XVI

Карагинский залив, Олюторский залив – все это места, которые прошел на своем шлюпе капитан-лейтенант Федор Литке. До него координаты даже выдающихся мысов никто не определял, и положение тех или иных пунктов было известно с огромными ошибками; например, расстояние от Карагинского острова до острова Верхотурова было преуменьшено в десять раз.

Отправляясь 14 июня 1828 года из Петропавловской гавани для описи берегов камчатских и чукотских, Литке полностью отдавал себе отчет в том, что выполнить предпи-сание Адмиралтейского департамента относительно обследования Охотского побережья и Шантарских островов в его экспедиции не удастся. Слишком уж объем возложенных на нее заданий несоразмерен времени, отведенному на их выполнение. Невозможно также выполнить в точности и тот пункт инструкции, который требовал подробно описать не только Олюторский залив, но и весь берег, лежащий к северу и югу от него, о котором нет другой карты, кроме Беринговой. Он записал:
«Я не имел возможности заняться подробной описью всего Камчатского берега, которая взяла бы столько времени, что мы до дальнейших и еще менее известных мест совсем бы не дошли; намерение мое было только определять географическое положение главнейших пунктов, между которыми подробная опись может быть включена после по частям с гораздо меньшими затруднениями».

Следуя своему решению, Литке пересек обширные заливы восточной Камчатки – Авачинский, Кроноцкий, Камчатский и Озерный, не приближаясь к их берегам, а лишь определяя местоположение выдающихся в море мысов. Он определил также положение и высоту видимых издалека исполинских вулканических сопок, включая великолепную Ключевскую. Только у Карагинского острова встали на якорь; капитан послал мичмана Ратманова на шлюпке для отыскания удобной гавани, о существовании которой ему было сообщено в Петропавловском порту по сведениям, полученным от коряков, и разрешил естествоиспытателям высадиться на берег.
Ратманов возвратился на третий день, не найдя гавани; однако его поездка показала, что остров имеет гораздо большую протяженность, чем указано на карте. Литке решил пройти проливом между материковым берегом и островом, привязав к описи пункты той и другой стороны.
Подойдя к материковому берегу, шлюп оказался против устья большой реки, от устья которой простирались надводные кошки; такие же кошки простирались от острова. Литке объясняет название «кошка»: оно происходит от «коска», то есть маленькая коса. Это гряды мелких камней, возвышающиеся над водой и всегда соединенные с берегом, близ них обыкновенно бывает хорошее якорное место. Крашенинников, исследователь Камчатки, писал, что пролив между кошками имеет ширину верст десять; всё было по описанию в его книге.

Литке отметил в своих записках: «Увериться в справедливости известия этого было для меня весьма важно, поскольку существование такой гавани в этом месте дало бы мне средство описать все прилежащие берега, даже в осеннее время. По этой причине решил я посвятить несколько дней на обозрение западного берега Карагинского острова, и если найдется гавань, то, не медля, идти к северу, с тем чтобы воротиться сюда позже, когда пребывание в больших широтах будет невозможно, да и здесь отыскивание гавани было бы затруднительно и опасно».

Ратманов и Семенов были отправлены для продолжения описей. Тем временем рыбаки в полную воду перегородили сетью устье одной из речек, и вся зашедшая с приливом рыба досталась им в добычу. Больше всего в улове было горбуши, попались и гольцы, и камбала, и кунжа, и навага. Свежей рыбой полакомилась вся команда, да еще несколько бочек засолили.

Более чем через восемь десятков лет пролив между островом Карагинским и материком получит имя капитана – на всех картах он обозначен как пролив Литке.

На пути к Олюторскому мысу погода совершенно испортилась, сильный ветер об-ратился в шторм, при сильной качке судно черпало бортами воду. Когда ветер затих, упал густой туман, за которым берег не был виден. Маловетрие и штиль не позволяли продвигаться вперед, а туман не позволял определять положение берега, и Литке подумал – хорошо, что успели хоть произвести опись Карагинского острова, а если бы вместо этого отправились на север, то истратили бы все время на переход и ничего не успели бы сделать.

При плавании в тумане не сбавляли парусов, и свежий ветер быстро уносил вперед, так что, когда горизонт очистился, обнаружилось, что остров Святого Лаврентия  уже пройден и шлюп следует серединой Берингова пролива. Слева и справа видны вершины обоих материков – Азии и Северной Америки. Вот и мыс Восточный (теперь мыс Дежнева), крайний пункт Евразии, прошел по левому борту.

Стать на якорь Литке решил у чукотского берега, в губе Святого Лаврентия (не путать с островом того же имени!). Требовалось проверить хронометры, выполнить магнитные наблюдения, произвести исправление поврежденного рангоута.

Поблизости находились селения чукчей, тут же вступивших в контакт с мореходами. Литке, по обыкновению, хотел получить как можно больше сведений об их образе жизни, быте и занятиях, даже нашлись два переводчика, использовавшиеся как толмачи на ярмарках и в общении с комиссарами русских властей. Однако толку от этих переводчиков было мало; как заметил Литке, «иногда самый простой вопрос, состоящий из двух слов, переводили они по нескольку минут и, как по глазам слушающих заметно было, так, что никто их не понимал. Я часто вынужден был толковать сам по пальцам, спрашивая только названия главных вещей, и обыкновенно с большим успехом, нежели через толмача».

В течение почти трех недель выполнялась опись побережья Чукотского полуострова, вдающихся в берег бухт и заливчиков и отделенных от него проливами островов, среди которых выделялся наиболее крупный – остров Аракамчечен.

Капитан щедро раздавал обнаруженным географическим объектам имена своих со-плавателей: так появились гавань Ратманова и гавань Глазенапа, губа Аболешева, гора Постельса и мыс Мертенса. Подвигу знаменитого адмирала, чье имя носит шлюп, посвящены названия пролива Сенявина и горы Афос; Литке записал: «С 19 июня 1807 года эти два имени сделались неразлучными в воспоминании каждого россиянина и особенно каж-дого русского морехода». В этот день у греческого полуострова Афос произошло сражение, в котором русская эскадра под командованием Сенявина разбила турецкий флот.

Не были забыты и славные предшественники плавания экспедиции Литке: их имена отражены в названиях «мыс Беринга»; «губа архангела Гавриила» (по имени корабля первой экспедиции Беринга); «мыс Столетия» – имя дано 10 августа 1828 года; ровно сто лет назад здесь находился командор Беринг. Обнаруженная гора получила имя Чирикова  («несчастного» – добавляет Литке, по-видимому, имея в виду его раннюю смерть из-за расстроенного чахоткой и цингой здоровья). На Карагинском острове один из мысов был назван именем исследователя Камчатского полуострова Степана Крашенинникова. Мыс Чаплина получил название в честь офицера из команды Беринга, а мыс Кинга – в честь моряка, заменившего Джеймса Кука после его гибели, как написал Литке, «имевшего грустную роль продолжать журнал своего благодетеля и имеющего право на нашу благодарность за многие полезные сведения о географии этой части света».

Менее года назад, 8 октября 1827 года, произошло сражение у Наваринской гавани, что на греческом полуострове Пелопоннес, в котором русская эскадра разгромила центр и правый фланг турецко-египетского флота. Весть об этой победе уже дошла до Петропавловска, когда туда заходил шлюп экспедиции, и Литке присвоил новооткрытому мысу название «Наварин», а близлежащей горе –  имя адмирала Логина Петровича Гейдена – голландского морского офицера в прошлом, принявшего русское подданство, который командовал в этом сражении русской эскадрой.

В августе обследовали берега Анадырского залива. Погода то и дело портилась, поднимался ветер такой силы, что при стоянке на двух якорях пришлось прибегнуть к крайним мерам: приготовить третий якорь и изготовить к спуску реи и стеньги – верхние удлинения мачт. Буря сопровождалась морозом и густым мокрым снегом, сменявшимся холодным дождем. Осень оказалась гораздо ближе, чем того ожидали мореплаватели, и баркасы для описи побережья нельзя было направлять далеко. Пришлось поспешить с выполнением программы исследований. Отряд мичмана Ратманова был отправлен на баркасе для описи западного берега залива, а поручика Семенова – восточного берега. Семенов возвратился на третий день утром, а Ратманов – вечером того же дня.

Когда капитан соединил описи обоих отрядов, он обнаружил, что между ними по-лучился разрыв примерно в 70 миль и, как он полагал, самых важных, поэтому решился войти глубже в залив, чтобы скорее закончить его опись.

Сам Литке съехал на берег, чтобы выбрать подходящее место для маятниковых наблюдений. Предполагалось на следующий день отправить описные отряды, но ветер окреп до такой силы, что нечего было и пытаться вернуться на судно на шлюпке. Литке и его спутники, оказавшиеся на берегу, соорудили укрытие – нечто вроде палатки из тю-леньих шкур, которые присыпали землей, а сверху накрыли парусом. Впрочем, это соору-жение мало помогало от ветра и холода.

На следующий день ветер усилился, к вечеру –  до жестокого шторма. Было видно, что на шлюпе спустили стеньги и реи. «Молодец, Аболешев!», – подумал капитан о своем старшем офицере.
Два дня бушевала буря; на третий ветер утих, и можно было готовить отряды для описи берегов. Утром следующего дня отправился со своим отрядом мичман Ратманов, а через два часа снова поднялся штормовой ветер. «Не случилось бы чего с его людьми», – осознавая свою беспомощность, переживал капитан.

Сочувствуя ему, чукчи сказали шаману, чтобы он заговорил бурю. Шаман, оборотившись лицом к ветру, стал кряхтеть и кричать, как будто бы у него сильно болел живот. Литке записал потом: «Выдержав этот фарс с полчаса, стал он кряхтеть легче и легче, умолк и объявил, что ветер стихнет; мы ему поверили и не ошиблись, а шаман за добрую весть получил нож».

Когда воротились описные отряды Ратманова и Семенова, выяснилось, что Ратманов со своими людьми действительно был в большой опасности. Крепкий ветер застал его на самой середине залива, где сталкивались встречные течения; вода кипела и выбрасывалась вверх высокими столбами. Холод донимал до костей, и баркас, залитый чуть ли не до края бортов, с трудом достиг берега.

Опись северо-восточного берега Анадырского залива была закончена. Последним участком был залив Святого Креста, глубоко вдающийся в чукотский берег.

Литке так хотел успеть еще осмотреть устье реки Анадырь,  положение которого было показано на картах с большими погрешностями. 5 сентября  1828 года под вечер подняли паруса, но долго не могли двинуться в путь из-за слабого ветра, к тому же, встречного. Когда, наконец, ветер изменился, видимость резко ухудшилась, пошел снег с дождем. В таких условиях нечего было и думать идти в Анадырский лиман и, скрепя сер-дце,  капитан проложил курс на юг.

Когда подошли к мысу Олюторскому, случилось несчастье: упал с мачты и разбился матрос Павел Жеребчиков. Он долго страдал, но так и не поправился. Это была единственная потеря за все три года экспедиции.

Из записок Литке: «В ночь на 16 сентября поднялась жестокая буря от востока с ужасным волнением и таким же ненастьем. Мы быстро бежали вперед. Беспрерывные бури с самого отплытия нашего из залива Св. Креста доказывали, что мы вовремя оставили высокие широты… Мы, лавируя беспрестанно, только утром (23 сентября) достигли устья Авачинской губы и в тот же день положили якорь в Петропавловской гавани, где нашли шлюп “Моллер“, ожидавший нас тут уже больше месяца».

XVIII

Тридцатитрехлетний капитан 1 ранга – человек молодой для этого звания – был с интересом и доброжелательством принят и в военно-морских и научных кругах Санкт-Петербурга. А сам он считал чрезвычайной удачей своей жизни то, что вскоре после завершения  своей кругосветки он мог в Петербурге встретиться с великим немецким ученым-энциклопедистом Александром Гумбольдтом, только что возвратившимся из своего путешествия по России – Уралу, Западной Сибири, побережью Каспия. Им было о чем по-говорить: их общими интересами были физика и метеорология, география и этнография, история и языки народов.

В обществе о Федоре Литке сложилось мнение, как об исправном служаке, обласканном вниманием императора, и приверженце научным занятиям. Но  он был заметен и как завидный жених: худощавое лицо, высокий чистый лоб, проницательный взгляд глубоко посаженных глаз, в меру пышные прямые усы, подбритые посредине, и предмет особой заботы владельца – тщательно ухоженные бакенбарды. Ему так шел флотский мундир с высоким стоячим воротником.

Литке не торопился искать невесту, он, в сущности, не отдохнув после изнуритель-ного плавания, был занят литературным трудом.  Но сосредоточиться на нем не всегда было возможно: прошло едва восемь месяцев после завершения кругосветного путешествия, как Литке был назначен начальником отряда из трех судов – фрегатов «Анна» и «Принц Оранский» и брига «Аякс», отправлявшихся в учебное плавание с гардемаринами Морского кадетского корпуса. Считалось, что там, в суровых водах вблизи Исландии, молодые марсофлотцы смогут пройти хорошую школу морской выучки. Что-то с самого начала не понравилось начальнику, назначенному перед самым выходом отряда: от содержимого отсеков пресной воды шел дурной запах, мыло на корабли было выдано какое-то залежалое, а врача на весь отряд вообще не было. Узнав об этом, доктор Мертинс, товарищ и спутник Литке по экспедиции на «Сенявине», напросился в плавание. В морском министерстве не придали должного значения замечаниям Литке, приняв их за излишнюю при-дирчивость. К несчастью, худшие опасения Федора Петровича оправдались.

На «Принце Оранском», где находился Мертенс, произошла массовая вспышка брюшного тифа. Несмотря на устроение лазаретов и объявленный карантин, полностью одолеть заразу не удалось, и сам Мертенс заболел; через две недели после возвращения в Кронштадт он скончался. Эти события тяжелым камнем легли на сердце Федора Петровича, и в своей книге он посвятил памяти друга проникновенные строки.

Новое поручение императора снова отвлекло Литке от работы над книгой о своем путешествии. В 1830 году вспыхнуло восстание в Царстве Польском против российской власти, превратившееся в полномасштабную войну. Главнокомандующий русской армией генерал-фельдмаршал Дибич надеялся быстро закончить войну, но не придал должного значения перевозкам продовольствия, необходимого для обеспечения войск, из-за чего кампания затянулась. В мае 1831 года Литке был направлен в Данциг с ответственным заданием: организовать надежное устройство перевозок по Висле и обеспечить надзор за всей продовольственной операцией. Впервые Федор Петрович был назначен выступать в качестве не просто военного моряка, а государственного чиновника, наделенного необходимыми полномочиями.

В Данциге Литке завязал близкое знакомство с российским генеральным консулом Людвигом Тенгоборским, продолжавшееся затем на протяжении многих лет. Тенгоборский деятельно помогал Федору Петровичу в осуществлении возложенной на него миссии. Нередко вечерами Литке с интересом внимал его рассуждениям насчет экономических приоритетов государства. По мнению знатока финансов и экономики, правительство должно поощрять те отрасли производства, которые могут развиваться на базе естественных ресурсов страны. Для России, страны по преимуществу земледельческой, благоденствия следует достичь за счет почвы, изобилующей сырым материалом, без развития мануфактурной промышленности. Литке ему возражал, ссылаясь на известный ему опыт Англии и Франции, но переубедить собеседника ему не удавалось.

Осенью до них дошло стихотворение Александра Пушкина, написанное на животрепещущую тему – «Клеветникам России». Одновременно пришли и известие, что не все в кругах петербургского общества одобряют эту резкую отповедь защитникам инсургентов. Литке же, обычно сдержанный в выражении чувств, с внутренним восторгом повто-рял полюбившиеся ему строки:
«…от потрясенного Кремля до стен недвижного Китая…»

В подтверждение того, что Литке успешно справился с поручением царя, он был награжден орденом Владимира 3 степени. А еще раньше был награжден орденом Святого Георгия 4 степени (за выслугу лет – 18 полугодовых кампаний) и золотым оружием – за 15 лет выслуги.

XX

Император Николай, к которому Литке явился по поводу своего представления во флигель-адъютанты, внезапно, как это было у него в обыкновении, предложил Федору Петровичу стать воспитателем своего второго сына, великого князя Константина Николаевича. Что мог Литке ответить на такое предложение? В доли секунды он просчитал возможные варианты ответа. Изъявить согласие? Но его душа моряка и ученого была смущена совершенно чуждой ей перспективой променять честную флотскую службу на интриги и суету двора, с которыми он уже успел познакомиться, заняться делом, с которым он считал себя вовсе незнакомым. Отказаться? Но не ему ли первых шагов на флоте въелась в плоть и кровь заповедь: «На службу не напрашивайся, от службы не отказывайся». Император не мог не оценить дипломатичность ответа новоиспеченного флигель-адъютанта: «Воля Государя для меня закон, и если Его Величеству угодно будет повелеть, то мой долг – повиноваться».

Николай I, самодержец, стремившийся регламентировать, как в армии, все формы общественного устройства, строго регламентировал и воспитание своих детей. Старший сын, Александр, с момента восшествия самого Николая на престол в 1825 году, должен был воспитываться как Цесаревич, будущий император Александр II. Предназначением второго сына, великого князя Константина Николаевича, было командовать военно-морским флотом. С рождения он был записан на военную службу. Ему еще не исполнилось четырех лет, когда отец пожаловал ему звание генерал-адмирала – высший из флотских чинов – и назначил шефом Гвардейского экипажа. Адмиральское звание, дарованное ребенку, по-видимому, следует рассматривать как некий вексель, до предъявления которого к оплате еще нужно дослужиться. В будущем он пройдет всю лестницу Табели о рангах, от мичмана начиная, правда, быстрее, чем простые смертные.

Подчиняясь воле императора, Литке понимал, как он писал в своих записках, что «воспитатель генерал-адмирала должен был натурально быть морской офицер, и Государь изволил остановить свое внимание на мне».
Новый воспитатель терзался сомнениями. Ведь он сам не получил никакого правильного образования – он даже не учился в Морском кадетском корпусе. Да и о своем воспитании он мог сказать мало хорошего: «…Отрок, не знавший никогда ласк, на одиннадцатом году жизни лишающийся отца; круглый сирота, остающийся без призора, без всякого воспитания и учения, в самые опасные годы юношества окруженный примерами разврата, самых грубых нравов и всякого соблазна». Что к этому добавить? Обучение в скверном пансионе; беспорядочное чтение в доме дядюшки Энгеля... Пожалуй, единственное светлое пятно – пребывание в семье Сульменева, который нанял учителей, познакомивших юношу с основами математики и навигации. Но и их воспитательную роль Федор Петрович оценивал очень невысоко: по его словам, это были дурные учителя, плохо знавшие свое дело.

«Ну, хорошо, – рассуждал Литке, – пусть у меня в жизни не было воспитателей, коих я мог бы брать за образцы. Значит, остается присмотреться к моим сотоварищам по новому моему ремеслу, попытаться перенять их опыт, их методу и принципы».

Воистину было счастьем, что такие сотоварищи были людьми замечательными – это воспитатели старшего сына императора, цесаревича Александра, Карл Карлович Мёрдер и Василий Андреевич Жуковский.
Мёрдер, военная косточка, образцовый русский офицер, «человек добрый и честный» по определению А.С. Пушкина, был извлечен Николаем Павловичем, тогда еще великим князем, из школы гвардейских подпрапорщиков. Карл Мёрдер был там ротным командиром в чине капитана; еще юным корнетом он участвовал в сражениях против Бонапарта, за отвагу был награжден орденом и после тяжелого ранения под Аустерлицем определен по военно-педагогической части. Николай, который был  шефом школы, приметил худощавого, подтянутого офицера, с безупречно сидящей на нем военной формой и вдумчивым взглядом умных глаз.

Мёрдер безотлучно находился с наследником, днем и ночью, не ведая ни выходных, ни отпусков. Меньше всего он был похож на начальника; участие в детских играх, в учебе и развлечениях мальчика сделало его сердечным другом Александра, доверявшего воспитателю все свои маленькие тайны. Мёрдер заботился о том, чтобы его воспитанник – будущий самодержец стал профессиональным военным, и добивался овладения им в совершенстве и верховой ездой, и гвардейской  выправкой, и умением повелительно и четко отдавать команды строю вытянувшихся во фрунт гренадеров

Но не менее важным Мёрдер считал воспитание в наследнике доброты и чувства сострадания к несчастьям мира сего. Он совершал с ним прогулки по окраинам Петербурга, посещал дома бедных жителей, знакомя с их нуждами и заботами, оказывая вспомоществования из небольших сумм, выделенных отцом на благотворительность.

Василий Андреевич Жуковский, замечательный поэт, ступая на воспитательскую стезю, прежде всего пытался осмыслить свои новые функции и определиться с содержанием понятия «воспитание» вообще. В отличие от практика Мёрдера, он в большей степе-ни был теоретиком, что нашло отражение в его  педагогических произведениях. Жуковский разработал для великого князя многолетний «План учения», отвечающий требованиям лучших европейских педагогических систем. Он создал перечень достоинств, которые будущий монарх должен воспитывать в себе, (катехизис морали, по выражению самого Жуковского), состоящий, по образцу Моисеевых скрижалей, из десяти заповедей, некоторые из которых в особенности были близки  Литке как воспитателю:
«...Уважай закон и научи уважать его своим примером. Закон, пренебрегаемый царем, не будет храним и народом.
...Люби и распространяй просвещение – народ без достоинств, из слепых рабов легче сделать свирепых мятежников, нежели из подданных просвещенных, умеющих ценить благо порядков и законов.
...Властвуй не силою, а порядком: истинное могущество государя не в числе его воинов, а в благоденствии народа.
...Будь верен слову. Без доверенности нет уважения, неуважаемый бессилен.
...Не обманывайся насчет людей и всего земного, но имей в душе идеал прекрасного – верь добродетели».
Литке, который тщательно изучил «План учения» и другие педагогические сочине-ния Жуковского, мысленно переложил их на воспитание и обучение великого князя Кон-стантина.  Правда, он был несколько смущен доктринерством своего старшего товарища; конечно, все было правильно, но можно ли втиснуть в десять наставлений все многообразие целей и задач воспитательной деятельности.

В педагогических трудах Жуковского, при всей их убедительности, отсутствовало что-то такое, без чего не может зеленеть вечное древо жизни. Великая княгиня Ольга Николаевна вспоминала о Жуковском: прекрасные намерения, цели, системы, много слов, всё – абстрактные объяснения; и не без ехидства добавляла: «В детях он ничего не пони-мал».

Впрочем, последнее замечание в некотором смысле может быть отнесено не только к Жуковскому, но и к Литке; по странному совпадению ли, по умыслу ли государя-императора для воспитания еще с малолетства его детей были выбраны люди, ни собственных детей, ни семьи не имевшие.

Что делать с пятилетним мальчиком, Литке поначалу решительно не знал. Впро-чем, он быстро сообразил, что, независимо от какой-либо системы, он должен позаботиться о здоровье и физическом развитии ребенка. Тут уж опыта ему было не занимать: важнейшая часть его службы на кораблях была уделена  предупреждению болезней в экипаже. Прежде всего, он установил точный распорядок дня: когда вставать ото сна, когда ложиться, время завтрака, обеда, ужина было расписано и подлежало неукоснительному выполнению. С утра и потом неоднократно в течение дня – физические упражнения. Как можно большее время было уделено прогулкам на свежем воздухе. Непременное проветивание в спальне, в комнатах для игр и занятий. Никакого принуждения; Литке взял за правило добиваться послушания убеждением и лаской.
               
Теперь о развитии умственном и духовном. Ежедневные занятия с учителями языков – необременительные, скорее похожие на забавы. Игры со сверстниками, с братьями и сестрами. Непременное общение с папа и мам;а, поцелуй и благословение на ночь. А что непонятно – всегда помогут советом Мёрдер и Жуковский. Уф! Кажется, начало есть. Да, еще: непременные занятия музыкой. Пусть пока великий князь будет простым слушателем прекрасных мелодий Моцарта или Бетховена, а там, Бог даст, сам пристрастится к музицированию, столь необходимому для отдохновения души.

Когда Константину исполнились восемь лет, начались его регулярные занятия науками, для проведения которых были привлечены лучшие ученые и педагоги. Новые условия – новые сложности. Отношение великого князя к учению не всегда было ровным, хотя, казалось бы, новые знания он воспринимал с интересом.

«Открывается еще один недостаток, – пишет Литке Жуковскому, – который мы до сих пор приписывали возрасту, а теперь уже начинаем почитать органическим – это есть отвращение от всякой головной работы. Что не говорит его воображению, что не действие, не анекдот, то уже ему не нравится. Случится ли, что работа не идет как по маслу, требует размышления, догадки, преодоления трудностей – он сейчас теряет дух, терпение, – и вслед за этим капризы, и не хочет работать. Может показаться противуречием, что виною этому (при нетерпеливом нраве) необыкновенные его способности. Но он так легко все понимает, что учение, по большей части, не стоит ему никакого труда; и от этого он не привыкает к труду. Что же делать? Неужто затруднить учение, чтобы приучить его к труду? – За исключением этого недостатка, должно признаться, что учение идет хорошо».

«Незанятый он мог быть невозможен, – вспоминала о брате Константине великая княжна Ольга. – На все у него всегда был ответ, и его смешные гримасы выводили часто Мама из терпения, и ей приходилось бранить его. Он был упрям, и Литке боролся с этим, постоянно его наказывая; но это не было правильным способом воспитания: если бы с ним обращались иначе, его натура могла бы сделаться великой. Он часто днями не разговаривал, таким обиженным и озлобленным чувствовал он себя тем воспитанием, которое применялось к нему».

Ну, насчет наказаний великая княжна, пожалуй, преувеличивала.  Литке самого мучил вопрос: наказывать или не наказывать? И если наказывать, то как?  В трактатах Жуковского ничего на этот счет нет, а вот как решал эти вопросы умница Мёрдер?

Извольте, вот случаи из его практики воспитания цесаревича, им самим рассказан-ные:
«Великий князь, полагая, что за ним не наблюдают, схватил Виельгорского (товарища по играм – В.В.) за шею, потряс его и дал ему несколько толчков. Поступок сей вынудил меня сделать ему весьма строгий выговор и объявить, что поступком сим он сам себя унизил, ибо выказал гнусное чувство мщения»;

«11 декабря. Весьма хороший день в отношении ученья, можно было бы сказать то же в отношении поведения, если бы я не был принужден сделать строгое замечание великому князю за страсть его к спорам, что показывает желание быть правым, а желание это может быть порождаемо гордостью, грехом смертельным»;

«11 января. Великий князь не имел времени приготовить урок... он получил отметку хуже, чем его товарищи, за что получил выговор от государя императора, и так как он не выучил урока, то, по нашим правилам, ел один суп»;

«Всю неделю великий князь занимался во время уроков и в приготовительные часы с большим прилежанием. Поведением его я был бы доволен, если бы не приходилось делать ему несколько раз замечаний насчет неуместных шуток».

Однако, когда невыдержанность наследника подчас была несносна, он получал и более строгое наказание. Старшую воспитательницу сестричек, мадам Юлию Баранову, он чуть не в глаза называл дурой; о воспитательнице Адини, прелестной мисс Броун, которую тоже звали Юлией, говорил, что она глупая, а когда однажды в игре он не хотел быть ее партнером, он бросил ей в лицо собачонку. Мисс Юлия, никому не пожаловалась, но узнавший об этом безобразном поступке отец наказал негодника, объявив ему 24 часа домашнего ареста.

У Константина до таких выходок не доходило. Но все же Литке пишет Жуковскому о своем воспитаннике, что он «...Умен. Добр, резв, буффон. Чист как голубь, еще не мудр как змея, но зато упрям, как... уже, не знаю к чему и применить и как назвать этот совершенно особенный род своенравия. – Не то, чтобы не послушался, не то, чтобы сделал то, что запрещено, или не исполнил того, что приказано: – а как бы все сделает по-своему... уж коли нельзя на деле, то хоть на словах... настоящий дух отрицания. Не довольно наяву, и во сне он тот же; часто голова его там, где у всякого человека бывают ноги. Шутки в сторону: выразить нельзя, до какой степени это затрудняет наше дело; просто не знаю иногда, что делать? – Разумеется, что это и на работы имеет влияние...»

А, в общем-то, не все так плохо, усилия Литке приносят свои плоды. Три года спустя Федор Петрович уже по-иному отзывается об успехах своего великого князя – он им очень доволен.

Из письма Жуковскому:
«Дай Бог, чтобы я не ошибался; но мне кажется, что рассудок начинает в нем по-маленьку оперяться, что легкомыслие и ветреность, до сих пор бывшие безмерными, немного стали полегче. – Со стороны нрава тоже будто заметен некоторый счастливый пе-релом. Он как будто стал доступнее убеждениям рассудка и чувства. Заметив это, я и сам сообразно тому переменился, и где прежде не мог обойтись без строгости, стал действовать лаской, и покамест с полным успехом. Об одном молю Бога – чтобы это так продолжалось. Тогда исчезнет, может быть и жесткость и холодность, приводящие меня до сих пор в отчаяние, удастся возбудить в нем теплоту души, отзывчивость. Об этом я более всего думаю и забочусь».

И еще год спустя – снова в письме Жуковскому:
«Педагогическая фабрика все продолжает работать по-старому, не имея даже преимущества всех других фабрик – представлять цифирью результаты своих работ. – Кажется, что с Божиею помощью все идет не худо, – с намерением говорю только не худо, чтобы не ошибиться, потому что, право, иногда становишься в тупик и не знаешь сам, что делать. С одной стороны кажется как будто и развиваемся, будто и является что-то похожее на успех, но как подумаешь, с другой стороны, что ведь 16-й год (великому князю Константину – В.В.), и как взглянешь на тысячу вещей, против которых и с Вами еще вместе мы боролись и продолжаем ежеминутно бороться, не успев искоренить ни одной, то хоть в отчаяние придти. – Видишь сердце доброе, наклонности лучшие, и тут же какую-то су-етность, холодность, бездушие,  – словом, ум за разум заходит».

В 1835 году императорская чета совершила короткую поездку в Москву. С собой родители взяли Константина и Александру с их воспитателями. Литке как будто впервые разглядел мисс Юлию Броун, служившую воспитательницей великой княжны Адини. Юлия засиделась в невестах – ей шел двадцать пятый год. Федор Петрович, утешая барышню, говорил, что они должны терпеливо нести крест своей педагогической профессии, прощая детям их безвинные и винные шалости. Во время поездки Литке влюбился в мисс Броун; как Адини рассказывала сестрам,  «влюбленные никого и ничего, кроме себя самих, не видели». А поэтому для великой княжны это были лучшие дни ее жизни, так как она совершенно была предоставлена самой себе. Пылкая любовь соединяла сердца воспитателя и воспитательницы, и они поженились.

XXII

В наступившем 1844 году Литке всей душой погрузился в организацию углубленной морской подготовки своего подопечного, получившего флотское звание лейтенанта, а затем капитан-лейтенанта. На пароходе «Ладога» они поднялись вверх по Неве и по Онежскому озеру перешли к Петрозаводску. Так интересно было наблюдать, как вдоль бортов бегут зеленые берега. На литейном заводе его императорскому высочеству была продемонстрирована пальба из отлитых там пушек; посуху добрались до Северной Двины и снова на пароходе дошли по реке до Архангельска. Там уже ждал отряд из построенных на местной верфи и снаряженных к плаванию судов – 74-пушечный корабль «Ингерманланд» и фрегат «Константин». Литке казалось, что он мог бы с закрытыми глазами про-вести суда по пути, досконально изученному еще в молодые годы, во время новоземель-ских экспедиций. Отрадно было узнавать знакомые места, и грустно, что прежние годы безвозвратно ушли. Иная молодость пришла на смену. Семнадцатилетний великий князь, трепещущий, как застоявшийся резвый жеребец, только что не бил копытом от нетерпения, впервые исполняя обязанности командира фок-мачты и вахтенного офицера. Кончи-лась игра в матросики, началась настоящая морская служба (конечно, под неусыпным приглядом Литке и Лутковского).

Путь на Балтику, в Кронштадт лежал через неспокойные моря – Белое, Баренцево, Норвежское, Северное, с единственным заходом – в Копенгаген. Довелось и хлебнуть соленого норд-веста, и зарываться бушпритом в крутую волну, и подниматься на раскачивающуюся, подобно маятнику, мачту – словом, всего за месяц испытать всё, что знатоки называли емким словом «оморячиться».

Учебные занятия великого князя были прерваны на целый год; он отправился со своим наставником в плавание вокруг Европы. Заходы в Англию, Испанию и Францию, крейсирование с отрядом по Черному и Эгейскому морю, к Греческому архипелагу, посещение порта Николаев и турецкого Константинополя заняло восемь с лишним месяцев.
Литке был доволен морской выучкой своего воспитанника, уже исполнявшего должность старшего офицера на корвете «Менелай» и фрегате «Флора», а затем приняв-шего под свое командование фрегат «Паллада».

С адмиралом Литке в плавание отправился Иван Константинович Айвазовский, официально назначенный живописцем Главного морского штаба (правда, без зарплаты). Он еще в 1836 году, девятнадцатилетним юношей, был прикомандирован в качестве художника на корабли Балтийского флота, где тогда великий князь Константин Николаевич совершал учебное плавание со своим наставником. Певец моря тогда познакомился со знаменитым мореплавателем, общение с которым всю жизнь будет обогащать его новыми знаниями и впечатлениями. В этот раз Айвазовский выполнил целый альбом карандашных рисунков – картины он писал только в мастерской, но, возвратившись в родную Феодосию, создал большое количество превосходных картин, навеянных путешествием.

9 сентября 1847 года Константину Николаевичу исполнилось 20 лет, то есть он достиг совершеннолетия и более не нуждался в воспитателе. Император оставил Литке при нем попечителем, и в этом качестве ему предстояло заботиться об интересах, нуждах или потребностях великого князя. Уже на следующий день Федор Петрович пишет Жуковскому:

«Вчера переступил наш воспитанник через эту важную грань в его жизни; – важную для него, но важную и для меня, посвятившего 15 лет своей жизни на его образование… Невольно спрашиваешь только себя: какой же положительный результат этих 15-ти лет моей работы? Спрашиваешь и сам не знаешь, что ответить. Вот перед нами молодой человек целиком, со всеми его достоинствами и недостатками. Кто решится сказать, что в этом общем итоге принадлежит воспитанию положительно, что развилось мимо его; или даже вопреки ему? В особенности – разгадать или открыть, что воспитание в этом общем явлении отвратило или предупредило? – Принявшись как новичок за дело, совершенно мне чуждое, по воле Царской, я добросовестно (и Вы, Василий Андреевич, засвидетельствуете) старался в него вникнуть, обдумывая каждый шаг; сравнивая предпринятое с результатами и последствиями, прихожу к выводу, в котором боюсь почти признаться – но перед Вами можно... что воспитание может дерзнуть приписать себе... предупреждение дурного, которое без нас могло произойти; и что я охотно откажусь от всякого участия в достоинствах воспитанника, лишь бы не приписывали мне недостатков его. Воспитание как в том, так и в другом равно не грешно. – Сколько седых волос, сколько дурной крови, сколько лет жизни стоило мне неведение важной истины, что роль воспитателя, по крайней мере, у Принца, должна быть главнейше пассивная, предостерегательная...»

В связи с окончанием службы по воспитанию великого князя Константина Николаевича Литке был осыпан царскими наградами. Он получил орден Владимира 2 степени, ему была назначена рента по 4000 рублей серебром в год сроком на 50 лет и вручена табакерка с портретом Государя и алмазными знаками с рескриптом о Высочайшем благоволении. Иностранных орденов к этому времени накопился уже целый десяток: и прусский Красного Орла, и французский Почетного Легиона, и саксен-веймарский Белого Сокола… «Эк, сколько наград, – думал Литке, – уже и вешать некуда...  Да, не забыть бы еще и российские ордена Станислава, Белого Орла…»

Думается, что Федор Петрович заметно преуменьшал свою роль в воспитании великого князя Константина Николаевича, генерал-адмирала, будущего руководителя и замечательного реформатора российского флота. Среди выдающихся заслуг воспитанника – воссоздание военно-морских сил России после жесточайшего поражения в Крымской войне, создание броненосного флота винтовых кораблей, вооруженных нарезными орудиями вместо гладкоствольных чугунных пушек. Под его руководством был разработан новый Морской устав, отвечавший последним требованиям войны на море, радикально сокращены нестроевые команды и береговые службы, висевшие, как гири, на ногах флота и без пользы поглощавшие средства, отпущенные на его содержание и развитие. Русские эскадры вышли в Атлантический и Тихий океан. Константин Николаевич отменил на флоте телесные наказания и был одним из инициаторов судебной реформы, установившей состязательность сторон и гласность судопроизводства.
Он возглавлял комитет, готовивший освобождение крестьян от крепостной зависимости, и был достойным соратником своего старшего брата, Александра II, царя-реформатора.

Новому царю, Александру III, не были нужны реформаторы у рычагов власти, и он отправил своего дядю Костю в отставку, сохранив за ним только декоративный пост члена Государственного совета.
Когда истек срок попечительства Литке над Константином Николаевичем, он получил от великого князя трогательное письмо:

«...Вы всегда останетесь для меня мой старый Федор Петрович, с которым я непре-рывно провел 16 лет, и если Господь Бог меня удостоит хоть чем-нибудь быть полезным флоту в его теперешнем положении, то, разумеется, Вы тому главная причина...»

Получив это послание, адмирал задумался. Сколько раз он сетовал Жуковскому на леность своего воспитанника в писании писем: «...Константин Николаевич давно собирается к Вам писать, но не соберется...»; «...Генерал-адмирал писал к Вам впрочем с вояжа раз или даже, как он уверяет, два...»; «Не хотелось отвечать прежде моего В. Князя, не хотелось и понукать его слишком... а он, мой голубчик... тяжеловат на подъем. Таким образом проходили неделя за неделей...».
«Я и вправду стал стареть, – думал адмирал. – Так хочется верить, что мой голубчик написал письмо не по казенной надобности, а по велению сердца – и дай ему Бог здоровья!».