8

Неизвестный художник (монограммист К. В.). Портрет Александры Осиповны Смирновой-Россет. 1830-е гг. Кость, гуашь, белила. 6,7х5,7 см (в свету). Литературный музей Пушкинского дома, СПб.

Самая глубокая, искренняя дружба связывала Александру Осиповну с Гоголем. Правда, их отношения долгое время разворачивались вяло, как необязательные. Выше упоминалось: Смирнова даже забыла, что они познакомились в Царском Селе у Пушкина летом тридцать первого года. Вот, как она сама о том писала:
«Каким образом, где именно и в какое время я познакомилась с покойным Н.В. Гоголем, совершенно не помню. Это может показаться странным, потому что встреча с замечательным человеком обыкновенно нам памятна, и притом у меня память прекрасная. Когда я однажды спрашивала у Н.В., где мы с вами познакомились, он мне отвечал: «Неужели вы не помните? Вот прекрасно! Так я же вам не скажу: это, впрочем, тем лучше, это значит, что мы всегда были с вами знакомы…
В 1837 году я провела зиму в Париже… Русских было довольно, в конце зимы был Гоголь… Он был у нас три раза один, и мы уже обходились с ним как с человеком очень знакомым, но которого, как говорится, ни в грош не ставили. Всё это странно, потому что мы читали с восторгом «Вечера на хуторе близ Диканьки» и они меня так живо перенесли в великолепную Малороссию» (может быть, что-то подобное проскальзывало по отношению и к Лермонтову в начале их знакомства, и оттого он обижался?)

Летом того же года в Бадене их дружба окрепла. Здесь состоялось историческое первое чтение первых глав поэмы «Мертвые души». Смирнова описала в подробностях и то, как это происходило, и то, что этому предшествовало:
«Мы встречались почти каждое утро. Он ходил или лучше сказать бродил один… Часто он так был задумчив, что я долго, долго его звала; обыкновенно он отказывался со мною гулять, прибирая самые нелепые резоны. Его, кроме Карамзина, из русских никто не знал, и один господин высшего круга мне сказал, встретив меня с ним (пер. с фр.): «Вы находитесь в дурном обществе; вы гуляете с каким-то Гоголем, человеком очень дурного тона».
В июне месяце он нам вдруг предложил вечером собраться и объявил, что пишет роман под названием «Мертвые души» и хочет прочесть нам две первые главы.
…Около 7-го часа мы сели кругом стола. Н.В. взошёл, говоря, что будет гроза, что он это чувствует, но несмотря на это вытащил из кармана тетрадку в четвёрку листа и начал первую главу… Меж тем гром гремел, и разразилась одна из самых сильных гроз, какую я запомню… Он поглядывал в окно, но продолжал читать спокойно. Мы были в восторге, хотя что-то было странное в духе каждого из нас» (от автора: надо отметить, что Гоголь воспринимал грозы и нервно, и мистически; именно так описана у него летняя гроза, переходящая в снегопад в главе, где Чичиков приезжает к Коробочке, и может быть, именно тот случай навёл его на это описание).

А вот ещё одно место из воспоминаний Смирновой, которое говорит о её глубоком понимании и личности Гоголя, и его произведений (что сегодня считается хрестоматийным, тогда понимали единицы):
«Никто так не читал, как…Николай Васильевич и свои и чужие произведения; мы смеялись неумолкаемо…и не подозревали всей глубины, таящейся в этом комизме. Такова уж участь комика, и надобно, чтобы долго смеялись ему, пока вдруг не уразумеют некоторые избранные, что этот смех вызван у него плачем души любящей и скорбящей, которая орудием взяла смех.
…Этот вопрос, конечно, смущал Гоголя. Высокий христианин в душе, он знал, что образец наш, Христос Спаситель, не смеялся никогда. Потому легко понять, что произошло в нём, когда он увидел, что Чичиков, Собакевичи, Ноздрёвы производят лишь смех с отвращением… Всё это в первую минуту Гоголь чувствовал; но до страдальчества дошло это позже, когда пошла так называемая его школа, и страдание это вырвалось из груди его в «Переписке с друзьями». Её никто не понял, эту переписку, потому что никому не был открыт он вполне, и что перегорело в его душе (собственные его слова в письме ко мне), было известно только Богу» (здесь надо прибавить, что Смирнова едва ли не первая поняла и отметила: Маниловы, Ноздрёвы, Собакевичи глубоко сидят в натуре каждого человека, откуда их и «вытащил» на свет Божий гений Гоголя).

С той поры, когда Александра Осиповна поняла главное в душе Гоголя, она стала его «добрым ангелом». Именно её ходатайствам при дворе и просьбам через графа Виельгорского к министру народного просвещения Уварову мы обязаны тем, что «Мёртвые души» вопреки возмущению клерикально-официозных сил напечатаны без цензурных вырезок, убивавших книгу (сочетание слов «мертвые души», особо возмутившее те силы, взято из посланий святого апостола Павла и означает людей, окостеневших в разнообразных грехах и пороках и ещё при жизни омертвевших для добродетели).

Именно Смирнова многократно ссужала деньгами Гоголя и его друга, великого живописца Иванова, буквально голодавших в Италии, и тем давала им возможность продолжать труды.

Это она долго и настойчиво добивалась и добилась для полунищего нашего гения пособий, а затем и пенсиона от Императора, что было непросто. При этом - выиграла ряд острых стычек с самим шефом жандармов графом Орловым:
«В воскресенье на обычном вечере Орлов напустился на меня и грубым, громким голосом сказал мне: «Как вы смели беспокоить Государя, и с каких пор вы – русский меценат?» Я отвечала: «С тех пор, как Императрица мне мигнёт, чтобы я адресовалась к Императору (подразумевается – даст знак, когда у того доброе настроение), и с тех пор, как я читала произведения Гоголя, которых вы не знаете, потому что вы грубый неуч и книг не читаете, кроме гнусных сплетен ваших голубых штанов» (цвет формы жандармерии – «Прощай, мундиры голубые» у Лермонтова)… Государь обхватил меня рукой и сказал Орлову: «Я один виноват, потому что не сказал тебе, Алёша, что Гоголю следует пенсия». За ужином Орлов заговаривал со мной, но тщетно. Мы остались с ним навсегда в разладе».

А как глубоко понимала Александра Осиповна художническую суть Гоголя, обычно скрытые глубоко состояния, из которых и вырастают произведения! Однажды Николай Васильевич устроил для своего «доброго ангела» чудесную экскурсию по Риму. Она полностью была созвучна с его «Римом», этим лучшим описанием в мировой литературе «вечного города».

Вот воспоминание Смирновой о той экскурсии. Она уже самим стилем своим открывает нашему пониманию истоки той вещи Гоголя, «Рима», и причину того, почему он долгие годы писал о России именно в Италии:
«Никто не знал лучше Рима (лучше Гоголя)… Не было итальянского историка или хроникёра, которого бы он не прочёл, не было латинского писателя, которого бы он не знал… Он сам мне говорил, что в Риме, в одном только Риме он мог глядеть в глаза всему грустному и безотрадному и не испытывать тоски и томления… И точно, в Риме есть что-то примиряющее человека с человечеством. Слава языческого мира там погребена так великолепно; на великолепных развалинах воздвигся другой Рим, христианский, который сперва облекся в смирение в лице мучеников или молчаливых отшельников в катакомбах, но впоследствии веков, заражённый тою же гордынею своих предков, начал погребаться с древним Римом. Развалина материальная и развалина духовная – вот что был он в 40-х годах, но всё над ним то же голубое небо, то же яркое, тёплое, но не палящее солнце, та же синяя ночь с сиянием звёзд, тот же благотворный воздух, не тревожный, как неаполитанский, но успокаивающий. И столько красоты и величия в воспоминаниях не примиряет ли нас с человечеством? Остаётся благодарность Провидению, которое позволило всякому принести плод свой во время своё, и, гуляя по развалинам, убеждаешься без горечи, что народы, царства, так же как и всякая личность, преходящи».

Именно тогда в Италии у Гоголя и Смирновой начался поворот к Вере, вырастание в ней и стремление полнее жить по Учению Христову. Это связало их ещё теснее в общем строе, стремлении душ. А весна в Ницце тысяча восемьсот сорок четвёртого года явится кульминацией этой духовной дружбы. Именно тогда Смирнова открывала ему тайны своего сердца без ложного стеснения, а Гоголь становился для неё наставником. Теперь они держались друг за друга как брат с сестрой во Христе.

Впереди ждёт их ещё ряд расставаний и дорогих встреч. Николай Михайлович Смирнов, произведённый при дворе в камергеры, переходит на службу в министерство внутренних дел. Он назначен калужским губернатором (закончит свою карьеру гражданским губернатором Санкт-Петербурга). Вернувшийся в Россию Гоголь вместе со Смирновыми отправляется в Калугу. Не раз он будет жить в их доме и ездить в Оптину пустынь, просить у святого старца Макария благословения постричься в монахи и даже надоедать ему, получая отказы.

Глубоко опечаленный этим отказом Гоголь вновь уехал за границу. Александра же Осиповна стала теперь его бесценным корреспондентом, рассказчиком в письмах о России. Гоголю нужны как воздух материалы – он работал над двумя книгами сразу. Во втором томе незавершённого замысла эпопеи-трилогии «Мертвые души» по её рассказу об отчиме Арнольди написан образ генерала Бетрищева. И сама Александра Осиповна тоже попала на страницы этой книги. Когда в новый приезд на Родину Николай Васильевич будет читать в калужском губернаторском доме девять глав второго тома, она сразу узнает себя в одной из героинь. Вот её воспоминание о том:
«Одно лицо было удивительно хорошо отделано…эмансипированная женщина-красавица, избалованная светом кокетка, проведшая свою молодость в столице, при дворе и за границей. Судьба привела её в провинцию, ей уже за тридцать пять лет, она начинает это чувствовать, ей скучно, жизнь ей в тягость».

Действительно, так всё и было с нею, и дальше только нарастало. Гоголь многое провидел. Жить губернаторшей Смирновой претило. Особенно – те вынужденные визиты к первым дамам-чиновницам губернии и приёмы их у себя. Всё это так напоминало описанное в первом томе «Мертвых душ»! А с самого прибытия в Калугу её разозлило признание простодушного священника кафедрального собора в том, что все местные опасаются новой губернаторши. Ведь, Лермонтов написал о ней: «Но молча вы глядите строго…»!

Гоголь, как мог, внушал: нельзя впадать в мрачное состояние. В своём положении Смирнова способна приносить много пользы, если поможет вырастать всему доброму вокруг себя. Его наставления, советы войдут затем в книгу «Выбранные места из переписки с друзьями». Вообще, Смирнова-Россет оказала автору исключительную корреспондентскую помощь в работе над этой важнейшей вещью.

«Выбранные места…» вышли в печати под новый, тысяча восемьсот сорок седьмой год. И вновь Александра Осиповна помогла уладить затруднения с цензурой. И она же едва не единственная тогда горячо приняла эту непонятую обруганную книгу:
«…Любезный друг Николай Васильевич. И вас поздравляю с таким вступлением, и Россию, которую вы подарили этим сокровищем. Странно! Но вы, всё то, что вы писали доселе, ваши «Мёртвые души» даже, - всё побледнело как-то в моих глазах при прочтении вашего последнего томика».

Александра Смирнова-Россет, удостоенная от общества чести вместе с Гоголем именоваться «религиозными фанатиками» за свою позицию, вновь поняла главное – направление. Поняла то, что даже лучшие умы понять и принять не смогли и не захотели! В этой книге Гоголь вышел за рамки художественной прозы. Он раздвинул границы современной словесности возвращением к традиции духовно-нравственной литературы раннего и средневекового христианства, соединённой с публицистичностью на злобу дня.

Может быть, Гоголь сделал излишний акцент, допустил горячность проповедника, неприемлемые тем, иначе воспитанным, обществом. Но суть-то совсем не в том! Суть - в увлечённой проповеди его главной мысли. А об этой мысли говорить по существу не хотели. Если сформулировать её кратко, она будет звучать так: это мысль о необходимости выстраивать жизнь личности, общества и государства согласно заповедям, правде Божией. Всё начинается с конкретного человека, с его стремления приблизиться к воплощённой Истине-Христу через Его Церковь. И далее – выстраивать на этой основе каждому на своём месте, куда он поставлен, жизнь народную, службу государеву.

Гоголь не идеализировал русскую жизнь. Он яснее многих понимал накопленную порочность и пошлость. Оттого и страдало сердце его! Он понимал необходимость учиться лучшему у других стран и народов, но видел и таящуюся за всей пошлостью и чиновным произволом народную, молодую и неистраченную силу России. В этом – смысл его знаменитого монолога из «Мертвых душ» о птице-тройке, независимо от того, кто бы ей временно ни правил. И он сознавал прекрасно, куда мчится она сейчас, и куда могла бы мчаться, окрылённая силой христианской Веры сердечной. И только на основе церковности, деятельной соборности видел возможность очищения и действительного взлёта Руси. Отсюда его известнейшее определение её как нашего монастыря, где к трудничеству на своём месте должна прилагаться обязательно искренняя молитва, стремление ко Христу. Без этого краеугольного камня монастыря как братства нет. Есть хищничество, ханжество, пошлость. А высшая цель земного существования: преображение, восстановление души погибающего в грехах брата. «Полюбите нас чёрненькими, а беленькими нас всяк полюбит»…

В этом же была и главная идея, цель не только «Выбранных мест…», но и эпического замысла трилогии «Мертвые души». Чичикову надлежало пройти через тюрьму, любовь, страдание и покаяние к очищению и восстановлению в себе образа Божия.

На Гоголя за его литературно-христианский поступок обрушились удары со всех сторон. Вожди народившегося революционно-материалистического «разночинства», предтечи тех, кого в наши времена уже Солженицын окрестит «образованцами», считали вкупе с либералами, что писатель призывает к ужесточению клерикализма, крепостничества, бюрократизма. А «славянофильский» лагерь, близкие приятели и сочувствующие, решили, что он замолился в своём «прекрасном далёко», в своих «палестинах» и впал в гордость и прелесть, помутился разумом. Иерархи Церкви также осудили книгу общими и жестокими словами как вредную. Говорили много на тему его книги, говорили о Гоголе, но не о главной мысли его. Били автора со всех сторон, били наотмашь, били не жалея, как не жалели ни Пушкина, ни Лермонтова. Примешивалась и обычная литературная зависть, и ревность тех, в чью «епархию» он покусился вторгнуться.

Лишь граф Толстой, известнейший в истории Церкви своей крепкой верой обер-прокурор Святейшего Синода, у которого жил Гоголь, пытался утешить его, поддерживал. С ним – ещё очень немногие. Да Смирнова с горячностью защищала книгу в литературных салонах и бывших приятельских кругах, в результате чего сама прослыла полупомешанной. Вот, что пишет она Жуковскому:
«Читали ли вы книгу Гоголя и знаете ли вы, какие толки пошли о нём? В Москве его сочли совсем за сумасшедшего и объявили это во всеуслышание, разумеется, его «друзья».

Здесь она подразумевает свои бои за книгу со славянофилами, с семьёй Аксаковых в частности. Это отношение Аксаковых также выглядит странным – они очень близко дружили с Гоголем, знали о всех его замыслах. Отношения были тёплые, доверительные. Гоголь не раз жил в их особняке, давал литературные советы Константину. И именно Константин Аксаков точнее всех когда-то определил замысел и смысл поэмы «Мёртвые души» в своей полемической статье, направленной против огрублённого, упрощённого понимания этой вещи Белинским.

Александра Осиповна прекрасно понимала, чем грозит Гоголю такое отношение к нему общества. Она знала, обсуждала с ним многократно в переписке и те беды русской жизни, избавлению от которых решил служить великий писатель. Она знала его сердце, сострадала, пыталась хоть как-то вступиться, помочь людям понять его, горячилась и надрывала свои собственные нервы. Но всё оказалось напрасным. Трагедия Гоголя была пущена в действие.

Он покусился обратиться к общественному мнению с вопросами чрезвычайной важности, не спросив дозволения у властей светских и церковных, у литературной братии. Это вопросы будущего России: о том, куда и как двигаться дальше. Эти вопросы были не придуманы им, а рождены историческим временем. И уже очень скоро сам ход развития потребует переустройства заскорузлой, дичающей на глазах бюрократической и экономической системы страны, «подмороженной» Царём на целых тридцать лет. И Россия опять, в своём уютном застое, этой «маниловско-обломовской» дрёме, окажется не готовой к последовательным продуманным переменам, что вызовет взрыв, резкий рост революционности и всех, с этим связанных последствий. И нет ли в том вины образованного общества? Не захотели прислушаться к голосу гениального своего писателя, как чуть ранее – к голосу Пушкина. В особенности - к повести того «Капитанская дочка», "Истории пугачёвского бунта"(недаром спустя почти сто тридцать лет другой наш исключительный поэт, редактор «Нового мира», возродивший из советского небытия русскую классическую традицию и направление, будет разделять всех литераторов на тех, кто не читал или не понял смысла повести «Капитанская дочка», и на тех, кто читал и понял). "Лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от одного улучшения нравов, без насильственных потрясений политических, страшных для человечества." - А.С.Пушкин.

Но вернёмся к теме очерка. Ладно бы, если просто не поняли книги, но мало того – ещё ошельмовали. А ведь Гоголь по-своему продолжил начатое Пушкиным: государственное, народное служение литературы,- и расширил её значение, повернув новой гранью. Что ж, действительно – «не бывает пророка в своём отечестве».

Всё это сломило хрупкую нервную натуру Гоголя. Его всё больше тянет посвятить жизнь целиком Христу, уйти от мира в молитву, но в монашестве ему неоднократно отказано от имени Церкви. С художественной прозой он расходится всё дальше, как бы вырастает из неё. Его сокровенная литературная идея отвергнута во всех кругах. А ведь она являлась для Гоголя и личным искуплением того осмеяния ярко выставленной «пошлости пошлого человека» (слова И.Тургенева), которое писатель стал воспринимать как свой грех, как нехристианское отношение к падшим братьям. Ради чего же продолжать «Мертвые души» с той самой идеей? Но Николай Васильевич ещё борется, уничтожает текст и переделывает, хотя и со срывами, пишет.

Точку поставил его духовник-священник, которого он глубоко почитал. Тому не понравился выведенный во втором томе образ иерея, прототипом которого увидел себя. И он строго попросил убрать этот образ вообще.

Началось прощание Гоголя с миром. Он готовился к кончине как глубокий христианин: говел, соборовался, прошёл полную исповедь и принял Святое Причастие. Завершил подготовку тем известным трагическим жестом: сжёг окончательно рукопись второго тома, письма, архив.

Вопреки завещанию Николая Васильевича похоронить его тихо и скромно, за гробом шли толпы людей. Весь Университет прервал занятия. Смирновой-Россет не было тогда в Москве, к тому же - болела. Вот как она пишет со слов знакомого, а последним предложением от себя подытоживает. И в этом резюме видна вся горечь и боль её души:
«Маркевич мне говорил, что во время похорон с трудом он пробирался в толпе, полиция была вся на ногах, жандармы с озабоченными лицами рыскали во все стороны, как будто в ожидании народного восстания. Он нарочно спросил у жандарма: «Кого хоронят?» А тот громовым голосом отвечал: «Генерала Гоголя». Это уже чисто русская оценка заслуг Отечеству».

Также, Александра Осиповна приводит в книге воспоминаний письмо Жуковского к Плетнёву, чью точку зрения о Гоголе она, видимо, разделяла. Иначе не стала бы приводить этого письма без своих комментариев:
«Любезнейший Пётр Александрович, какою вестью вы меня оглушили, и как она для меня была неожиданна... Я особенно думал о Гоголе…и вот уже его нет! Я жалею о нём несказанно… Какое пустое место оставил в этом маленьком мире мой добрый Гоголь!.. Для нашей литературы – он потеря незаменимая. Но жалеть ли о нём для него? Его болезненная жизнь была и нравственным мучением. Настоящее его призвание было монашеское. Я уверен, что ежели бы он не начал свои «Мёртвые души», которых окончание лежало на его совести и всё ему не давалось, то он давно бы был монахом и был бы успокоен совершенно, вступил бы ту атмосферу, в которой душа его дышала бы свободно и легко. Его творчество, по особенному свойству его гения, в котором глубокая меланхолия соединилась с резкой иронией, было в противоречии с его монашеским призванием и ссорило его с самим собой. По крайней мере, так это мне кажется из тех обстоятельств, предшествующих его смерти… Гоголь, стоящий четыре дня на коленях не вставая, окружённый образами, говорящий тем просто, которые о нём заботились: «Оставьте меня, мне хорошо», - как это трогательно! Нет, я не вижу суеверия. Это набожность человека, который с покорностью держится установлений Православной Церкви… Он молился, чтобы успокоить себя, как молились многие святые отцы нашей Церкви и, конечно, в эти минуты ему было хорошо, как он сам говорил. Путь, которым он вышел из жизни, был самый успокоительный и утешительный для души его. «Оставьте меня, мне хорошо».