому Егоров отвечал " сбивчиво и смущаясь" из следственных материалов узнать нельзя. Конечно, в дальнейшем причина этой странной строгости получит свое объяснение, пока же просто обратим внимание читателей на это странное решение Шлыкова, тем более, что за ним последовали воистину еще более странные события.
Около полудня 20 ноября 1850 г. Ефим Егоров заявил частному приставу Серпуховской полицейской части майору Ивану Федоровичу Стерлигову, что готов дать признательные показания об убийстве "французкой купчихи Симон". Стерлигов, разумеется, показания Егорова запротоколировал, причем, не забыл дать протокол на подпись самому Егорову. После этого пристав известил о "важных показаниях" московского обер-полицмейстера Лужина, который не мешкая приехал в Серпуховскую часть. Егоров повторил свои признательные показания в присутствии генерала, который о том сделал приписку под протоколом, а сам документ забрал с собою.
И лишь на следующий день - 21 сентября - генерал-майор Лужин передал протокол в особую Следственную комиссию Шмакову. Очень интересная цепочка, особенно в контексте того, что ни Стерлигов, ни Лужин не имели прямого отношения к Следственной комиссии и не должны были готовить для нее документы.
К чему же сводилось заявление, сделанное Ефимом Егоровым после суточного пребывания в одиночном заключении ?
Он утверждал, что совершил убийство Луизы Симон-Деманш будучи в сговоре с ее домашней прислугой. Непосредственно в убийстве ему помогал Галактион Кузьмин, а обе женщины - Пелагея Алексеева и Аграфена Иванова - помогали в сокрытии следов преступления. Убийство Деманш произошло после 2 часов ночи в ее квартире в доме графа Гудовича на Тверской улице. Егоров же ночевал в доме Сухово-Кобылина и с вечера лег спать вместе с остальными дворовыми людьми. После часа ночи он поднялся, тихонько оделся и никем не замеченный покинул барский дом. Пройдя пешком по ночной Москве 1,3 км., он около 2.00 ночи явился в дом Гудовича. В квартире Симон-Деманш его ждали и дверь не запирали, поскольку об убийстве Егоров договорился с Кузьминым накануне. Сам акт убийства описан Егоровым в таких словах : "( ... ) мы пошли в спальню Луизы Ивановны, она спала, лежа на кровати навзничь, на столе по обыкновению горела в широком подсвечнике свеча, я прямо подошел к кровати, держа в руках подушку Гелактиона, которой, прямо накрыв ей лицо, прижал рот, она проснулась и стала вырываться, тогда я схватил ее за горло и начал душить, ударив один раз кулаком по левому глазу, а Гелактион между тем бил ее по бокам утюгом, таким образом, когда мы увидели, что совсем убили Луизу Ивановну, то девки Пелагея и Аграфена одели ее в платье и надели шляпку, а Гелактион пошел запрягать лошадь ( ... )". А далее в протоколе последовал очень интересный пассаж, который также имеет смысл процитировать дословно : "( ... ) мы никем не замеченные выехали за Пресненскую заставу, за Ваганьковское кладбище, где в овраг свалили убитую, и опасаясь, чтоб она не ожила на погибель нашу, я перерезал ей бывшим у Гелактиона складным ножом горло, который тоже где-то недалеко бросили, окончив это дело, возвратились на квартиру Симон-Деманш, где девки все уже убрали как надобно, чтоб отвлечь подозрение, мы сожгли в печке салоп Луизы Ивановны (...)". В качестве мотива убийства Егоров назвал ненависть крепостных людей к француженке, перед которой трепетала вся прислуга ; ненависть эта особенно усилилась в последнее время, поскольку "(....) перед смертию она сделалась еще злее и капризнее (...)".
Признание Ефима Егорова выглядело на первый взгляд весьма добротным и достоверным. В целом, обвиняемый довольно внятно изложил побудительный мотив убийства, надо сказать, весьма банальный для того времени, а также четко объяснил происхождение основных повреждений на трупе : гематомы под глазом, разреза шеи, переломаных ребер. Т. е. с точки зрения формального полицейского расследования, документ получился весьма обстоятельный и пригодный для последующей "раскрутки". Вот только ряд существенных моментов заставляют серьезно усомниться в том, что автор этого "признания" вообще представлял себе те обстоятельства, в которых признавался.
Во-первых, в этом первом - а потому самом точном ( теоретически ) - протоколе допроса Егорова ничего не говорится о домашней собачке Симон-Дюманш, которая имела обыкновение ночевать в ее спальне. Невозможно было войти в спальню, а тем более убить хозяйку, не вызвав истошного визга комнатного мопса по кличке Дуду. Особенностью квартиры Симон-Деманш было то, что стены жилых комнат были совсем тонкими и не обеспечивали должной звукоизоляции. Соседнюю квартиру занимал польский студент князь Вильгельм Радзивилл и его слуги. Они официально были допрошены полицией и подтвердили прекрасную звукопроницаемость стен, при этом все они единогласно заявили, что ни 6 ноября, ни 7-го никаких подозрительных звуков из квартиры Симон-Деманш не доносилось. Легко понять, что лай комнатной собачки около двух часов ночи, а также звуки последовавшей борьбы не могли остаться незамеченными соседями.
Во-вторых, совершенно непонятно, каким образом весьма молодой Егоров ( ему тогда шел 21-й год ) сумел добиться полного подчинения себе двух женщин, которые были гораздо старше. Напомним, Ивановой было 27 лет, а Алексеевой - 50. Между Егоровым и этими женщинами не существовало родственных связей, они не были связаны интимными отношениями ( последнее абсолютно точно, поскольку в дальнейшем Егоров назвал фамилию и место проживания своей любовницы ). Из заявления Егорова невозможно понять, почему служанки доверили свои судьбы молодому и притом совсем чужому мужчине. Даже если бы женщин не заподозрили в убийстве хозяйки, смерть Симон-Деманш привела бы к тому, что их вернули бы в деревню к постылому сельскому прозябанию ; между тем, проживание в таком крупном городе как Москва было для этих женщин во всех смыслах несравненно предпочтительнее крестьянской работы.
В-третьих, в этом признании Егоров утверждает, будто тело зарезанной француженки было брошено в овраг. Между тем, подобное заявление никак не соответствовало действительности : тело Симон-Дюманш было оставлено преступником буквально возле самой дороги, причем возок преступника объехал вокруг него, что и засвидетельствовал протокол осмотра места обнаружения тела, процитированный уже в этом очерке. Понятно, что если бы тело погибшей действительно было сброшено в овраг, рядом с ним возок никак не смог бы проехать. Происхождение этой "ляпы" имеет лишь одно объяснение : ни сам Егоров, ни пристав Стерлигов на месте обнаружения трупа Симон-Дюманш никогда не были и составленный ими документ вымышлен от начала до конца. О причине этого вымысла придется говорить в этом повествовании еще не раз.
В-четвертых, в заявлении Ефима Егорова содержится еще один весьма подозрительный и труднообъяснимый момент. Хотя до поры он кажется несущественным, тем не менее, на него стоит обратить внимание именно сейчас, поскольку в дальнейшем он окажется весьма важен : Егоров утверждал, будто бы салоп убитой француженки был сожжен в печке при содействии служанок уже после того, как Егоров и Кузьмин избавились от тела и вернулись в дом. Процитированный фрагмент признательных показаний не оставляет никаких сомнений именно в такой последовательности событий.
Уже на следующий день Ефим Егоров был доставлен на допрос в Следственную комиссию. Там заседали люди, прекрасно осведомленные о всех нюансах расследования, и их интересовало уже не признание "вообще", а конкретные детали. Прежде всего, судьба пропавших вещей покойной. Речь шла о портмоне, часиках, брошке и деньгах Симон-Деманш в сумме около 50 руб. серебром. То, что преступник позарился на личные вещи убитой, представлялось вполне логичным - они стоили неплохих денег. Теперь важно было узнать, куда убийца их подевал. Если бы Егоров знал судьбу исчезнувших с места преступления вещей, то это лучше всего подтвердило бы его виновность в убийстве и доказало искренность сделанного им признания.
Но Егоров ничего не смог сказать о пропавших вещах. "Деньги им прогуляны",- записано в показаниях Егорова от 21 сентября 1850 г.,-"кроме 3 рублей серебром, (которые) он дал Галактиону ( Кузьмину ); портмоне, часы и брошку он, Егоров, кинул за Пресненскою заставою, в поле, неподалеку от заставы (...)". Что-либо бессмысленнее придумать трудно! В самом деле, для чего брать вещи убитой, а затем выбрасывать их в поле ? Имитировать ограбление ? Но почему тогда на покойную были одеты драгоценности, в которых ее и нашли? Очевидная бессмыслица...

Однако, по иронии судьбы, в те самые дни, когда Сухово-Кобылин и Кастор Лебедев готовили свои записки для министра юстиции, за сотни верст от столицы Империи, в городе Ярославле, разворачивались неординарные события, определенным образом повлиявшие на дальнейший ход "дела Симон-Дюманш". В августе 1853 г. там была арестована группа мошенников, пытавшихся оформить в заклад не принадлежавшую им недвижимость. На первый взгляд случившееся не имело ни малейшего отношения к произошедшему почти тремя годами прежде убийству Луизы Симон : фамилии арестованных не фигурировали в материалах Следственной комиссии Шмакова, никто из них не был лично знаком с погибшей француженкой... И тем удивительнее для чинов ярославской полиции прозвучали слова одного из арестованных - отставного поручика Григория Скорнякова - о том, что он располагает существенной информацией о случившемся в ноябре 1850 г. в Москве убийстве француженки и просит допросить его об этом.
На допросе 28 августа 1853 г. Скорняков сообщил следующее ( показания его можно прочесть в "Архиве" нашего сайта ): руководитель преступной группы, членом которой состоял Скорняков, некто Алексей Петрович Сергеев, рассказывал ему об обстоятельствах убийства московской купчихи, которое было осуществлено самим же Сергеевым осенью 1850 г. Алексей Сергеев был личностью совершенно опустившейся и уже давно ставшей на преступный путь ; рожденный дворянином, Сергеев был лишен дворянского звания за убийство и, сосланный в каторжные работы, бежал из Сибири. Появившись в Москве, этот преступник некоторое время перебивался разного рода незаконными промыслами : мелким шантажом, подлогом векселей, карточным шулерством, отчасти был сутенером. Узнав о том, что крупный московский повеса Сухово-Кобылин тяготится многолетней связью с опостылевшей ему француженкой, Алексей Сергеев нашел повод позникомиться с ним. Преступник сделал предложение, от которого Сухово-Кобылин был не в силах отказаться : всего за 1000 руб. ассигнациями Сергеев пообещал убить француженку. Скорняков утверждал ( опять-таки, со ссылкой на Сергеева ), что Сухово-Кобылин сначала не отнесся к сделанному предложению всерьез, потом долго колебался, но в конце-концов принял его. Согласно выработанному плану, француженку ( Скорняков на допросе называл ее "Симон Демьяновна" ) надлежало заманить в дом Сухово-Кобылина ; хозяину следовало обеспечить убийце беспрепятственное проникновение в свои покои и возможность совершить преступление без свидетелей ; тело надлежало вывести за пределы городской черты, причем его транспортировку брал на себя Сергеев ; драгоценности, обнаруженные на теле, убийца мог оставить себе. Для осуществления преступного замысла Сухово-Кобылин специально оставил свои аппартаменты на втором этаже большого дома на Сенной и переехал в небольшой флигель во дворе. Переезд этот, по словам Скорнякова , был осуществлен буквально "дня за два не более до преступления" ( на самом деле - за четыре дня ). Дабы обеспечить себе alibi, Сухово-Кобылин покинул вечером свое жилище и отправился в гости ( из материалов дела известно, что вечером 7 ноября 1850 г. он действительно был в доме Нарышкиных ). Убийца - Сергеев - спрятался в одной из комнат и там дожидался появления жертвы. Женщина была им убита едва только вошла в комнату ; Сергеев с ней не заговаривал. Ударом ножа он рассек Симон-Дюманш горло, подхватил тело и оттащил его в сени, где заблаговременно из пола была вытащена доска. Тело агонизировавшей женщины Сергеев уложен таким образом, что кровь из раны стекала под пол. По словам Скорнякова убийца неплохо поживился : с тела убитой им женщины Алексей Сергеев снял бриллиантов более чем на 32 тыс. рублей ассигнациями. Важным в показаниях Скорнякова было то, что он дал неплохое описание драгоценностей, похищенных убийцей. Такие детали легко проверяются, а потому если бы Скорняков выдумывал свой рассказ, он не стал их упоминать.
Убийца вывез тело за Пресненскую заставу и оставил его под открытым небом. В целом, Скорняков довольно точно воспроизвел последовательность событий после исчезновения Симон-Дюманш. Он даже рассказал о том, что полицейский "полковник Стерлинков" добился признательных показаний прислуги пыткой.
Даже если считать, что Скорняков был мистификатором, пожелавшим ввести следствие в заблуждение, нельзя было не признать, что этот человек очень хорошо был осведомлен об обстоятельствах "дела Симон-Дюманш".
Протокол его августовского допроса в Ярославле проделал немалый путь по канцеляриям Министерства внутренних дел, пока наконец не попал в Московское Присутствие Правительствующего Сената, где и был приобщен к делу 18 апреля 1854 г. Самого же Григория Скорнякова тогда же отправили под конвоем в Москву, дабы он мог лично рассказать сенаторам о сути сделанного им заявления.
Осенью же 1853 г. члены Московских департаментов Сената готовились к общему собранию, на котором надлежало обсудить расследование "дела Симон-Дюманш". Такое собрание состоялось 2 октября 1853 г. В ходе него от имени Министерства юстиции было оглашено подготовленное статским советником Павлом Минычем Розовым "Предложение господина Управляющего (...)". Этот серьезно проработанный документ, представленный вдумчивым и компетентным юристом, пожалуй впервые подверг объективному анализу весь наработанный правоохранительными органами материал по "делу".
Прежде всего в "Предложении" разбирались условия, при которых были получены признательные показания осужденных и констатировалось, что они "не удовлетворяют требованию закона (...)". Документ совершенно справедливо указывал на то, что комиссией Шмакова побудительной причины жестокого преступления так и не обнаружено. Разбором следственных материалов убедительно доказывалось, что ни жесткость француженки, ни корысть ее слуг не могут служить действительным обоснованием столь сложно совершенного убийства. Автор совершенно справедливо указал на очевидное, в общем-то, соображение, которое до него не привлекало к себе внимания - "(...) не было цели резать шею мертвой женщине. По осмотру тела оказалось, что горло около перереза завернуто волосами распущенной косы, что могло служить лишь для одного удержания стремительного течения крови." Понятно, что у трупа подобного кровотечения быть не могло ; это значило, что убийца резал горло еще живой женщине. Тем самым статский советник Розов фактически подтвердил достоверность заявления Григория Скорнякова, о котором в октябре 1853 г. он еще ничего не мог знать.
Жестко, не церемонясь, статский советник указал на непрофессионализм московских следователей : "Следователи не обнаружили истинной причины кровавых пятен ( в квартире Сухово-Кобылина ), оставя столь важное свидетельство без всякого дальнейшего обследования. Они не опросили никого из прежде живших в квартире (...), не обратили внимание на разноречие ( Сухово-Кобылина ) с камердинером о времени перехода в квартиру и не сделали даже подробного описания расположению дома."Предложения Павла Миныча Розова ( напомним, официально они делались от имени Министра юстиции Российской Империи Панина ) были бескомпромиссны и весьма неприятны для московских законников. Он предлагал вернуть дело на доследование ( "к строгому переследованию" ), после которого направить его в суд первой инстанции "для рассмотрения вновь" и, наконец, "расследовать упущения и противозаконные действия следователей". Не заявив прямо о подкупе следователей Сухово-Кобылиным, консультант министра тем не менее недвусмысленно дал понять, что в "деле Симон-Дюманш" не обошлось без взяток.
Разумеется, эти предложения оказались чрезвычайно неудобны для московских чиновников. Шмаков, возглавлявший следственную комиссию, был своеобразным порученцем московского генерал-губернатора Закревского, лицом, близким ему лично. Бросая тень на Шмакова, петербургский консультант Министра юстиции попадал в Закревского ! Клановые интересы высших московских чиновников в этом никак не совпадали с интересами петербургских должностных лиц. Если допустить вольную аллегорию то можно сказать, что "дело Симон-Дюманш" застряло подобно камню между шестеренок зубчатой передачи и заклинило ее. Мнения сенаторов на заседании 2 октября 1853 г. разделились. Сложившаяся патовая ситуация, в которой ни одна из сторон не могла провести свое решение, фактически привела к провалу всех предложений Министра юстиции В. Н. Панина.
Министр мог бы отступить и не будоражить более московских сенаторов. Но он не отступил. Нашла, как говорится, коса на камень !
В ноябре Панин обратился к государственному секретарю В. П. Буткову, управляющему делами Кабинета министров, с предложением вынести обсуждение вопроса о ходе расследования "дела Дюманш" на заседание Государственного Совета. Последний по степени своей влиятельности можно сравнить с нынешним Советом Федерации ( это, конечно, сравнение нестрогое и даже грубое ; оно лишь дает представление о высоком политическом статусе членов этого законотворческого органа ). Уголовное дело, таким образом, попало попало на "высший этаж" российской политики.
Как ни сопротивлялись московские чиновники, а авторитет Панина "перевесил" все. Даже авторитет Закревского. Государственный Совет на своем общем собрании 17 декабря 1853 г. принял решение полностью совпавшее с предложениями Министра юстиции. Государственный Совет постановил учредить новую следственную комиссию из "благонадежных и опытных" чиновников министерств юстиции и внутренних дел ; в состав комиссии надлежало ввести жандармского штаб-офицера. Персональный подбор членов комиссии был возложен на министров внутренних дел и юстиции, а также шефа жандармов. Московского генерал-губернатора к формированию комиссии не допустили ( понятно почему ). Куратором комиссии становился Министр юстиции, которому надлежало вести "особое наблюдение за правильным и безостанововчным производством (...)" следствия. Кроме того, Государственный Совет постановил всех виновных в фальсификации первого расследования "подвергнуть строжайшему взысканию по законам".
После утверждения 6 января 1854 г. Императором решения Государственного Совета довольно быстро были произведены назначения в ее состав. От Министерства юстиции вошел обер-прокурор Сената статский советник Попов, от Министерства внутренних дел - действительный статский советник Васильчиков, от Корпуса жандармов - генерал-майор Ливенцов.
Все они, закончив текущие дела в Петербурге, выехали в Москву в марте 1854 г. И уже 6 апреля новая следственная комиссия провела повальный обыск дома Сухово-Кобылина.
С момента убийства Симон-Дюманш минуло уже более трех лет, в доме Сухово-Кобылина был проведен большой ремонт с перепланировкой некоторых помещений и поэтому совершенно непонятно, какие именно следы члены комииссии надеялись обнаружить. Нельзя отделаться от ощущения, что проведенный обыск был просто демонстрацией активности. Решительно ничего, кроме возобновления сплетен в московском обществе, этот обыск не дал ( хотя, конечно, перепланировка помещений, произведенная Сухово-Кобылиным, вызвала раздражение членов новой комиссии. Генера-майор Ливенцов, например, в рапорте шефу жандармов графу Орлову так описал увиденную картину : "флигель (...) подвергся значительным изменениям, без испрошения на это установленного разрешения. (...) бывшее прежде парадное крыльцо уничтожено и совершенно изменено положение заднего крыльца и черных сеней. Цель таких изменений, по моему мнению, могла быть только одна : преграждение всякой возможности к определению впоследствии местности ( т. е. взаимного расположения - прим. murder's site ) кровавых следов (...)." ).

В течение апреля 1854 г. члены комиссии были озабочены проверкой различных следственных материалов и связанной с этим перепиской. В частности, комиссия заинтересовалась происхождением утюга, которым, якобы, слуги избивали лежавшую в кровати хозяйку. Егоров, Кузьмин и Иванова утверждали, что того чугунного утюга со смятой руской, который был приобщен к делу как орудие убийства, никогда в хозяйстве Симон-Дюманш не было. Комиссии удалось разыскать крестьянку Веру Николаеву, работавшую одно время горничной у Дюманш. Николаева полностью подтвердила заявления троих осужденных.
Были опрошены в качестве свидетелей все дворники дома графа Гудовича. Их было четверо : трое работали на Гудовича, один - на статскую советницу Рюмину, занимавшую этаж в этом доме. Как дворники, так и управляющий домом Дорошенко под присягой утверждали, что организация работы дворников полностью исключала возможность незаметного для них открытия ворот на улицу в ночное время. Кроме того, каретный сарай, из которого Галактиону Кузьмину согласно официальной версии надлежало вывезти запряженный возок, находился прямо напротив окон кухни князя Радзивилла, в которой спали двое его слуг. Комиссия пришла к выводу, что вывезти тело убитой Симон-Дюманш из дома Гудовича в ночное время не привлекая к себе внимания было невозможно. А это заключение означало, что тело было либо оставлено в квартире до утра ( а утром там появился Сухово-Кобылин ), либо убийство было осуществлено в другом месте.
Опасаясь, что Сухово-Кобылин, оставаясь на свободе, сможет воспрепятствовать работе комиссии, статский советник Н. А. Попов предложил заключить его под арест. По этому поводу между членами комиссии возникли разногласия, но в конечном итоге точка зрения Николая Алексеевича возобладала и 6 мая 1854 г. Сухово-Кобылин вновь оказался под караулом. На этот раз, правда, его поместили не в полицейскую часть, а на гарнизонную гауптвахту.
Арестован был и Иван Федорович Стерлигов, тот самый майор, который в свое время так ловко получил признательные показания от Ефима Егорова. Разумеется, бывший пристав отрицал все обвинения в добывании показаний незаконными методами, но 11 мая 1854 г. в присутствии членов комиссии была проведена очная ставка между Стерлиговым и Егоровым. Каждый из ее участников стоял на своих прежних показаниях, однако Егоров был все же более убедителен.
Кроме того, существенную помощь расследованию принесло то, что в составе комисси был представитель Корпуса жандармов. Генерал-майор Ливенцов сумел получить весьма важную информацию, проливавшую свет на манеру Ивана Стерлигова проводить допросы. Оказалось, что во время расследования ограбления и убийства полковника Майделя на Патриарших прудах Иван Стерлигов в кратчайший срок сумел получить признательные показания от двух подозреваемых - Ульяна Шепелева и Алексея Степанова, причем у последнего после допроса руки оказались сломаными. Однако, через некоторое время были пойманы настоящие убийцы полковника - грабители из банды Никанора Бухвостова. После этой истории Стерлигову пришлось уволиться из полиции, хотя карьера его отнюдь не была разрушена. В 1854 г. он работал в Комиссариатском штате ( это было учреждение, занимавшееся вещевым снабжением войск московского гарнизона ) и отнюдь не бедствовал.
Забегая вперед, можно сказать, что на майора-"беспредельщика" управа все же была найдена. Уже в 1854 г. он был уволен со службы, лишен званий и наград и осужден на ссылку в Сибирь.
При всесторонней проверке следственных материалов, полученных предшественниками, комиссия, разумеется, заинтересовалась обстоятельствами обнаружения вещей Симон-Дюманш на чердаке дома Сухово-Кобылина. Напомним, что по версии комиссии Шмакова, вещи эти, закопанные в шлак межпотолочного перекрытия, указал лично Ефим Егоров ; сам же Егоров утверждал, что обнаружение вещей состоялось безо всякого его участия и его даже близко не подпустили к месту раскопок на чердаке. Когда члены комиссии стали опрашивать всех участников этих раскопок, то очень быстро выяснилось, что официальный документ комиссии Шмакова фактически был фальсифицирован, ибо не соответствовал тому, как действительно происходило упомянутое событие.
Прежде всего, Сухово-Кобылин и управляющий его имуществом Фирсов признались, что не присутствовали при обнаружении вещей Симон-Дюманш ( хотя под официальным документом они подписались как понятые, т. е. непосредственные свидетели происходившего ). Найденные вещи действительно были завернуты в письмо, написанное мужской рукой и адресованное некоей Лукерье Васильевне Трубиной. Следователи из комиссии Шмакова утверждали, что письмо принадлежит Ефиму Егорову, сам же Егоров заявлял, что Трубина была любовницей Макара Лукъянова, камердинера Сухово-Кобылина. Новой следственной комиссии удалось разыскать Лукерью Трубину, хотя она и проживала вне Москвы ( "на Выксунском заводе" в Нижегородской губернии ). На допросе женщина подтвердила факт существования интимных отношений с Макаром Лукъяновым и опознала его почерк. Т. о. заявление Ефима Егорова получило полное подтверждение при проверке.
Поэтому 9 июня 1854 г. камердинер Сухово-Кобылина был арестован. Лукъянову ставили в вину многочисленные "разноречивые показания" и "упорное запирательство" по многим вопросам : ему припомнили и кровавые пятна во флигеле, и его протирания полов, и письмо любовнице, в которое почему-то оказались завернуты драгоценности убитой француженки.
Новая комиссия занималась проверкой и иных материалов, оставленных комиссией Шмакова без внимания. В частности, прежние следователи почему-то не задумались над тем, сколь недостоверно объяснение происхождения кровавых пятен в сенях флигеля, которое дал Сухово-Кобылин. Напомним, он утверждал, будто многочисленные и крупные по размеру кровавые пятна на полу, плинтусах и стенах прихожей образовались из-за того, что повара резали там птицу. Объяснение это выглядело достаточно странным : любой разумный человек отправился бы резать живность на крыльцо или во двор. Поэтому новая комиссия допросила под присягой поваров Сухово-Кобылина - Ефима Егорова и Тимофея Коровина. Оба они заявили, что никогда не забивали птицу в сенях.
Помимо этого была сделана попытка проверки alibi Сухово-Кобылина ( хотя, конечно, нельзя не признать, что летом 1854 г. подобная проверка выглядела весьма запоздалой ). Комиссия Шмакова почему-то не захотела изучать этот вопрос, хотя он представлялся очень важным. Сухово-Кобылин утверждал, что вечером 7 ноября 1850 г. ( т. е. во время убийства Симон-Дюманш ) был в доме Нарышкиных и даже называл свидетелей, которые, якобы, могли это подтвердить. Оттуда он ушел, будто бы, в два часа ночи. Между тем, люди, на которых он ссылался как на свидетелей, не смогли подтвердить его заявление, а слуги Нарышкиных дали показания, прямо противоречившие словам Сухово-Кобылина. Фактически, его alibi подтверждала только Надежда Нарышкина, которая являлась его любовницей и выступала в этом деле явно заинтересованным лицом.
Чем внимательнее новые следователи проверяли слова Сухово-Кобылина, тем больше несуразностей и даже прямой лжи находили. Еще в 1850 г. его официально спрашивали о том, имеет ли он в своем распоряжении вещи, принадлежавшие Симон-Дюманш ? Сухово-Кобылин не моргнув глазом заявил, что на память о француженке он сохранил только подушку и двух комнатных собачек. Т. е. никаких бумаг и ценных предметов, принадлежавших ей, в его распоряжении нет. Между тем, через некоторое время стало известно, что в 1851 г. он подарил своей знакомой иностранке ( по фамилии Кибер ) "перстень с изумрудом, обделанный розами (...)". Кибер узнала в нем вещь, принадлежавшую Симон-Дюманш. В 1854 г. следователи заинтересовались этой историей и задали арестованному Сухово-Кобылину вопрос о происхождении перстня с изумрудом. Вопрос был нарочито сформулирован таким образом, чтобы арестованный не понял, что речь идет о его подарке Кибер. Сухово-Кобылин несколько смутился, но тем не менее бодро ответил, что Симон-Дюманш подарила ему свой перстень, который хорошо гармонирует с карманными часами и он "носит его несколько уже лет при часах". Тогда его попросили объяснить происхождение перстня, подаренного Кибер. Тут Сухово-Кобылин заволновался по-настоящему и пустился в довольно путанные объяснения, которые сводились к тому, что на самом деле Симон-Дюманш дарила ему два перстня, "или лучше сказать кольцо, а перстень (...) есть другой совсем, который сохранил он у себя (...)". Все эти уточнения, всплывавшие по мере того, как арестованного загоняли в угол и ловили на лжи, выглядели в устах почти что 40-летнего мужчины крайне недостоверно и подозрительно.
Разумеется, самое пристальное внимание новой следственной комиссии привлекли показания Григория Скорнякова. После того, как этот человек был доставлен в Москву, он подтвердил перед членами комиссии свое заявление, сделанное в Ярославле. Помимо этого, Скорняков добавил, что в московской тюрьме он встретил того самого Алексея Сергеева, который и был убийцей Симон-Дюманш. Упомянутый им Сергеев в полицейских списках числился под фамилией "Иваницкий". Правда, после первого допроса Скорняков неожиданно отказался от своих слов, заявив, что не будет уличать Сергеева. Тем не менее, генерал-майор Ливенцов так оценил первоначальное заявление Скорнякова : "(...) рассказы его разительно совпадают с некоторыми фактами, открытыми комиссиею и содержащимися в прежнем следствии, хотя сделанный Скорняковым оговор и не соединяет в себе по закону всех условий юридической достоверности."
Расследование принимало все более угрожающий для Сухово-Кобылина оборот. Разоблачением подлога вещей убитой француженки, из дела фактически устранялась последняя серьезная улика против слуг Симон-Дюманш. К середине июня всем, прикосновенным к расследованию, стало очевидно, что Егоров, Кузьмин и Иванова не убивали француженку. И тогда логичным представлялись следующие вопросы : кто инспирировал обвинения против этих людей ? кто закладывал фальшивый "тайник" на чердаке дома Сухово-Кобылина ? Ответ на самом деле очень прост, он лежит на поверхности - этим мог заниматься только настоящий убийца...
Отдавая себе в этом отчет, мать арестованного Сухово-Кобылина - Мария Ивановна - в июле 1854 г. обратилась к Императору Николаю Первому с просьбой освободить "больного сына" из-под стражи на поруки.

Это обращение вызвало большую переписку между высшими чиновниками Империи и в конечном итоге было удовлетворено. Александр Васильевич Сухово-Кобылин и его камердинер Макар Лукьянов были выпущены "на поручительство" матери подозреваемого 2 ноября 1854 г.
Работа следственной комиссии закончилась в середине октября 1854 г. Все следственные материалы, подшитые в 7 томов, а также конверт и коробки с приложениями ( там находились приобщенные к делу письма, планы ) были направлены в Правительствующий Сенат. Там 23 октября 1854 г. было принято решение провести новое слушание дело в суде вне очереди.
Суд, заседавший два дня - 19 и 24 февраля 1855 г. - был смешанным по своему составу. В нем были представители надворного ( судившего дворян ) и уездного московских судов ( уездные суды судили представителей прочих сословий ). Мнение по делу Общее присутствие ( а именно так именовался этот суд ) вынести не смогло - голоса судей-заседателей разделились поровну. Поэтому в состав Общего присутствия был командирован еще один судья из состава надворного суда.
Может показаться удивительным, но московские судьи полностью приогнорировали материалы, собранные второй следственной комиссией. Если прочитать вынесенный вердикт, то можно подумать, что он относится к 1851 г., поскольку во всем повторяет заключения первого суда. Сухово-Кобылин по всем статьям оказался оправдан, его же слуги признавались виновными в "убийстве Симон-Диманш с заранее обдуманным намерением". Назначенные им наказания своей тяжестью даже превзошли те, что полагались осужденным по приговору Московской Уголовной палаты, вынесенном в декабре 1851 г. : Ефим Егоров осуждался на 100 ударов плетью, клеймение, бессрочной ссылке в каторжные работы на рудниках ; Галактион Кузьмин - 90 ударов плетью, клеймение и ссылке в каторжные работы на рудниках сроком 20 лет ; Аграфена Иванова - 80 ударов плетью, клеймение и ссылке в каторжные работы на заводах сроком 22 года и 6 месяцев.
Приговор, вынесенный Общим присутствием, поступил в Московскую палату уголовного суда, где был несколько смягчен : количество ударов плетью уменьшили на 10 для каждого из осужденных и бессрочную каторгу для Ефима Егорова ограничили 20 годами. Московский военный генерал-губернатор согласился с решением Уголовной палаты, назвав его "правильным и согласным с приведенным ею узаконениями (...)". Нельзя отделаться от мысли, что все три инстанции ( Общее присутствие надворного и уездного судов, Уголовная палата и Генерал-губернатор ) демонстративно бросили вызов "петербургским законникам". Дескать, не надо нам присылать из столицы следователей, здесь, у себя мы как-нибудь сами разберемся... Возможно, граф Закревский не желал поступиться правом решать все дела в Москве по собственному разумению и потому принципиально решил в "деле Симон-Дюманш" не уступать столичному Сенату. В конце-концов, Арсений Андреевич Закревский был неплохо знаком с полицейской работой, поскольку в течение почти трех лет ( в 1828-31 гг. ) возглавлял Министерство внутренних дел Российской Империи. Из воспоминаний об этом человеке известно, что он был нрава весьма крутого, как сейчас бы сказали - склонен к авторитарному стилю руководства.
Однако, "дело Симон-Дюманш" не закончилось и теперь. Правительствующий Сенат, разумеется, желал знать, как результаты работы второй следственной комиссии учтены при рассмотрении дела в новом суде. И 21 февраля 1856 г., изучив приговор Уголовной палаты и все 7 томов предварительного следственного производства, вынес "Определение". В этом документе буквально с первых же слов сенаторы обрушились на решения московских судей, констатируя как непреложные те факты, которые в Москве постарались не заметить. Имеет смысл процитировать некоторые из заключений сенаторов ( уж больно красноречивы их формулировки ! ) : "1) Убийство Симон-Деманш совершено не в ее квартире и не на месте, где ее тело найдено ; 2) Сознательные показания ( перечислены осужденные - прим. murder's site ) об убийстве ими Деманш столь неправдоподобны, что не могут служить основанием к осуждению их как убийц (...) ; 3) (...) многие обстоятельства, по мнению Правительствующего Сената, навлекают на Сухово-Кобылина подозрение если не в самом убийстве Деманш, то в принятии в оном более или менее непосредственного участия (...)". Вот уж воистину, не в бровь, а в глаз !
Разумеется, Сенат никак не мог согласиться с теми тяжелыми наказаниями, которые вынесли судебные заседатели в Москве. Сенаторы, как члены высшего судебного учреждения Империи, имели право изменять любые приговоры ( кроме утвержденных Императором, Его наместниками в регионах, а также военными трибуналами, но подобная практика обычно касалась лишь политических дел и была достаточно редка ) и неудивительно, что в данном случае они своим правом воспользовались. Их приговор существенно отличался от того, что был вынесен годом ранее Общим присутствием московских судов. Александр Васильевич Сухово-Кобылин "за противузаконное сожитие с Деманш" был обязан принести церковное покаяние "по распоряжению местного епархиального начальства". Кроме того, Правительствующий Сенат постановил "по предмету принятия участия в убийстве Деманш" "оставить ( Сухово-Кобылина ) в подозрении" ( фактически этот приговор аналогичен современному освобождению "за недостаточностью улик" ). Ефим Егоров и Галактион Кузьмин приговаривались к ссылке "в отдаленные места Сибири" поскольку признавались виновными "в неправильном направлении хода сего дела". Телесные наказания с них были сняты, как и каторжные работы. Наконец, Аграфена Иванова освобождалась от всякой ответственности по делу и возвращалась Сухово-Кобылину.
Осенью 1857 г. материалы "дела Симон-Дюманш" были изучены на нескольких общих собраниях департаментов гражданских и духовных дел и законов. Собрания эти проходили под председательством министра юстиции Виктора Никитича Панина. Последний готовился вносить "дело" в Государственный Совет и поэтому хотел обезопасить себя от возможных неприятных открытий. По рассмотрении существа представленных материалов члены собраний разделили точку зрения сенаторов и даже пошли еще дальше в направлении смягчения наказания Егорова и Кузьмина ; они предложили их "от всякой ответственности по предмету убийства Симон-Деманш оставить свободными".
Сенатское производство ( т. е. материалы дела ) и 65 специально отпечатанных брошюр, содержавших выдержки из важнейших следственных документов, были направлены в Государственный Совет. Там 11 ноября 1857 г. состоялось Общее собрание, в котором приняли участие 38 членов Совета, на котором были рассмотрены представленные министерством юстиции материалы. Примечательно, что один из членов Государственного Совета ( князь Павел Петрович Гагарин ) отказался от обсуждения данного вопроса, поскольку состоял в родственной связи с Сухово-Кобылиным. Большинством голосов ( 28 против 9 ) члены Государственного Совета постановили полностью освободить Ефима Егорова и Галактиона Кузьмина от всякой ответственности по "делу об убиении Симон-Дюманш" ; в отношении же Сухово-Кобылина постановления Сената были оставлены без изменений.
И уже 9 декабря 1857 г. решение Общего собрания Государственного Совета было утверждено Императором Александром Вторым. Фактически, этот день можно считать датой официального окончаня "дела Симон-Дюманш".
Итак, каков же итог многолетнего расследования и многочисленных судов, вызванных этим делом ? Из четырех слуг француженки ( Егоров, Кузьмин, Алексеева и Иванова ), арестованных и первоначально осужденных за ее убийство, одна умерла в тюрьме ( Алексеева ), а трое других конечном итоге были признаны полностью невиновными. Официально было признано, что их самооговор явился результатом пыток, которые применялись полицейскими следователями. Полицейские чины, виновные в использовании незаконных методов расследования ( Хотинский и Стерлигов ), понесли за свои преступления уголовные наказания. Любовник погибшей француженки - писатель и коммерсант Сухово-Кобылин - навлек на себя сильные подозрения в организации убийства Луизы Симон-Дюманш, от которых оправдаться так и не смог до конца жизни. Он был оставлен в подозрении, как возможный преступник. Кроме того, Сухово-Кобылин был приговорен к церковному покаянию за свою многолетнюю связь с француженкой, которая, напомним, придерживалась римско-католического вероисповедания ( т. е. этот приговор осуждал не само сожительство вне брака, а связь с представителем иной конфессии ).
На всю оставшуюся жизнь Сухово-Кобылин сохранил ненависть к "судебной бюрократии". Имеются многочисленные воспоминания о том, как Сухово-Кобылин в кругу близких рассказывал о вымогательствах у него "многотысячных взяток" чинами полиции и судебными заседателями. Свою ненависть к чиновникам Сухово-Кобылин ярко выразил в написанных пьесах. Что ж, может это и правда, и Александр Васильевич действительно был жертвой многочисленных и циничных поборов со стороны представителей Закона. Но правда и то, что в "деле Симон-Дюманш" он показал себя закоренелым и беспринципным лгуном, который несмотря на очевидное и неоднократное разоблачение его вранья, так и не признал факта существования известных всей Москве любовных отношений как с Симон-Дюманш, так и Нарышкиной ( Любопытное сравнение, хотя, конечно же, нестрогое : в очерке "Ребенок Линдберга", представленном на нашем сайте, описана в чем-то сходная ситуация. Женатый дворецкий состоял в интимной связи с женщиной, которая своим поведением навлекла на себя подозрения полиции. Женщина покончила с собой и уже после ее гибели дворецкий признал факт адюльтера. Сделал он это в силу нескольких причин, в том числе и для того, чтобы смерть женщины не запутывала дальнейшее расследование. От благородного и высокообразованного Сухово-Кобылина подобной честности ждать было бы по меньшей мере наивно ). Под присяготайникй этот "высокородный дворянин" уверял, что не имел с Нарышкиной связи, а в 1883 г. удочерил рожденного от этой связи ребенка ! Причем, ребенок, рожденный от него Надеждой Ивановной Нарышкиной получил имя убитой француженки - Луиза. В простое совпадение почему-то слабо верится !
Сухово-Кобылин, и до того слывший "западником", после закрытия "дела Симон-Дюманш" вообще превратился в русофоба. Оно и понятно, Родина так его обидела ! Подозрение-то с него ни Государственный Совет, ни Император так и не сняли ! А потому с репутацией благородного денди Сухово-Кобылину пришлось распрощаться навек. В течение своей последующей жизни ( а умер он 11 марта 1903 г. ) Александр Васильевич не раз надолго уезжал за границу. Он приобрел поместье во Франции, в местечке Болье, где и скончался.
Дважды Сухово-Кобылин женился. Сначала 31 августа 1859 г. он бракосочетался с французской баронессой Мари де Буглон, которая умерла 26 октября 1860 г. от чахотки. А весной 1867 г. неунывающий драматург ( этакий 50-летний бодрячок ! ) женился на англичанке Эмили Смит ( в некоторых изданиях ее ошибчно именуют Стюарт, но настоящая фамилия этой женщины именно Смит ). Этот брак тоже оказался весьма недолог : крепкая, пышавшая здоровьем англичанка неожиданно подхватила пневмонию и скоропостижно скончалась 27 января 1868 г. Нельзя отделаться от довольно странного ощущения, что своим возлюбленным Сухово-Кобылин приносил одни фатальные несчастья. Кстати сказать, из истории криминалистики хорошо известно, что хроническое отравление минеральными ядами ( сурьмой, мышьяком и т. п. ) медиками тех лет зачастую диагностировалось именно как чахотка ( туберкулез ). Но это не более чем умозрительное замечание, поскольку никто никогда всерьез не исследовал гипотезу о возможном отравлении Сухово-Кобылиным своих жен. Французские власти никогда ни в чем не обвиняли русского сатирика, а в "постылую" Россию ( власти которой беспокоили его неприятными вопросами и подозрениями ) он благоразумно не спешил возвращаться.
Завершая разговор о мрачной истории убийства Луизы Симон-Дюманш, остается сообщить, что вокруг этого преступления сложилась своего рода мифология. В 1927 г. в Ленинграде вышло довольно любопытное ( хотя и с нескрываемой классовой тенденциозностью ) исследование Леонида Гроссмана "Преступление Сухово-Кобылина", доказывающее виновность писателя в убийстве. А в 1936 г. в Москве Виктор Гроссман издал книгу "Дело Сухово-Кобылина", в которой отстаивал прямо противоположную точку зрения. Для нашей страны, в которой жанр "криминального исследования" до сих пор не сложился, подобное столкновение взглядов - явление исключительное. В этой связи нельзя не упомянуть и о весьма информативной книге "Дело Сухово-Кобылина" ( сборник документов под редакцией М. К. Евсеева ), напечатанной крохотным тиражом в 2003 г. издательством "Новое литературное обозрение".
В развитых странах ( и в особенности в США ) документальные исследования реальных преступлений образовали целый класс литературы. О "Джеке-Потрошителе", Бостонском душителе или Зодиаке написаны сотни более или менее подробных книг, реконструирующих и анализирующих ход расследований. Причем, поток подобных публикаций не иссякает, пополняя ежегодно библиографию по этим темам 10-15 новыми книгами. В современной России литературный рынок насаждает в среде читателей редкостное дурновкусие, вбрасывая убогие и наивные поделки под "криминальное чтиво", которые выходят валом из-под перьев таких "специалистов-криминологов", как Маринина или Донцова. Но не подлежит сомнению, что отечественный издательский бизнес повторит путь западного и в конце-концов откажется от книжек-однодневок в пользу настоящих серьезных исследований невыдуманных преступлений. Ведь жизнь богаче любой женской фантазии ! Когда это произойдет, без всяких сомнений, мы увидим новые содержательные книги об убийстве Симон-Дюманш. Ведь преступление это по праву может быть поставлено в ряд интереснейших криминальных загадок отечественной истории.

ПЕНЗЕНСКИЕ ДВОРЯНЕ ЛУЖИНЫ В ИСТОРИИ И КУЛЬТУРЕ РОССИИ

Дворяне Лужины впервые упоминаются в разрядных списках первой четверти ХVII в. В 1627 г. подъячий Матвей Лужин был отправлен в г. Ядрин под начало воеводы Давыдова.

«Лужины Российскому Престолу служили дворянскiя службы в разных чинах. Все сие доказываются жалованными на поместья грамотами и другими чинами».

Лужины, как и большинство дворянских родов, имели свой герб: «Щит изображает в двух полях: в первом, голубом поле — сердце огнепылающее и под оным положены крестообразно, вниз вогнутыми концами две золотые стрелы. Во втором, золотом поле, каменная стена о трех башнях. Щит увенчан обыкновенным дворянским шлемом и на нем — золотою дворянскою короною, из-за коей видны три страусовых пера. Оной же щит украшен по обе стороны золотою резьбой».

В 1863 г. Лужины были внесены в самую почетную VI-ю часть дворянской родословной книги Пензенской губернии, в которую заносились роды, возникшие в дворянстве за 100 лет до 1785 г. В списках дворян Пензенского наместничества за этот год Лужины отсутствуют: их появление на пензенской земле обусловлено, по всей видимости женитьбой Дмитрия Сергеевича Лужина на Елизавете Васильевне Акинфеевой (3), которой вместе с сестрами Варварой и Екатериной принадлежали 610 душ в с. Базарная Кеньша и д. Агнивка Городищенского уезда. В начале 1770-х гг. владельцами села были родители Елизаветы Васильевны — Василий Нилович и Анна Николаевна Акинфеевы. В. Н. Акинфеев был казнен в 1774 г. крепостными в разгар гражданской войны 1773-1775 гг.

Елизавета Васильевна — «предобрая и премилая женщина» была, как это уже отмечено выше, замужем за полковником, участником Отечественной войны 1812 г. Дмитрием Сергеевичем Лужиным (1766-1815 (или 1816). В 1775-1796 гг. он служил в Измайловском полку. Имения Дмитрия Сергеевича находились в с. Базарная Кеньша Городищенского уезда и с. Воронино Дмитровского уезда Московской губернии. О нем сохранились довольно пикантные сведения:

он «был мот и свое имение спустил с рук потихоньку от матери... Братья были дружны меж собой, и чтоб еще лучше скрыть от матери, что Воронино уже в чужих руках, они положили, когда приезжали каждую неделю в Москву подводы с припасами, с сеном, с дровами, говорить старушке, что привозится все это то из Григорова, то из Воронина; так старушка Лужина и умерла, не зная, что Воронино продано и вся семья только и существует, что Григоровом да московским домом».

Одна из сестер Елизаветы Васильевны Екатерина Васильевна († после 1829) была замужем за бригадиром Александром Матвеевичем Шеншиным († до 1827) и жила в его поместье Чирково Городищенского уезда. Род Лужиных и Шеншиных пересекались не единожды: дочь Дмитрия Сергеевича и Елизаветы Васильевны Анна Дмитриевна († 1862) была замужем за поручиком Семеном Николаевичем Шеншиным († июль 1849), а их сын Николай Семенович (1813—1835) в августе 1830 г. поступил на словесное отделение Московского университета и входил в ближайшее окружение М. Ю. Лермонтова. Одновременно они учились вместе в школе юнкеров.

Наибольшую известность из сыновей Д. С. и Е. В. Лужиных приобрел Иван Дмитриевич (1804—1868). Он родился в имении матери Вечерлеево, Преображенское тож Ардатовского уезда Симбирской губернии, что теперь находится в Мордовии. Здесь сохранились остатки этажей барского дома и руины каменной церкви, система прудов, соединенных каналом. Свою службу он начал в чине эстандарт-юнкера лейб-гвардии Конного полка и вышел в отставку генерал-лейтенантом. За участие в подавлении польского восстания был удостоен ордена Св. Владимира 4-й ст. с бантом и серебряной медалью «За взятие приступом Варшавы». В 1834-1846 гг. Иван Дмитриевич командовал Драгунским полком принца Эмиля Гессенского, около 20 лет состоял в свите Николая I. В 1835 г. награжден орденом Св. Анны 3-й ст. с бантом, в 1838 г. — орденом Св. Станислава 2-й ст. Карьера И. Д. Лужина могла бы не состояться из-за того, что знал о существовании Северного общества и даже согласился с вступлением в это общество. Но отъезд в отпуск помешал ему встать в ряды декабристов. Карьера Ивана Дмитриевича складывалась успешно, в 1845 г. он занял пост московского обер-полицмейстера.

И. Д. Лужин входил в число друзей А. С. Пушкина. Биограф поэта и издатель журнала «Русский архив» П. И. Бартенев со слов П. А. и В. Ф. Вяземских писал:

«Зная, что Пушкин давно влюблен в Гончарову, и, увидев ее на балу у князя Д. В. Голицына, князь Вяземский поручил И. Д. Лужину, который должен танцевать с Гончаровой, заговорить с нею и с ее матерью мимоходом о Пушкине с тем, чтобы по их отзыву доведаться, как они о нем думают. Мать и дочь отозвались благосклонно и велели кланяться Пушкину. Лужин поехал в Петербург, часто бывал у Карамзиных и передал Пушкину этот поклон».

А. С. Пушкин в письме к Н. Н. Гончаровой от 5 апреля 1830 г. писал в связи с этим:

«Один из моих друзей едет в Москву, привозит мне оттуда одно благосклонное слово, которое возвращает меня к жизни, — а теперь, когда несколько милостивых слов, с которыми вы соблаговолили обратиться ко мне, должны были бы исполнить меня радостью».

Таким образом, Иван Дмитриевич выступал как посредник в сватовстве А. С. Пушкина к Н. Н. Гончаровой. Встречи поэта и И. Д. Лужина продолжались у Карамзиных. Знал Пушкин и жену Ивана Дмитриевича Екатерину Илларионовну урожденную Васильчикову († 1842), приходившейся дочерью председателю Государственного Совета Иллариону Васильевичу Васильчикову.

И. Д. Лужин состоял членом совета Московского художественного общества и покровительствовал живописцу Алексею Кондратьевичу Саврасову: он помог ему учиться и закончить училище живописи, ваяния и зодчества. Саврасов проводил лето в лужинском имении Григорово, где написал несколько картин.

В последние годы своей жизни И. Д. Лужин находился на высоких административных должностях: в 1854-1856 гг. состоял курским губернатором, в 1856-1860 гг. — харьковским. В 1860 г. вышел в отставку и поселился в Москве.

В сентябре 2002 г. Департамент образования г. Москвы и Московская городская станция юных туристов провели научно-практическую конференцию «Иван Дмитриевич Лужин. Вехи биографии» (К 200-летию со дня рождения), на которой было заслушано три доклада о лужинских местах Пензенского края.

В первой половине ХIХ в. в центре художественно-литературной жизни Москвы была Мария Дмитриевна Ховрина урожденная Лужина (1801-1877), салон которой привлекал внимание многих выдающихся деятелей русской литературы. Историк и теоретик культуры Юрий Михайлович Лотман в своей книге «Беседы о русской культуре: быт и традиции русского дворянства (ХVIII-начало ХIХ века)» (СПб., 2002) отмечал:

«Женщина — жена и мать — в наибольшей степени связана с надысторическими свойствами человека, с тем, что глубже и шире отпечатков эпохи. Поэтому влияние женщины на облик эпохи в принципе противоречиво, гибко и динамично. Гибкость проявляется в разнообразии связей женского характера с эпохой».

В отличие от мужчины женщины были выключены из сферы государственной службы, и это определяло роль женщины в дворянском быту. Стык ХVIII-ХIХ вв. — это время формирования женщины литературой. Именно на этот стык приходится рождение и последующее развитие Марии Дмитриевны. Она попеременно жила в Москве и Пензе. Социокультурное пространство Пензенской губернии в то время определялось историческим прошлым, народными традициями, близостью к первопрестольной, богатым природным ландшафтом, развитием ярмарок и базаров, высоким статусом Пензы как административного центра губернии и епархии. В Пензенской губернии, как в аграрном регионе, существовали благоприятные условия для вложения и получения больших капиталов и формирования инфраструктуры Пензы и других городов. В этом пространстве взаимодействовали дворянство, купечество, чиновники, духовенство, мещанство, ремесленники (цеховые). В Пензе интенсивно формировалось торгово-промышленное сословие, богатое купечество, местная интеллигенция. Пенза обладала и определенным потенциалом в виде интеллектуальных сил, создавались и действовали духовные и светские учебные заведения, начинали свою деятельность губернский статистический комитет и библиотеки, развивалось частное коллекционирование, создавались домашние театры, оркестры роговой и симфонической музыки, частные рисовальные школы.

Мария Дмитриевна Лужина состояла в браке с подполковником Николаем Васильевичем Ховриным, который начал службу в 1804 г. канцеляристом, в сентябре 1812 г. из Александрийского гусарского полка переведен подпоручиком в Пензенское ополчение. Во время его зарубежных походов «с усердием исполнял возложенные на него поручения и в делах, бывших при Дрездене, отличил себя примерным мужеством»

и был отмечен орденом Св. Анны 3-й ст. Его поместье было в с. Саловка (Сергиевское) Пензенское уезда, которое в 1794 г. Андрей Степанович Салов, получив по наследству от отца Степана Александровича, продал Льву Васильевичу Ховрину. В 1814 г. Саловка становится собственностью Н. В. Ховрина и местом жительства Марии Дмитриевны в летнее время. В один из приездов в Пензу П. А. Вяземский увидел здесь целый букет местных дам — Наталью Михайловну Загоскину, Евгению Дмитриевну Золотареву и др., но на этот раз «Ховрина была в деревне». На рубеже ХVIII-ХIХ вв. основным источником образованности в деревне были «дворянские гнезда». Ф. И. Буслаев прямо указывал:

«Книжная и всякая другая образованность переходила тогда и распространялась… из дворянских поместий».

Саловка как раз и представляла одно из гнезд дворянской культуры, куда залетали столичные литераторы. Д. В. Давыдов писал П. А. Вяземскому 19 июля 1828 г., приглашая его в Пензу, где

«могли бы завернуть в Саловку и возле Саловки побывать».

В письме от 27 июля 1832 г., описывая пензенские новости, он сообщал, что

«Ховрин все таскался по лавкам…, покупая такое шампанское, в котором нет даже капли крымского винограда».

Саловка привлекала Д. В. Давыдова и П. А. Вяземского не только своими обходительными и хлебосольными обитателями, но и чрезвычайной красотой расположения усадьбы. Она венчала высокий холм, украшенный спланированным на английский манер парком, амфитеатром спускающийся к реке. В стихотворении «Саловка» П. А. Вяземский с восторгом писал:

Какая прелесть в этих видах:
В великолепии картин,
В густых ветвистых пирамидах,
Венчающих главы вершин;
В живой стене, крутом утесе,
И в молодом, красивом лесе,
Который по ступеням скал
С отважной легкостью взбежал.
Под охранительной оградой
Река свершает тихий бег
И усладительной прохладой
Живет и нежит сонный брег…

В городах центрами просвещения были литературно-художественные и музыкальные салоны, всевозможные кружки, которые объединяли дворян, чиновников, интеллигенцию, любителей словесности, художества, музыки. Неофициальный характер салонов предполагал отсутствие какого-либо регламента в их деятельности, в частности, обязательности их посещения. Один из таких салонов М. Д. Ховрина содержала в доме своего брата И. Д. Лужина на Тверском бульваре, где собиралась вся культурная Москва. Сюда приходили Аксаковы, Станкевич, Белинский, Гоголь. Чаще всего хозяином салона выступали женщины, что говорит о повышении их общественного статуса. В связи с этим П. А. Вяземский, хорошо знавший Марию Дмитриевну по Пензе и Саловке, писал:

«Ум женщины тем и обладает и господствует, что он отменно чуток на чужой ум. Женский ум часто гостеприим: он охотно завязывает и приветствует умных гостей, заботливо и ловко устраивая их у себя».

Позже, когда салоны стали исчезать, Вяземский отмечал:

«В звании, в обязанности гостеприимной хозяйки дома есть, без сомнения, своя доля художества: тут надобно призвание и умение, приобретаемое опытностью. Этот тип женщины исчез».

В воспоминаниях П. В. Анненкова приводятся сведения о салоне М. Д. Ховриной:

«Пензенская помещица Мария Дмитриевна Ховрина, сестра генерала Лужина… имела славу женщины большого света, охотно отворявшей двери своей гостиной для замечательных людей для замечательных людей времени, какой бы репутацией они не пользовались в других кругах общества».

А.И. Герцен, часто бывавший у Ховриных, говорил, что хозяйка салона «женщина, некогда прекрасная собой».

В Москве Ховрины жили рядом с Огаревыми, сближение с Николаем Платоновичем произошло в Пензе: он бывал в Саловке. В 1839 г. произошло знакомство В. Г. Белинского с Марией Дмитриевной. И Виссарион Григорьевич отмечал:

«Эта премилая и преумная женщина, в которой мне особенно нравится то, что у ней есть живое чувство изящного: она понимает Пушкина и Гоголя… Пожалуйста, познакомься с Марьею Дмитриевной Ховриной» — просит он Н. В. Станкевича.

В 1830-х гг. М. Д. Ховрина вместе с дочерьми путешествовала по Европе, в 1835 г. находилась в Германии, о чем записал П. А. Вяземский в своем дневнике:

«Здесь Ховрины».

Александра Николаевна Бахметева (урожденная Ховрина, 1823-1901), писательница. По возвращении из Италии М. Д. Ховрина возобновила свой салон.

Литературная среда дома Ховриных оказала влияние на воспитание и развитие их дочери Александры Николаевны (23.03.1823 — 31.05.1901). В течение некоторого времени она была предметом увлечения И. С. Тургенева, который писал Н. В. Станкевичу полные восторга письма. Ей Тургенев посвятил стихотворения «Что тебя я не люблю» и «Луна плывет над дремлющей землею» — последнее ввел с некоторыми изменениями в текст романа «Дворянское гнездо».

В 1849 г. Александра Николаевна вышла замуж за Петра Владимировича Бахметева и посвятила себя благотворительству и литературной деятельности. Она написала для детей ряд книг и брошюр по евангельской, церковной и гражданской истории, дружила с А. С. Хомяковым, Ю. Ф. Самариным, Аксаковыми.

Сын Н. В. и М. Д. Ховриных Леонид Николаевич (19.10.1825 — 27.11.1965) служил в кавалергардском полку, с 1849 г. был начальником школы кантонистов. В 1850 г. он вышел в отставку и поселился в Саловке, в 1860-х гг. служил мировым посредником в Пензенском уезде.

Леонид Николаевич был женат на Евдокии Любимовне Енгалычевой — (1833-1895) — дочери полковника князя Любима Андреевича Енгалычева († после 1835) — помещика Керенского уезда. Ему и его отцу секунд-майору Андрею Ивановичу Енгалычеву Пензенское дворянское собрание неоднократно отказывало в признании их княжеского достоинства, т.к. их пращур Ибрагим-мурза Енгалычев до перехода в православие именовался не князем, а мурзой.

Леонид Николаевич, подобно матери, сохранял и приумножал культурную среду Саловки. Этому способствовала и дружба Л. Н. Ховрина с академиком живописи Иваном Кузьмичем Макаровым (1822-1897), который по оценке непревзойденного и тонкого знатока российского провинциального искусства П. Е. Корнилова пользовался репутацией «крупного, блестящего, но холодного таланта мастера светского портрета» И. К. Макаров связан с Пензой нерасторжимыми узами своим творчеством и личной жизнью. Здесь он познакомился с дочерью чиновника канцелярии Пензенского губернатора Николая Александровича Мясоедова (1809 — 19.11.1876) Ольгой Николаевной (1843 — нач. 1920-х гг.), с которой связал свою жизнь: 21 июня 1863 г. в Александро-Невской церкви Пензы состоялось их венчание. Поручителями со стороны жениха были давние друзья гвардии-ротмистр Леонид Николаевич Ховрин и известный пензенский театрал, Елизавета Леонидовна Ховрина. Портрет работы И. К. Макарова, 1862 г. Холст, масло. Пензенская областная картинная галерея им. К. А. Савицкого.впоследствии
тайный советник Иван Николаевич Горсткин (1798-1876). И. К. Макаров часто навещал в Саловке своих друзей Ховриных. Стены сельской церкви, стремительно уходившей вверх своей высокой колокольней, хранили еще не успевшую потемнеть живопись организатора Пензенской школы живописи Кузьмы Александровича Макарова (1790-1862) и его учеников по Саранской школе живописи.

Последней владелицей Саловки была внучка Марии Дмитриевны Ховриной (Лужиной) Елизавета Леонидовна (1862-1930-е гг.), чей портрет кисти И. К. Макарова экспонируется в одном из залов Пензенской картинной галереи. После революции она жила в Пензе, сохраняя дружеские отношения с «осколками» родовитого дворянства Зинаидой Александровной Языковой (1878-1960) и Елизаветой Николаевной Бибиковой (1873—1953), приходившейся внучкой Н. Н. Пушкиной-Ланской. В 1930-х гг. следы Е. Л. Ховриной затерялись: пензенские старожилы утверждают, что она уехала в Москву, как это сделали многие пензенские дворяне.

У Леонида Николаевича Ховрина были и другие дети: Николай (1856-1877), Лидия (1865- ? ), Александра (1860- ? ), которая была замужем за кавалергардомФедором Ильичем Ладыженским (25.04.1851- ? ) — сыном ротмистра кавалергардского полка Ильи Федоровича Ладыженского (04.04.1813 — 30.05.1862). Федор Ильич воспитывался в Александровском лицее, в 1854 г. выпущен в кавалергардский полк унтер-офицером, в 1879 г. был причислен к Парижскому посольству, но в 1882 г. по семейным обстоятельствам вышел в отставку. В Чембарском уезде ему принадлежала известная в России своим конным заводом Завиваловка, при которой было 5200 десятин земли. Судьба его сына (внука Леонида Николаевича и правнука Марии Дмитриевны Ховриных) Петра (1897- ?) остается невыясненной. Другой сын Илья Федорович (22.10.1893 — 22.09.1965) окончил ускоренный курс Пажеского корпуса, в феврале 1917 г. вышел прапорщиком в кавалергарды. Революционные события 1917 г. и последовавшая за ними гражданская война выбросили его из России: он скончался в Доме Красного Креста во французском городе Шель.

Интересная судьба носителей и творцов российской культуры дворян Ховриных не нашла монографического отражения в исследованиях пензенских краеведов. Пионерами в лужиноведении и ховриноведении можно с полным правом назвать юных краеведов Саловской средней школы Пензенского района, организатора и руководителя школьного музея в Саловке Ольгу Аверьяновну Иванкину, а также Московскую городскую станцию юных туристов (директор — Л. П. Слесарева), поисковая группа которой посетила Пензенскую область в 2002 г. В результате тщательного исследования архивных и печатных материалов Пензенского государственного краеведческого музея, Государственного архива Пензенской области, Пензенской картинной галереи им. К. А. Савицкого и натурных осмотров и интервьюирования старожилов в Базарной Кеньше и Саловке в 2003 г. в Москве издан сборник «История рядом с нами. Дворяне Лужины. ХVII—ХХ века», в которой обобщены выявленные в ходе этой удивительной экспедиции материалы.

А. В. Тюстин

А. Шаханов

N 2 - 2005 г.

Московские обер-полицмейстеры и начальники сыскной полиции

Энциклопедия

Должность обер-полицмейстера ввели в Москве одновременно с учреждением Московской полицмейстерской канцелярии именным указом 19 января 1722 года [1]. В соответствии с инструкцией от 9 июня того же года он находился в подчинении петербургского генерал-полицмейстера, с 1727 года - московского генерал-губернатора, в 1729-1732 годах - Сената [2]. Указом императора Петра III от 9 января 1762 года полицмейстерская должность в городах упразднялась, полиция переходила в ведомство губернских провинциальных и воеводских канцелярий; указом от 22 марта 1762 года должность была восстановлена [3]. 13 марта 1801 года появился указ, переводивший полицию Москвы в ведение генерал-губернатора. В 1729-1731, 1762 -1764 годах глава московской городской полиции именовался генерал-полицмейстером.

В 1720-е годы в полицейском отношении Москву разделили на 12 "команд" во главе с полицмейстерами. В соответствии с указом 1782 года в городе было образовано на 20 частей (200-700 домовладений); последние состояли из кварталов (50-100 домовладений); кварталы, в свою очередь, из околотков. Соответствующие должности - квартальные и околоточные надзиратели (комиссары). Вместо полицмейстерских канцелярий учреждаются Управы благочиния - практически с теми же функциями. Положением о московской полиции от 5 мая 1881 года город был разделен на 3 полицейских отделения во главе с полицмейстерами, 17 частей и 40 участков во главе с участковыми приставами.

Обер-полицмейстер руководил исполнительной, распорядительной и сыскной полицией, пожарными частями (1803), Московским тюремным замком (1823), расквартированным в губернии жандармским дивизионом (1881). В его обязанности входило обеспечение "спокойствия, порядка, благочиния, личной и имущественной безопасности" граждан, пресечение нищенства, контроль за исправностью строений, мостовых, тротуаров, за транспортом, санитарным состоянием города, ведение учета населения (обывательские книги, адресный стол) и так далее.

С 1805 года в Москве работала специальная комиссия по пересмотру штатов городской полиции и ее материально-техническому переоснащению [4]. В 1822-м штаты были высочайше утверждены. Пересмотренные 30 апреля 1847 года, они включали правителя канцелярии, 6 столоначальников, 6 помощников последних, 4 полицмейстера в Управе благочиния, 3 полицмейстера по отделениям города, 4 следственных пристава, казначея, 14 писцов. В начале XIX века годовое жалование обер-полицмейстера составляло 1500 рублей (петербургского - 2400 рублей); его должность соответствовала 5 классу Табели о рангах.

Канцелярия и казенная квартира московских обер-полицмейстеров размещались в доме N 12 по Столешникову переулку.

Имперская полиция была расформирована постановлением Временного правительства от 10 марта 1917 года "Об упразднении департамента полиции и об учреждении временного управления по делам общественной полиции".

1. ПСЗ-1. N 2883, 3388.
2. Там же. N 53397.
3. Там же. N 11401, 11477.
4. ЦИАМ. Ф. 16. Оп. 3. Д. 587.

11 апреля 1722 года - 23 декабря 1728 года
Максим Тимофеевич Греков
Полковник, бригадир. Указами от 22 декабря 1726 года и 4 января 1727 года на имя московского губернатора был объявлен под следствием.

5 ноября 1729 года - начало 1731 года
Иван Давыдович Поздняков
Статский советник.

17 февраля 1731 года - 22 декабря 1732 года
Генерал-полицмейстер Степан Тимофеевич Греков
Полковник, бригадир.

11 января 1733 года - 1739 года
Генерал-полицмейстер Никита Андреевич Оболдуев (род. 1688)
Майор (1722), полковник (к 1730). Судья в Саранске, воевода Пензенской провинции (1730). 7 июля 1733 года определен "для взыскания правежа запущенных в губерниях доимок". В январе 1735 года следственная комиссия Сената разбирала дело по обвинению Н. А. Оболдуева во взяточничестве и служебных злоупотреблениях. По приговору от 24 июля 1735 года с него был взыскан штраф за "служебные упущения". В 1739 - 1745 годах следственная комиссия Московской конторы Сената во главе с генерал-майором Бибиковым рассматривала вопрос о "непорядочных ево в Москве поступках и о учиненных московским обывателям бедах" [5. РГАДА. Ф. 248. Московская контора Сената. Оп. 122. 1711-1778 гг. Д. 228-230.]. О результатах расследования сведений не обнаружено.

Около 1746 года
Нащокин (Нащекин)
При нем в связи с пожарами весной-летом 1748 года были заведены круглосуточные караулы.

1749-1753 годы
Иван Мартынович Голохвастов
Статский советник. В 1749 году Московская полицмейстерская канцелярия составила план "очищения" Китай-города от загромождающих проезды построек и реализовала выполнение указа Сената о посылке колодников на казенные работы. В 1752 году в полицейском отношении к Москве было присоединено село Покровское.

9 января 1762 года - 1762 (по другим данным - 1764) год
Генерал-полицмейстер Иван Иванович Дивов (1706-1775)
Ротный писарь Невского пехотного полка (1722), генеральный писарь, секретарь в ранге поручика походной канцелярии генерала Бона, фельдмаршала И. Ю. Трубецкого (1731), советник счетной экспедиции Военной коллегии (1740). Обер-аудитор (1734), генерал-аудитор-лейтенант (1735), генерал-майор (1748), тайный советник (1755), генерал-рекетмейстер при Сенате. Президент Юстиц-коллегии (1764), сенатор (1764). Уволен со службы по прошению с чином действительного тайного советника (1767). Похоронен на Лазаревском кладбище Свято-Троицкой Александро-Невской лавры.

Октябрь 1762 года - 14 апреля 1764 года
Генерал-полицмейстер Иван Иванович Юшков
Тайный советник.

1762 год
Дмитрий Васильевич Кочетов
Действительный статский советник. Управляющий Москвой и Московской губернией (17 января - 21 марта 1762 года). При полиции создана розыскная экспедиция (1762).

17 апреля 1764 года - 10 февраля 1765 года
Тарас Иванович Арсеньев
Полковник, статский советник.

1765-1770 годы
Граф Василий Иванович Толстой
Бригадир, статский советник.

1770 год - начало 1772 года
Николай Иванович Бахметев
Бригадир. Во главе малочисленной полицейской команды решительно действовал по пресечению беспорядков 15-16 сентября 1771 года; 17 сентября подавил крупный очаг бунта на Красной площади. П. С. Салтыков в донесении на высочайшее имя отмечал: "Г. обер-полицмейстер - человек весьма проворный и рачительный; я бы желал, чтоб все здешние правители так были исправны и мне в таких нужных обстоятельствах помогали". Ему вторил сенатор П. Д. Еропкин: "Один обер-полицмейстер везде бегает, всего смотрит, спать время не имеет".
Однако в начале 1772 года в донесении опять же на высочайшее имя М. Н. Волконский писал: "Обер-полицмейстер Бахметев нашелся неисправен по своей должности и в чинении неосновательных рапортов, того ради исполнительная комиссия третьего дня с ведома моего в наказание от команды ему отказала". С. М. Соловьев связывал причину отставки Бахметева прежде всего с нерасположением нового градоначальника к лицам, пользовавшимся благосклонностью его предшественника [Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Кн. 15. М., 1966. С. 125, 140, 144, 152.]

Начало 1772 года - 1 января 1781 (по другим данным - 1782) года
Николай Петрович Архаров (1742, по другим данным 1740 - 1814)
Родился в селе Рассказово Тамбовского уезда. Последний представитель старинного дворянского рода. "Учения и образования... никакого не получил, едва умел кое-как читать и писать, но имел врожденный дар слова, говорил красно, приятно и всегда прилично и соотносительно обстоятельствам и лицам"7. В 1754 году зачислен в гвардию. Рядовой (1755), сержант (1761), прапорщик (1764), подпоручик (1765) лейб-гвардии Преображенского полка. Участник дворцового переворота 1762 года, подавления чумного бунта в Москве (1771), следствия по делу Е.И. Пугачева (1774-1775; главный распорядитель на его казни). Капитан-поручик (1771), полковник (1772), бригадир (1775), генерал-майор (1777), генерал-поручик (1783), генерал от инфантерии (1796).
Московский губернатор (1 января 1781 - 1 сентября 1784).
Славился радушием и хлебосольством. Состоял в близких отношениях с Г. Г. Орловым, Н. М. Карамзиным. Впрочем, Ф. В. Ростопчин и Е. Р. Дашкова отказывают Н. П. Архарову в "твердости духа и чести".
Тверской и новгородский генерал-губернатор (1784-1795), одновременно (с 1790) директор водных коммуникаций. Исполняющий должность главнокомандующего в Петербурге (1794), генерал-губернатор (1795-1796), второй генерал-губернатор (1796-1797) Петербурга с сохранением прежних должностей. Император Павел I пожаловал ему 2 тысячи душ (1796).
В делах уголовного сыска считался одним из лучших специалистов в империи. Деятельность Архарова заслужила высокие оценки генерал-губернатора З. Г. Чернышева и императрицы Екатерины II. При нем осуществлена замена будочников полицейским полком охраны порядка из 8 гарнизонных батальонов. В то же время грубость и мздоимство его подчиненных стало нарицательным ("архаровцы").
Уволен со всех постов и выслан в тамбовские имения без права въезда в столицы (1797). Предлог к отставке - воздорожание сена в городе. После снятия опалы (1801) на службу не поступил. 26 августа 1812 года указом императора Александра I назначен в Москву членом комитета по снабжению действующей армии.
Имел особняк на Пречистенке (N 16), существенно перестроенный последующими владельцами (с 1922 года - Дом ученых).

Октябрь 1782 года - 6 ( по другим данным - 13) января 1785 года
Борис Петрович Островский
Полковник, бригадир. Отставлен от должности по настоянию главнокомандующего Я. А. Брюса, ибо "обер-полицмейстер Островский в сем звании оставаться никак не может, как в рассуждении общего к нему презрения, так и всегда приватных много его корыстей, и нет в городе жителя, который бы инако его разумел, как явным грабителем". В итоге попал под суд [Русский архив. 1886. N 1. С. 307-308; 1872. N 2. С. 260-261.]

6 января 1785 года - после марта 1790 года
Федор Николаевич (Конрад Фридрих) фон Толь
Генерал-майор. Московский полицмейстер (до 1786). Назначен по рекомендации главнокомандующего Я. А. Брюса. "Ввиду недостатка в войсках для стражи в Москве" городская полиция была укомплектована двумя конными эскадронами, сформированными "из праздношатающихся" (1788). В сентябре 1789 года императрица Екатерина II предписала запретить в Москве издание сочинений Вольтера без предварительной духовной цензуры. С осени 1789 года усилен надзор "неприметным образом" за поведением проживавших в Москве французов и поляков, введена перлюстрация их переписки. Заподозрив в Ф. Н. Толе "мартиниста", Екатерина писала главноначальствующему А. А. Прозоровскому 19 февраля 1790 года: "В обер-полицмейстеры я стараюся искать способного человека, и как скоро найду, не умедлю его назначить, а генерал-майора Толя перевесть к другому месту" [Русский архив. 1872. N 3-4. Стб. 553-554.]

19 мая 1790 года - 16 мая 1793 года
Исполняющий должность
16 мая - 2 сентября 1793 года
Павел Михайлович Глазов (1747, по другим данным, 1748) - 1814)
Рейтар (1763), вахмистр (1865), каптенармус (1768), поручик (1769) лейб-гвардии Конного полка. Участник русско-турецкой войны 1768-1774 годов (взятие Бухареста, Силистрии), военных операций на Кубани, в Крыму (1783-1786), русско-турецкой войны 1787-1791 годов в составе Екатеринославского кирасирского полка (штурм Очакова). Командир лейб-гусарского эскадрона (1780-1783). Петербургский обер-полицмейстер (1793-1796), обер-комендант Москвы (1796-1797). Капитан (1771), секунд-майор (1777), премьер-майор (1781), подполковник (1784), полковник (1788), бригадир (1793), генерал-майор (1796). В 1797 году отправлен в отставку "по неспособности к службе".

22 октября 1793 года - 1796 год
Павел Михайлович Козлов
Бригадир, генерал-майор.

31 марта (по другим данным - 29 декабря) 1797 года - 9 декабря 1798 года
П. Н. Каверин (см. ниже)

10 декабря 1798 года 10 - 12 марта 1801 года
Федор Федорович Эртель (1767- 1825)
Родился в городе Лабиау в Пруссии. Юнкер (1778), прапорщик (1784) Цастрова полка армии прусского короля Фридриха II. С 1785 года в русской службе. Прапорщик (1785), подпоручик (1786), поручик (1788) 1-го флотского батальона гатчинских войск наследника цесаревича Павла Петровича. Как офицер галерного флота участвовал в русско-шведской войне 1788-1790 годов (бой в Фридрихсгамском заливе, Роченсальмское сражение). Капитан (1788), секунд-майор (1789). Вследствие тяжелого ранения вышел в отставку в чине премьер-майора с пенсией 400 рублей в год (1789). Заседатель ямбургского уездного суда (1791), командир гатчинского гренадерского батальона (1793-1796), прокурор выборгского магистрата, офицер лейб-гвардии Гренадерского полка (конец 1796), командир гарнизонов Симбирска и Оренбургского края в чине подполковника (1797), командир батальона лейб-гвардии Преображенского полка в чине полковника (1798), генерал-майор (1798).
Фаворит императора Павла I. А. И. Михайловский-Данилевский называл его правление в Москве жестоким, внушавшим страх москвичам. Ф. Ф. Вигель: "Он был весь составлен из капральской точности и полицейских хитростей... Эртель был человек живой, веселый, деятельный... Москва весьма его не любила, потому что не любила Павла и никогда не любила большого порядка... В нем была врожденная страсть настигать и хватать разбойников и плутов, столь же сильная, как в кошке ловить крыс и мышей. Никакой вор, никакое воровство не могло от него укрыться; можно везде было, наконец, держать двери наотперти; ни один большой съезд, ни одно народное увеселение не ознаменовались при нем несчастным приключением; на пожарах пламень как будто гаснул от его приближения" [Вигель Ф. Ф. Записки. Т. 1. М., 1928. С. 112-113.].
В январе 1800 года на Ф. Ф. Эртеля было заведено судебное дело "о несоблюдении смысла должности своей", по которому он обвинялся в недоносительстве о "беспорядках и расстройствах" в городе, кадровой чехарде, растрате провиантских и фуражных сумм департамента Комиссии о снабжении Москвы припасами [ЦИАМ. Ф. 16, оп. 3, д. 54, л. 15; д. 57, л. 1-5; д. 146, л. 7]. Военный губернатор Н. П. Архаров получал на него многочисленные жалобы "от разных людей". 22 января 1800 года он предписывал Ф. Ф. Эртелю "впредь никаких по полиции новостей без одобрения моего не вводить", отменить "все введенные по полиции вахтпарады", а также испрашивал у верховной власти дозволения минуя обер-полицмейстера доносить "о всем, что вообще до внутренней полиции города происшествий и также здешних обществ касается". 5 февраля 1800 года "благосклонный Павел" распорядился: Ф. Ф. Эртелю продолжать исполнять обязанности обер-полицмейстера. Под его руководством была произведена "обсадка Белого города деревьями".
Шеф Бутырского пехотного полка (1802), петербургский обер-полицмейстер (1802-1808). На постройку дома в Петербурге набрал долгов и был объявлен банкротом. Генерал-квартирмейстер Молдавской армии (1810) в чине генерал-лейтенанта (1811), командир 2-го резервного корпуса (1811). Усмирял народные волнения в западных губерниях империи (1811). Генерал-полицмейстер 1-й армии (1812-1815). Участник Отечественной войны 1812 года и заграничных походов русской армии 1813-1814 годов.
Похоронен в московском Свято-Даниловом монастыре.

12 марта 1801 года - 13 декабря 1802 года
Павел Никитич Каверин (умер после 1827)
Из дворян. В службе с 1770 года. Московский полицмейстер (1796), причислен к департаменту герольдии (1798). Статский (1797), действительный статский (1797) советник. Генерал-майор.
Обвинил Ф. Ф. Эртеля (см. выше) в должностных преступлениях (задержка с выплатой жалования, нецелевое использование бюджетных средств). Уволен по прошению "за болезнью". Поводом к отставке послужил конфликт с французским подданным Л. Латомбелем, в урегулировании которого оказались вовлечены Министерства иностранных дел России и Франции [По решению московского надворного суда, у Л. Латомбеля отобрали движимое имение отца - отставного фейерверкера Ивана Дюмпре. В письме на имя обер-полицмейстера Л. Латомбель допустил "неприличные званию" государственного чиновника выражения. Конфликт был улажен после возвращения письма его автору.]
Управляющий московским отделением Государственного ассигнационного банка (1810), калужский (1812), смоленский (1813 - 1815) губернатор, член Комиссии для разбора дел о лицах, находившихся на службе у французов (1813).

13 декабря 1803 года - 20 декабря 1804 года
Григорий Григорьевич Спиридов (1758 - 4 мая 1822)
Паж. Младший офицер лейб-гвардии Семеновского полка. Отставной бригадир (1797), действительный статский советник. Вступил в должность 27 декабря 1803 года [ЦИАМ. Ф. 16, оп. 3, д. 225, л 25]. При нем завершилось формирование подразделения будочников и пожарной команды (1804) из отставных солдат; москвичей освободили от обязательной явки на тушение пожаров. Уволен по прошению "за болезнью", "сложив должность" 31 декабря 1804 года.
Участник Отечественной войны 1812 года в рядах ополчения. Московский комендант, гражданский губернатор. Осенью 1813 года осуществлял контроль за возвращением ополченцев "в домы их". Возглавлял следственную комиссию над обвиненными в злоупотреблениях чиновниками Московского провиантского депо. Пользовался покровительством Ф. В. Ростопчина. В октябре 1814 года получил распоряжение московского главнокомандующего А. П. Тормасова "о подвозе окружным жителям, приезжающим в Москву с возами, по три или по четыре камня для мощения улиц" и складировании их у застав. В 1815 году организовал посылку военно-работных команд в уезды с целью сбора булыжника для московских мостовых [Там же. Ф. 17, оп. 1, д. 554, л. 5]. Зимой 1814/15 года организовал задержание в съезжих домах и высылку из Москвы бродяг и беспаспортных [Там же. Д. 517, л. 2.]

20 декабря 1804 года - 24 (по другим данным - 29) ноября 1807 года
Александр Дмитриевич Балашов (Балашев) (1770-1837)
Родился в Москве. Из старинного дворянского рода. Получил домашнее воспитание. Выпускник Пажеского корпуса (1787). Поручик лейб-гвардии Измайловского полка (1791), подполковник Астраханского гренадерского полка (1795). Полковник (1798), генерал-майор (1799). Комендант омской крепости и шеф омского гарнизонного полка (1799). Вследствие опалы императора Павла I в отставке (январь-ноябрь 1800). Военный губернатор и шеф гарнизонного полка Ревеля (1800), шеф Троицкого мушкетерского полка (1804). Генерал-кригс-комиссар (1807), генерал-адъютант (1809), генерал-лейтенант (1809). Петербургский обер-полицмейстер (1808), петербургский военный губернатор (1809), член Государственного совета (1810), министр полиции (1810-1819). Доверенное лицо императора Александра I. В ходе Отечественной войны 1812 года состоял при императоре для особых поручений. Указом от 10 декабря 1812 года направлен в Москву для выявления ущерба, нанесенного французской оккупацией. Участник заграничных походов русской армии 1813-1814 годов. Генерал-губернатор вновь образованного округа, в который входили Воронежская, Орловская, Рязанская, Тамбовская, Тульская губернии (1819-1828). Генерал от инфантерии (1823). В отставке с 1834 года.
Вступил в должность московского обер-полицмейстера 26 января, принял дела 6 июня 1805 года [ЦИАМ. Ф. 16, оп. 3, д. 577, л. 8.]

29 ноября (по другим данным - 8 декабря) 1807 года - 17 апреля 1809 года
Иван Васильевич Гладков (1766-1832)
Из дворян Саратовской губернии. Фурьер артиллерии (1774), переведен в лейб-гвардии Измайловский полк (1775). Каптенармус (1776), сержант (1781). Землемер 1-го класса Межевой канцелярии с производством в общевойсковые капитаны (1788), капитан Белозерского пехотного полка (1788). Участник русско-шведской войны 1788-1790 годов в чине секунд-майора (1790), польских кампаний 1792-1794 годов в составе Украинского легкоконного полка. Состоял при белорусском генерал-губернаторе (1795-1796), в гусарском генерал-майора Линденера полку (1796). Премьер-майор (1795), подполковник (1798), полковник с назначением в лейб-гвардии Гусарский полк (1798). Участник боевых действий против Франции в Голландии в составе русского десантного корпуса (1799). Генерал-майор (1800), шеф Чугуевского казачьего полка. В качестве командира кавалерийской бригады участвовал в кампаниях против Франции 1805-1807 годов (Аустерлицкое сражение). Начальник 2-го округа внутренней стражи (1811-1812), формировал пехотные резервные полки и гренадерские батальоны (1812-1813), командир 2-го резервного корпуса (осада крепости Модлин), начальник 2-го округа внутренней стражи (1815). Петербургский обер-полицмейстер в чине генерал лейтенанта (1821-1825), сенатор (1825).
В должность московского обер-полицмейстера вступил 27 декабря 1807 года1 [ЦИАМ. Ф. 16, оп. 3, д. 2212, л. 5.]
Похоронен на Тихвинском кладбище Александро-Невской лавры.

17 апреля 1809 года - 8 марта 1816 года
Петр Алексеевич Ивашкин (1762-1823)
Московский полицмейстер в чине бригад-майора (к 1799 - после 1806). Генерал-майор (1812).
В июне 1812 года получил выговор от Ф. В. Ростопчина за неэффективную работу по обеспечению общественного порядка и мздоимство полиции ("чтобы не думали скрывать... свои плутни"). Организовал борьбу с мародерством, обеспечение "общественного спокойствия", охраны воинских обозов и складов, сопровождения отступающих русских частей через Москву. Во время французской оккупации личный состав московской полиции численностью около 2000 (по штату 2642) человек был расквартирован в селениях под Владимиром. По распоряжению Ф. В. Ростопчина в Москве остались агенты для наблюдения за противником.
П. А. Ивашкин - один из первых чинов городской администрации, вернувшихся в Москву после ухода французов. 13 марта 1813 года он доносил: "Ныне в столице мертвые тела и лошадиные трупы на поверхности земли и мелко зарытых не находится... Сожжено: трупов 11958, лошадей 12576". В феврале 1813 года под его надзором находилось более тысячи пленных офицеров противника; зимой 1813 года для рядовых пленных им закупались "серое сукно и лапти".
"По причине частых болезненных припадков" у Ивашкина в 1814-1815 годах должность обер-полицмейстера фактически исполнял полицмейстер Бронер [[ЦИАМ. Ф. 16, оп. 6, д. 2871, л 2.]. 6 февраля 1816 года Петр Алексеевич подал прошение об отставке по болезни, после чего А. П. Тормасов рекомендовал его кандидатуру в Сенат, "дабы долговременная, и потерею здоровья сопряженная, и многими отличиями ознаменованная служба... не осталась без вознаграждения" [Там же. Д. 2601Ю, л. 11.]
Похоронен в московском Свято-Даниловом монастыре.

8 марта 1816 года - 21 мая (по другим данным - 2 августа) 1825 года
Александр Сергеевич Шульгин 1-й (1775-1841)
Выпускник 2-го кадетского корпуса (1795), Корнет (1795), поручик, полковой адъютант (1796), ротмистр (1798) Сумского гусарского полка. Участник швейцарского похода в составе экспедиционного корпуса А. М. Римского-Корсакова (1799). Майор (1800), подполковник (1802). В отставке (1802-1805). Участник кампаний против Франции 1805-1807 годов в составе лейб-гвардии Уланского полка (сражения при Аустерлице, Гутштедте, Гейльсберге, Фридланде), адъютант Великого князя Константина Павловича (1808-1814). Полковник (1811). Участник Отечественной войны 1812 года и заграничных походов русской армии 1813- 1814 годов (сражение при Фер-Шампенуазе, взятие Парижа). Генерал-майор (1814).
Назначен по рекомендации А. П. Тормасова. 21 марта 1816 года вступил в должность, 28 июля принял дела по полиции. По предложению А. С. Шульгина распоряжением генерал-губернатора от 29 сентября 1816 года все пожарные команды города из ведения частных приставов переданы в подчинение брандмайора: "Единственное начальство, наименее раздробленное, гораздо более приносит выгод пользам службы, нежели власть раздробленная". В 1817 году московской полиции выделено 48150 рублей серебром на "построение пожарного обоза"; восполнены потери в вооружении и амуниции, понесенные ею во время французской оккупации; получено монаршее благоволение на обустройство пожарной команды. В 1818 году при московской полиции был учрежден анатомический театр, в 1821-м разработан новый штат, приведенный в соответствие со штатом полиции петербургской [ЦИАМ. Оп. 4, д. 79, л. 66-112.], в 1823-м утвержден штат пожарной команды.
Современник вспоминал о Шульгине: "Оставил после себя хорошую память. Главнейшее и более других благотворное из его дел - преобразование и устройство в Москве пожарной команды... Пожарные являлись на места пожара с изумительной скоростью. Лошади под обозом были превосходные; самый обоз и сбруя в блестящем и щегольском виде; пожарные трубы и другие инструменты в полной исправности; команда, знающая свое дело. А[лександр] С[ергеевич] почти всегда являлся на пожар первым из начальников... Несмотря на свою порядочную дородность, с изумительной ловкостью и неустрашимостью взбирался на крыши горящих зданий и оттуда, окруженный пламенем и удушливым дымом, отдавал приказания пожарным. Часто измученный, с перепачканным сажей лицом, с обгоревшим белым султаном на шляпе, в измоченном платье и обуви, он спускался с горящего здания и садился на поднесенные стул или скамейку; ординарец подавал ему калач и полштофа простого вина, взятые в ближайшей лавке, он выпивал, закусывал, но между тем зорко следил за действиями пожарных команд...
А[лександр] С[ергеевич] пользовался почти всеобщей любовью среднего и низшего сословия; но все они его очень боялись, потому что могучая рука его, сжатая в кулак, была для многих грозна и тяжела...
А[лександр] С[ергеевич] жил роскошно. Не знаю, имел ли он свое собственное состояние, но за женою он получил в приданое значительный капитал. Он содержал на свои средства полицейских агентов и ищеек, на что из казны не отпускалось ни копейки. Также необходимо было оплачивать ремонты пожарного обоза, корм лошадям, денежным расписанием все это не предусматривалось... Имел ли А[лександр] С[ергеевич] другие доходы, о том знал он сам и его духовный отец" [Халютин Д. И. Московский сыщик Яковлев. Воспоминания. - Современник. 1859. Т. 75. N 5. С. 89-90.].
В 1823 году император Александр I выразил согласие быть восприемником ребенка А. С. Шульгина.
Петербургский обер-полицмейстер (1825-1826). В 1826-м отправлен в бессрочный отпуск. Выйдя в отставку, проживал в Москве. Имел дом в Тверской части, заложенный в январе 1825 года в Заемном банке за 120 тысяч рублей [ЦИАМ. Ф. 16, оп. 4, д. 2636.].
Умер в нищете. Похоронен в Свято-Даниловом монастыре.

8 мая 1825 года - 1 июня 1830 года
Дмитрий Иванович Шульгин 2-й (1784, по другим данным 1785 - 1854)
Выпускник Благородного пансиона при Московском университете (1800). Подпрапорщик лейб-гвардии Преображенского полка (1800). Участник войн с Францией 1805-1807 годов (Аустерлицкое сражение, бой при Пултуске), русско-шведской войны 1808-1809 годов (взятие Аландских островов), Отечественной войны 1812 года в составе Литовского пехотного полка (сражения под Витебском, Смоленском, при Бородине, Тарутине, Малоярославце, Красном), заграничных походов 1813-1814 годов (сражения при Дрездене, Кульме, Лейпциге, взятие Парижа). Командир Екатеринославского гренадерского полка (1819-1824), 3-й гренадерской (1824-1825), 11-й пехотной (1830-1840), 2-й гренадерской (1840-1843) бригад. В 1843-1846 годах числился по армии. Участник подавления польского восстания 1830-1831 годов. Петербургский комендант (1846-1847), генерал-губернатор (1847-1854). Член Государственного совета (1848). Прапорщик (1805), поручик (1806), штабс-капитан (1811), капитан (1813), полковник (1816), генерал-майор (1824), генерал-лейтенант (1833), генерал от инфантерии (1848).
Полковник П. И. Бибиков, направленный в Москву для ведения следствия по делу декабристов, 8 марта 1826 года сообщал А. Х. Бенкендорфу: "Вы вовсе не должны рассчитывать на здешнюю полицию, ее как бы не существует вовсе, и если до сих пор в Москве все спокойно, то приписывайте это лишь божественному провидению и миролюбивому характеру большей части местных жителей" ["Московский журнал". 1993. N 2/3. С. 17.]. В 1826 году в Москве были составлены списки находящихся под надзором полиции жителей. С 1829 года по распоряжению генерал-губернатора Д. И. Шульгин учредил секретный надзор за А. С. Пушкиным, до этого дважды вызывал его для дачи показаний (1827).
Похоронен на Лазаревском кладбище Александро-Невской лавры.

6 июня 1830 года - 24 (по другим данным - 27) сентября 1833 года
Исполняющий должность
Сергей Николаевич Муханов (1796-1858)
Из потомственных дворян. Помещик Симбирской, Тамбовской, Московской губерний. Владелец более 1,5 тысяч душ, винокуренного завода, двух домов в Москве. Юнкер (1814), штандарт-юнкер (1815), корнет (1815), поручик (1817), штабс-ротмистр (1819), полковник (1828) Кавалергардского полка. Участник русско-турецкой войны 1828 - 1829 гг. (сражения под Шумлою, Варной). Адъютант (1817), старший адъютант (1818) 1-й кирасирской дивизии. Адъютант генерал-адъютанта А. Х. Бенкендорфа (1826), исполняющий должность дежурного офицера штаба Корпуса жандармов (1827), харьковский, орловский губернатор. Полковник (1828), генерал-майор, флигель-адъютант (1831), действительный статский советник (1833).
"При отлично ревностном исполнении должности своей" уволен "за расстроенным здоровьем" [ЦИАМ. Ф. 16, оп. 10, д. 754.]. Похоронен в московском Донском монастыре.

10 (по другим данным - 5) октября - 29 ноября 1833 года
Миллер
Генерал-майор.

29 ноября 1833 года - 5 июня 1835 года
Исполняющий должность
5 июня 1835 года - 7 февраля 1845 года
Лев Михайлович Цынский (род. 1793)
Из мелкопоместных дворян Херсонской губернии (в 1841 году за ним числилось 30 душ). Свободно владел немецким и польским языками. Юнкер Павловградского гусарского полка (1811), дворянского кавалергардского полуэскадрона (1812), лейб-гвардии Конного полка (1813). Участник кампаний 1813-1814 годов (сражения под Дрезденом, Кульмом, Лейпцигом, взятие Парижа), подавления польского восстания 1830-1831 годов (сражения под Желтками, Варшавой), разгроме декабрьского восстания на Сенатской площади (1825). Поручик (1818), штабс-ротмистр (1819), ротмистр (1823), полковник (1826), генерал-майор (1833). Флигель-адъютант (1830) [ЦИАМ. Ф. 16, оп. 12, д. 523, л. 57- 66.].
В 1841 году "для поддержания надлежащего порядка в производстве дел и для отвращения могущей последовать запущенности при умножении занятий" Л. М. Цынский выступил с инициативой проведения реформы московской полиции, в частности, приведения утвержденных в 1822 году штатов в соответствие со столичными нормами [Им отмечалось, что при равных правах и обязанностях петербургский обер-полицмейстер получал 7,5 тыс. руб. годового жалования и столько же столовых денег, в то время как московский, соответственно, - 3 и 4 тыс. руб.].
Под его наблюдением разрабатывались проекты положения о Московском следственном и Словесном судах. Итогом деятельности Льва Михайловича стала "прибавка содержания" чинам московской полиции (1845) [ЦИАМ. Ф. 16, оп. 12, д. 284.]. В 1837 году "по неимению казенного дома" для обер-полицмейстера и его канцелярии был куплен дом отставного полковника Фонвизина (фон Визина) в Мясницкой части "на Трубе", обошедшийся казне вместе с перепланировкой и мебелировкой более чем в 160 тысяч рублей [Там же. Оп. 11, д. 331.]. Осуществлял проведение в жизнь указа о запрещении гражданским чиновникам "носить усы и не брить бороды по образцу жидов или подражая французским модам". Д. В. Голицын обвинил его в служебных злоупотреблениях и добился отставки.

7 февраля (по другим данным - 13 февраля, 10 марта) 1845 года - 12 мая 1854 года
Иван Дмитриевич Лужин (1804- 1868)
Генерал-майор свиты, генерал-лейтенант. 24 декабря 1848 года подписан указ "Об усилении средств московской городской полиции". Харьковский гражданский и военный губернатор (1857-1860).

12 мая 1854 года - 12 января 1858 года
Исполняющий должность
Александр Александрович (Абрамович) Тимашев-Беринг (Беринг, Тимаш-Беринг) (1812-1872)
Родился в городе Задонске. Потомок мореплавателя Витуса Беринга. Из дворян Калужской губернии. Получил домашнее образование. Юнкер (1830), корнет (1831) лейб-гвардии Кирасирского полка (до 1839). Участник подавления польского восстания 1830-1831 годов (сражения под Сиядовым, при Рудках, Желтках, штурм Варшавы). Адъютант командира 6-го пехотного корпуса в чине ротмистра с переводом в Оренбургский уланский полк (1839), адъютант командира Отдельного кавказского корпуса (1839-1844), офицер резервного армейского 25-го эскадрона (1844-1845). Московский следственный пристав, московский полицмейстер (1845), офицер для особых поручений при московском генерал-губернаторе (1849), член Московского попечительского о тюрьмах комитета (1851), московский вице-губернатор (1851-1854). Подполковник (1846), полковник (1847), генерал-майор (1855). Действительный статский советник (1851).
В отставке по болезни (1857). Зачислен в штат Министерства внутренних дел по армейской кавалерии (1866), председатель Комиссии по устройству тюремной части в Москве (1870). В отставке (1872).

12 января 1858 года - 12 ноября 1860 года
Князь Алексей Иванович Кропоткин (Крапоткин) (1816-1903)
Генерал-майор свиты, генерал-лейтенант. В декабре 1858 года во исполнение предписания московского военного генерал-губернатора комиссия из чинов городской полиции во главе с А. И. Кропоткиным составила и утвердила инструкцию "Об обязанностях и правах полицмейстеров и подчиненных им полицейских чинов" [ЦИАМ. Ф. 16, оп. 14, д. 135, л. 8-13.]

21 декабря 1860 года - 6 июня (по другим данным - 15 декабря) 1861 года
Александр Львович Потапов (1818-1886)
Родился в селе Семидубровное Землянского уезда Воронежской губернии. Из дворян. Выпускник Школы гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров (1837). Корнет лейб-гвардии Гусарского полка (1837). В 1846 году вышел в отставку в чине ротмистра. Адъютант фельдмаршала И. Ф. Паскевича (1848-1853). Участник венгерской кампании 1849 года, Крымской войны 1853-1856 годов в составе Дунайской армии. Начальник штаба 1-й и 3-й пехотных дивизий в чине полковника (1855). Член комиссий по расследованию злоупотреблений, совершенных интендантскими чиновниками в годы Крымской войны. Начальник штаба корпуса жандармов и управляющий III отделением собственной Его императорского величества канцелярии (1861-1864), помощник виленского генерал-губернатора по гражданской части (1864-1867); удален за противодействие карательным мерам генерал-губернатора М. Н. Муравьева. Наказной атаман Войска донского (1867-1868), главный начальник Северо-Западного края и командующий войсками Виленского военного округа (1868-1874), шеф жандармов и начальник III отделения собственной Его императорского величества канцелярии (1874-1876), член Государственного совета (1876). С декабря 1876 года в отставке. Флигель-адъютант (1856), генерал-майор свиты (1860), генерал-адъютант (1866), генерал-лейтенант (1866).
За малый рост имел прозвище "Потапенок". П. В. Долгоруков, судя не без предвзятости, дал ему следующую характеристику: "Умен и весьма хитер; очень сметлив, одарен замечательной проницательностью; честолюбив и властолюбив в высшей степени, и честолюбие его и властолюбие не знают границ... На деньгу честен: взятки не возьмет, но суров и безжалостен... Обхождение его с лицами, судьбой от него поставленными в зависимость, отменно вежливо: он всегда учтив, никогда не скажет оскорбительного слова, но вечно останется безжалостным и неумолимым" [Долгоруков П. В. Петербургские очерки. Памфлеты эмигранта. 1860-1867. М., 1992. С. 200-201.].
Похоронен под церковью Воскресения Христова Троице-Сергиевой пустыни в Петербурге.

6 июня 1861 года - 3 января 1866 года
Граф Генрих Киприанович (Киприянович) Крейц (1817-1891)
Генерал-майор свиты, генерал-лейтенант, генерал от кавалерии. Сенатор (1866). Получил благодарность императора Александра II за пресечение в Москве студенческих беспорядков осенью 1861 года.

3 января 1866 года - 14 октября 1878 года
Николай Устинович Арапов (1825-1884)
Из дворян Тамбовской губернии. Помещик Владимирской, Казанской, Пензенской, Тамбовской губерний. Образование получил в частном учебном заведении. Унтер-офицер (1842), юнкер (1842), фанен-юнкер (1843), прапорщик (1844), поручик (1845), корнет (1848) драгунского Его императорского величества наследника цесаревича полка, полковой казначей (1845). Офицер лейб-гвардии Кирасирского Его императорского величества полка (1847), адъютант начальника 1-й (1848) и 2-й (1849) легких кавалерийских дивизий. Штабс-ротмистр (1850), ротмистр (1857) Кавалергардского Его Императорского величества полка (1852), командир эскадрона (1854). Командир 5-го резервного эскадрона (1861). Флигель-адъютант (1860). Офицер свиты (1863). Член совета Главного управления государственного коннозаводства и заведующий 2-м коннозаводским округом (1864). Генерал-майор свиты (1865), генерал-лейтенант. Сенатор.
При нем в 1876 году была создана московская пригородная полиция. Современник вспоминал: "Это был генерал в общем довольно добродушный и не слишком натягивающий вожжи" [Розанов Н. П. Воспоминания старого москвича. М., 2004. С. 266.].
Похоронен в московском Алексеевском женском монастыре.

14 октября 1878 года - 12 августа 1879 года
Александр Александрович Козлов (1837-1906)
Из потомственных дворян Нижегородской губернии. Выпускник Пажеского корпуса (1855). Прапорщик (1855) лейб-гвардии Измайловского полка. Подпоручик (1857), поручик (1858) 1-го имени императорской фамилии Стрелкового полка, лейб-гвардии Кирасирского Его императорского величества полка (1861), адъютант петербургского военного генерал-губернатора А. А. Суворова (1861-1865) в звании штабс-ротмистра (1861), ротмистра (1863), старший полицмейстер города Риги (1865-1869), помощник петербургского обер-полицмейстера Ф. Ф. Трепова (1869-1873), помощник петербургского градоначальника (1873-1878), петербургский (1881-1882) обер-полицмейстер и одновременно (с 1882) начальник штаба Отдельного корпуса жандармов, временный московский генерал-губернатор (14 апреля - 19 июля 1905). Подполковник (1865), полковник (1866), флигель-адъютант (1870), генерал-майор свиты Его императорского величества (1872), генерал-лейтенант (1883), генерал от кавалерии (1896), генерал-адъютант (1905).
Вступал в должность московского обер-полицмейстера 3 ноября 1878 года, 14 августа 1882 года. В 1880 году при канцелярии обер-полицмейстера создано секретное отделение. Руководил реорганизацией полиции в связи с принятием Положения о московской городской полиции от 5 мая 1881 года. Годом ранее по поручению директора департамента полиции И. О. Велио составил проект организации Московского охранного отделения. Обеспечивал порядок во время коронационных торжеств в мае 1883 года. Привел в образцовое состояние противопожарное дело. В 1882-м установил негласный полицейский надзор за Л. Н. Толстым. Распоряжением от 2 апреля 1885 года, ссылаясь на высочайшее повеление, запретил экспонирование картины И. Е. Репина "Иван Грозный и его сын Иван" (вскоре запрещение было отменено). 19 октября 1886 года подал прошение об отставке "вследствие расстроенного здоровья" [ЦИАМ. Ф. 16, оп. 27, д. 927, л. 1.] и 17 января 1887 года получил ее с пенсией в 4 тысячи рублей в год.
21 апреля 1905 года вступил в должность временного московского генерал-губернатора в соответствии с указом от 1 января 1905 года "Об учреждении временного управления московской столицей". В рескрипте о назначении император Николай II отмечал: "К управлению первопрестольной... вы призывались дважды (имеется в виду обер-полицмейстерство А. А. Козлова. - А. Ш.), причем в неусыпных заботах ваших о городском благоустройстве вы всегда сообразовались с действительными местными нуждами и пользами, чем снискали себе общее уважение населения Москвы" [ЦИАМ. Оп. 204, д. 59, л. 9.]. Принимал меры по размещению в городе прибывавших с театра военных действий против Японии раненых и больных воинов. Почетный опекун московского присутствия Опекунского совета по учреждениям ведомства императрицы Марии Федоровны (1887), попечитель Московского коммерческого училища (1893-1900). С. Ю. Витте характеризовал его как "почтенного и очень порядочного" человека [Витте С. Ю. Воспоминания. Т. 3. Л., 1925. С. 276.]. В. Ф. Джунковский писал: "А. А. Козлов пользовался очень большой симпатией и уважением среди всех слоев московского населения, не исключая рабочих, простого люда, а также учащейся молодежи" [Джунковский В. Ф. Воспоминания. Т. 1. М., 1997. С. 48.]. Уволен от должности согласно прошению по состоянию здоровья. После этого в политической и общественной жизни участия не принимал. В Москве проживал в доме С. А. Макеевой по Никитскому бульвару Арбатской части. Был женат на дочери А. А. Суворова. Составил значительную коллекцию портретов и личных вещей А. В. Суворова. С 26 июля 1905 года пребывал в бессрочном отпуске. Убит во время концерта в Новом Петергофе членами боевой организации партии эсеров, будучи ошибочно принят за петербургского обер-полицмейстера и градоначальника Д. Ф. Трепова [Я. Н. Длуголенский считает, что сведения об убийстве А. А. Козлова ошибочны: он, якобы, был принят за убитого в Новом Петергофе своего однофамильца, генерал-майора С. В. Козлова. Дату и место смерти А. А. Козлова установить не удалось (Руководители Санкт-Петербурга. М.-СПб., 2003. С. 227).].
Похоронен на кладбище при Свято-Троицкой церкви (Старый Петергоф).

19 (по другим данным - 13) августа 1879 года - 18 июля (по другим данным - 18 августа) 1882 года
Евгений Осипович Янковский (1837-1892)
Из потомственных дворян. Помещик Полтавской губернии. Выпускник Константиновского кадетского корпуса (1856). Прапорщик лейб-гвардии Семеновского полка с прикомандированием к Михайловской артиллерийской академии (1856), преподаватель артиллерии Киевского, Павловского кадетского корпусов, офицер лейб-гвардии Конной артиллерии (1859-1864). Член, комиссар Люблинской комиссии по крестьянским делам (1864). Правитель дел управления Варшавского жандармского корпуса (1869-1879), зачислен в Министерство внутренних дел с оставлением по армейской пехоте (1879). Бессарабский губернатор (1879), астраханский губернатор и наказной атаман Астраханского казачьего войска (с 18 июля 1882), полтавский (1883), волынский (1889) губернатор. Подполковник (1868), генерал-майор (1879).
Сдал должность московского обер-полицмейстера 9 августа 1882 года.
Умер и похоронен в Варшаве.

26 июля 1882 года - 17 января 1887 года
Александр Александрович Козлов (см. выше)

21 января - 20 марта 1887 года
Исполняющий обязанности
Николай Ильич Огарев (1820-1890)
Родился в Москве. Сын пермского губернатора И. И. Огарева. Обучался в Корпусе инженеров путей сообщения (не окончил). Вольноопределяющийся лейб-гвардии кирасирского (1835), лейб-гвардии Гусарского полков. В 1838 году произведен в офицеры. В отставке (1844-1846). Подполковник (1856), полковник (1860), генерал-майор (1881).
Полицмейстер 1-го отделения города Москвы (11 декабря 1856 - 1890). По отзыву современника, "большого зла [он] никому не приносил", а потому "пользовался любовью москвичей" [Щетинин Б. А. Хозяин Москвы // Исторический вестник. 1917. N 5-6. С. 457-458.]. "Всем знакома была его высокая, плечистая фигура с длиннейшими на малороссийский или польский манер свешивавшимися усами. Он считался, между прочим, специалистом по укрощению студенческих беспорядков, приобретя в этом деле опытность благодаря многолетней практике" [Богословский М. М. Москва в 1870-1890-х годах; Он же. Историография, мемуаристика, эпистолярия. "Научное наследие". М., 1987. С. 121.]. Известны также его заботливость в отношении городской пожарной команды.
Н. И. Огарев исполнял обязанности обер-полицмейстера до приезда в Москву Е. К. Юрковского (см. ниже). По указу Сената от 20 октября 1887 года чины городской полиции были вооружены саблями и револьверами за счет средств городского бюджета.
Похоронен в московском Алексеевском женском монастыре.

17 января 1887 года - 8 (по другим данным - 27) декабря 1891 года
Евгений Корнильевич Юрковский (1833-1899)
Выпускник 1-го Московского кадетского корпуса. В службе с 1852 года. Начальник Тифлисского пехотного юнкерского училища (1873-1877), командир 73-го пехотного Его императорского величества Великого князя Александра Михайловича полка (1877-1878), офицер особых поручений при главнокомандующем Кавказской армией (1878-1879), командир 16-го гренадерского Его императорского величества Великого князя Дмитрия Константиновича полка (1879-1881), исполняющий должность помощника начальника Терской области и командующий ее войсками (1881-1886), исполняющий должность наказного атамана Терского казачьего войска (1886-1887). Прапорщик (1852), подпоручик (1854), поручик (1855), штабс-капитан (1862), капитан (1872), подполковник (1873), полковник (1875), генерал-майор (1885), генерал-лейтенант (1892). Участник Крымской (1853-1856) и русско-турецкой (1877-1878) войн. После отставки назначен почетным опекуном московского присутствия Опекунского совета.
Вступил в должность московского обер-полицмейстера 20 марта 1887 года. В декабре 1887 года в Москве была учреждена должность полицейского надзирателя.
Похоронен на Тихвинском кладбище Александро-Невской лавры.

8 (по другим данным - 28) декабря 1891 года - 15 июля (по другим данным - 26 мая, 18 июля) 1896 года
Исполняющий должность
Александр Александрович Власовский (1842-1899)
Полицмейстер города Риги. Статский советник (1891), полковник (1892).

10 января 1892 года приступил к исполнению должности московского обер-полицмейстера. Укрепил дисциплину нижних полицейских чинов, провел модернизацию пожарного парка города, предпринял ряд мер по улучшению внешнего вида и санитарного состояния Москвы. О его неистовой требовательности к подчиненным и горожанам ходили легенды: "Невысокий, невзрачный, с какого-то черного цвета гарнизонной физиономией, с усами без бороды, с пристальным злым взглядом, которым он, казалось, видел сквозь землю на три аршина и там следил, нет ли каких-нибудь беспорядков, он целый день и всю ночь летал по городу на своей великолепной паре с пристяжной, зверски исподлобья высматривал этих нарушителей порядка, и немилосердно попавшуюся жертву казнил" [Богословский М. М. Указ. соч. С. 126; Розанов Н. П. Указ. соч. С. 267.]/
Привлечен к суду по делу о гибели 1389 человек на Ходынском поле во время раздачи подарков по случаю коронации императора Николая II и признан виновным. 1 августа 1896 года "уволен от службы без прошения".
Похоронен в московском Алексеевском женском монастыре.

21 июля - 14 августа 1896 года
Исполняющий должность
Константин Владимирович Свешников
Московский полицмейстер. Надворный советник. Исполнял должность до приезда Д. Ф. Руднева (см. ниже) из отпуска.

14 августа - 25 сентября 1896 года
Исполняющий должность
Дмитрий Федорович Руднев
Полковник. Полицмейстер, помощник московского обер-полицмейстера. За "служебные упущения, обнаруженные при несчастном событии на Ходынском поле", ему был объявлен строгий выговор.

12 сентября (по другим данным - 25 августа) 1896 года - 1 января 1905 года
Исполняющий должность
Дмитрий Федорович Трепов (1855-1906)
Из дворян Петербургской губернии. Выпускник Пажеского корпуса (1872). В службе с 1872 года в лейб-гвардии Конном полку. Прошел здесь путь от младшего офицера до помощника командира полка. Участвовал в русско-турецкой войне 1877-1878 годов, будучи прикомандирован к лейб-гвардии Гусарскому полку (сражение под Телишем). Бригадный адъютант (1879-1880), полковой казначей (1880-1882), полковой адъютант по строевой части (1895-1896) 1-й гвардейской кавалерийской бригады. Корнет (1874), гвардии поручик (1878), штаб-ротмистр (1881), ротмистр (1892), полковник (1895), генерал-майор (1900), генерал-майор свиты (1903), генерал-лейтенант (1903).
"С политической жизнью он столкнулся впервые, став московским обер-полицмейстером, и отнесся к ней как обер-полицмейстер. Ему, как всякому невежде, все сначала казалось очень просто: бунтуют - бей их; рассуждают, вольнодумствуют - значит, надо приструнить. Рабочие пошли в революцию - значит стоит только сделаться полицейским революционером, и рабочие пойдут за ним. Никакой сложности явлений нет, все это выдумки интеллигентов, жидов и франкмасонов", - в свою очередь, не без известного упрощения вспоминал С. Ю. Витте. Да, Трепов был сторонником жестких мер по борьбе с либеральным и революционным движением. В частности, в 1902 году он запретил празднование 100-летия со дня рождения "социал-демократа Радищева". Сдал дела 11 января 1905 года. Почетный член совета Московских детских приютов (1897).
Петербургский генерал-губернатор (с 11 января 1905), товарищ министра внутренних дел и командир Отдельного корпуса жандармов (с апреля 1905), петергофский дворцовый комендант (1905-1906). Автор знаменитого приказа по Министерству внутренних дел (октябрь 1905): "Холостых залпов не давать! Патронов не жалеть!", а с другой стороны, - предложения о проведении политической амнистии. Пользовался огромным влиянием в правительственных кругах. Тот же С. Ю. Витте называл его "вице-императором", С. Д. Урусов - "вахмистром по воспитанию, погромщиком по убеждению".
18 марта 1902 года на него было совершено покушение. Пистолет учительницы Е. А. Алларт дал осечку. Через три дня Трепова покушался В. В. Михалевский. 2 января 1905 года на Николаевском вокзале студент А. А. Полторацкий три раза стрелял в ненавистного обер-полицмейстера, но промахнулся и был задержан полицией.
Умер Д. Ф. Трепов от разрыва сердца. Похоронен в придворном Петропавловском соборе в Новом Петергофе.

2 февраля 1905 года - 1916 год
Барон Андрей-Эбернгард-Рейнгольд Романович Будберг (род. 1851)
Выпускник Николаевского кавалерийского училища (1873). В службе с 1873 года. Командир эскадрона лейб-гвардии Уланского полка. Участник русско-турецкой войны 1877-1878 годов. Корнет (1873), поручик (1876), штабс-ротмистр (1880), ротмистр (1886), полковник (1893), генерал-майор (1904).
Исполняющий должность участкового пристава, полицмейстер московской полиции (со 2 февраля 1895). За "служебные упущения, обнаруженные при несчастном событии на Ходынском поле", получил строгий выговор (1896). Обвинен в бездеятельности во время антинемецких погромов 28 мая 1915 года.
В 1918 году молва прочила его на должность градоначальника немецкого оккупационного правительства [Бунин И. А. Окаянные дни. М., 1990. С. 31.]

1916 год - 10 марта 1917 года
Генерал-майор Вениамин Николаевич Золотарев

НАЧАЛЬНИКИ СЫСКНОЙ ПОЛИЦИИ

Сыскная полиция была создана в 1881 году (до этого функции сыска по уголовным преступлениям осуществляли специально назначаемые полицейские приставы). Находилась в подчинении обер-полицмейстера. Действовала на основании закона "Об организации сыскной части" (1908). Должность ее начальника соответствовала 6 чину Табели о рангах. Помимо него, в штате московской сыскной полиции в начале XX века состояли 4 чиновника, 12 надзирателей, 2 их помощника, архивариус. Архив этого учреждения практически полностью был уничтожен в феврале 1917 года. Помещалось оно в доме N 3 по Большому Гнездниковскому переулку. В том же здании в первые годы советской власти располагался московский уголовный розыск.

1882-1886 годы
полковник Константин Гаврилович Муравьев

15 февраля - 7 апреля 1886 года
Исполняющий должность
7 апреля 1886 года - май 1894 года
Михаил Аркадьевич Эфенбах (род. 1841)
Из мещан. Движимого и недвижимого имущества не имел. Окончил 6 классов гимназии. Унтер-офицер резервного батальона пехотного генерал-адъютанта князя А. С. Меншикова и резервного батальона 2-го пехотного Софийского полков (1844); уволен со службы по болезни (1858). Исполняющий должность письмоводителя 3-го квартала Адмиралтейской (Казанской), Выборгской, Нарвской полицейских частей Петербурга (1858), старший помощник пристава Литейной части петербургской полиции (1878), квартальный надзиратель московской полиции (с августа 1880), исполняющий должность участкового пристава (1881), пристав 4-го участка Спасской, Нарвской частей петербургской полиции (1882), пристав московской полиции (с октября 1882). Коллежский регистратор (1858), губернский секретарь (1872), титулярный советник (1875), коллежский асессор (1879), надворный (1880), коллежский (1883), статский (1887) советник. Орден Святого князя Владимира IV степени и чин надворного советника получил досрочно "в воздаяние отличного и ревностного исполнения служебных обязанностей во время арестования важных преступников с 17 на 18 января [1880], при чем подвергал жизнь свою опасности". В январе 1880 года был представлен императору Александру II. Московские генерал-губернатор и обер-полицмейстер характеризовали его деятельность как "особо полезную": "Проявил особенную энергию в раскрытии виновных в 33-х выдающихся делах", например, о получении в Государственном банке по поддельным документам 222 тысяч рублей (1885) или о краже из почтамта 120 тысяч рублей (1886); сюда же следует отнести арест казначея Петергофского казначейства с похищенными 48 тысячами рублей казенных денег (1886).
Уволен со службы "по расстроенному здоровью", получив пенсию в "усиленном размере" и чин действительного статского советника [ЦИАМ. Ф. 16, оп. 28, д. 346, л. 4-12; Оп. 193, д. 393, л. 1-24.].

3 октября 1894 года - после мая 1899 года
Владислав Рудольфович Рыковский
Коллежский, статский (1899) советник. Следователь по особо важным делам Московского окружного суда. 27 августа 1894 года подал прошение о назначении на должность начальника московской сыскной полиции [ЦИАМ. Ф. 16, оп. 193, д. 393, л. 18-24.].

1899 - 1903(?) годы
Надворный советник Платонов

23 февраля 1903 года - март 1905 года
Василий Иванович Лебедев (род. 1868)
Из крестьян Новгородской губернии. Обучался в учительской семинарии военного ведомства (1884-1885). Выпускник Киевского пехотного юнкерского училища (1885-1887) с зачислением вольноопределяющимся 2-го разряда в 47-й пехотный Украинский полк. Офицер 165-го пехотного Ковельского полка (1891), старший адъютант по строевой части 11-й пехотной дивизии, младший офицер Чугуевского пехотного юнкерского училища (1892). Унтер-офицер (1886), подпрапорщик (1887), подпоручик (1888), поручик (1892), штабс-капитан (1901), капитан (1901).
Состоял при ведомстве Министерства внутренних дел (1884). Младший помощник пристава московской городской полиции (1893), исполняющий должность участкового пристава (1894), участковый пристав (1897) [ЦИАМ. Ф. 16, оп. 202, д. 108, л. 1-21.], делопроизводитель департамента полиции (1908-1914), чиновник особых поручений при департаменте полиции (1915). Коллежский асессор (к 1905). Неоднократно командировался в разные губернии Российской империи и за границу для расследования общеуголовных и политических преступлений. 31 мая 1905 года, уходя в отпуск, передал дела А. И. Войлошникову (см. ниже).

(?) марта - 14 декабря 1905 года
Александр Иванович Войлошников (ум. 1905)
Из потомственных дворян. Прапорщик запаса артиллерии. Определен на службу в штат московской городской полиции с откомандированием в Московское охранное отделение (1891). Чиновник канцелярии московского обер-полицмейстера (1893), исполняющий должность помощника делопроизводителя (1894), исполняющий должность журналиста (1896), исполняющий должность чиновника для поручений младшего оклада (1896), чиновник для поручений (1900), чиновник для поручений старшего оклада (1902) при Московском охранном отделении, чиновник управления Московской сыскной полиции (март 1905). Коллежский регистратор (1894), губернский секретарь (1896), коллежский, титулярный (1902) советник [ГАРФ. Ф. 63, оп. 53, д. 95.].
Участвовал в ликвидации революционных кружков в Варшаве (1901), Туле (1902). 14 декабря 1905 года расстрелян на своей квартире за "расправы над революционерами" по постановлению пресненской боевой дружины.

15 декабря 1905 года - 3 марта 1906 года
Исполняющий должность
3 марта 1906 года - 1908 год
Дмитрий Петрович Мойсеенко
Надворный советник, чиновник сыскной полиции (1895). Характеризуя ситуацию перед его вступлением в должность, московский градоначальник писал, что "после вооруженного восстания улицы Москвы начали изобиловать хулиганами, и ворами, и всевозможными преступниками, а преступления уголовного характера увеличились чуть не втрое". В декабре 1905-го - январе 1906 года из Москвы в административном порядке выслано 150 воров и хулиганов, раскрыты 4 убийства [ЦИАМ. Ф. 16, оп. 233, 56, л. 1.]

февраль 1908 года - 1915 год
Аркадий Францевич Кошко
Выпускник Казанского пехотного училища (1888). В службе по ведомству Министерства внутренних дел (1894), помощник начальника петербургской сыскной полиции, делопроизводитель департамента полиции, руководитель департамента сыскной полиции по общеуголовным делам (1915 - 1917). Статский советник.
Арестован в начале марта 1917 года. Эмигрировал.

1915 год - 2 марта 1917 года
Карл Петрович Маршалок
Полицмейстер (до 1915). Надворный советник. Член особого присутствия по разбору и призрению нищих (1917). Последнее крупное дело - раскрытие кражи в Харьковском банке процентных бумаг на сумму в 2,5 миллиона рублей.