Неизвестный художник по ориг. И. Шмидта 1800 г.
Портрет князя Александра Васильевича Италийского, графа Суворова - Рымникского. Начало XIX в.
Миниатюра. Кость, акварель, гуашь. (рамка слоновой кости).
Поступление: От А. А. Левицкого в 2006 г.
Всероссийский музей А. С. Пушкина. Источник
Однажды какой-то иностранный генерал за обедом у Суворова без умолку восхвалял его, так что надоел и ему, и присутствующим. Подали прежалкий подгоревший пирог, от которого все отказались, только Суворов взял себе кусок. "Знаете ли, господа, - сказал он, - что ремесло льстеца не так легко. Лесть походит на этот пирог: надобно умеючи испечь, всем нужным начинить в меру, не пересолить и не перепечь. Люблю моего Мишку повара: он худой льстец".
Когда Императрица Екатерина II была в Херсоне, то ее сопровождал Суворов. Здесь неожиданно подошел к нему какой-то австрийский офицер без всяких знаков отличия. Это был Император Иосиф. Суворов говорил с ним, притворяясь, будто вовсе не знает, с кем говорит, и с улыбкою отвечал на вопрос его: "Знаете ли вы меня?" "Не смею сказать, что знаю, - и прибавил шепотом, - говорят, будто вы император Римский!" "Я доверчивее вас, - отвечал Иосиф, - и верю, что говорю с русским фельдмаршалом - как мне сказали".
Когда в Полтаве Императрица Екатерина II, довольная маневрами войск, спросила Суворова: "Чем мне наградить вас?" - он ответил: "Ничего не надобно, матушка, давай тем, кто просит. Ведь у тебя и таких попрошаек, чай, много?" Императрица настояла. "Если так, матушка, спаси и помилуй: прикажи отдать за квартиру моему хозяину, покою не дает, а заплатить нечем!" "А разве много?" - спросила Екатерина. "Много, матушка, - три рубля с полтиной!" - важно произнес Суворов. Впоследствии он, рассказывая об уплате за него долгов Императрицею, прибавлял: "Промотался! Хорошо, что матушка за меня платила, а то бы беда..."
Bcтретившись в Киеве в 1787 году с французским полковником Ламетом, Суворов подошел к нему, уставил на него глаза и спросил отрывисто: "Кто вы? Какого звания? Как ваше имя?" Ламет также поспешно ответил ему: "Француз, полковник, Александр Ламет". "Хорошо!" - сказал Суворов. Немного оскорбленный допросом, Ламет также быстро переспросил: "Кто вы? Какого звания? Как ваше имя?" "Русский, генерал, Суворов". "Хорошо!" - заключил Ламет. Затем они оба расхохотались и расстались приятелями.
Как-то Суворов был во дворце. К нему подошел один из не очень искусных генералов, который считал себя знатоком военного дела, и спросил: "Александр Васильевич, о вас говорят, что вы не знаете тактики". "Так - отвечал Суворов, - я не знаю тактики, но тактика меня знает. А вы не знаете ни тактики, ни практики".
Князь Н. В. Репнин отправил к Суворову с поздравлением своего любимца, майора. Суворов принял его чрезвычайно вежливо, но всячески старался уловить в немогузнайстве, да никак не мог. На вопросы: "сколько на небе звезд? сколько в реке рыб?" майор сыпал - "миллионы". Наконец Суворов спросил его: "какая разница между князем Николаем Васильевичем и мною?" Несмотря на затруднительный ответ, майор ответил: "Разница та, что князь Николай Васильевич Репнин желал бы произвести меня в полковники, но не может, а вашему сиятельству стоит лишь захотеть". Это Суворову понравилось, и он поздравил майора с этим чином.
В Польскую кампанию военные чиновники проиграли значительную сумму казенных денег. Когда Суворов о том узнал, то шумел, бросался из угла в угол, кричал: "караул! караул! воры!" Потом надел мундир, пошел на гаубвахту и, отдавая караульному офицеру свою шпагу, сказал: "Суворов арестован за похищение казенного интереса". Потом написал в Петербург, чтобы все его имение продать и деньги внести в казну, потому что он виноват и должен отвечать за мальчиков, за которыми худо смотрел. Но Екатерина велела тотчас все пополнить и написала Суворову: "Казна в сохранности". И он опять возложил на себя шпагу.
Как-то граф Кутайсов, бывший брадобрей Императора Павла, шел по коридору Зимнего дворца с Суворовым, который, увидя истопника, остановился и стал кланяться ему в пояс. "Что вы делаете, князь, - спросил Кутайсов, - это истопник". "Помилуй Бог, - сказал Суворов, - ты граф, а я князь. При милости царской не узнаешь, что это будет за вельможа, так надобно его задобрить".
Один генерал как-то заметил, что надлежало бы уменьшить число музыкантов и умножить ими ряды.
"Нет, - отвечал Суворов, - музыка нужна и полезна, и надобно, чтобы она была самая громкая. Она веселит сердце воина, равняет шаг, с ней мы танцуем и на самом сражении. Старик с большею бодростью бросается на смерть. Молокосос, стирая со рта молоко маменьки, бежит за ним. Музыка удваивает, утраивает армию. С крестом в руке священника, с распущенными знаменами и с громо-гласной музыкой взял я Измаил!"
Суворов, как мы знаем, несмотря на то что любил простоту в одежде, являлся всегда во всех своих орденах. Раз так он был в церкви. По окончании службы одна великосветская барыня, желая над ним подшутить, заметила: "Ах, Александр Васильевич? Вы так слабы, а на вашей груди столько навещено. ...Я думаю, что вам тяжело". "Помилуй Бог, тяжело! Ох, как тяжело, вашим мужьям не сносить!" - заметил полководец.
Перед отправлением Суворова в Италию навестил его П. X. Обольянинов - любимец Императора Павла I - и застал его прыгающим через чемоданы и разные дорожные вещи. "Учусь прыгать" - сказал Суворов. "Ведь в Италию-то прыгнуть - ой, ой, велик прыжок, научиться надобно!"
Однажды к Суворову пришел важный гость. Суворов выбежал к нему навстречу, кланялся ему чуть не в ноги и бегал по комнате, крича: "Куда мне посадить такого великого и знатного человека! Прошка! стул, другой, третий". И при помощи Прошки Суворов ставил стулья один на другой и просил садиться выше. "Туда, туда, батюшка, а уже свалишься - не моя вина".
Однажды к Суворову во время его приезда в Петербург (после опалы) приехал в мундирах и орденах какой-то выслужившийся царедворец. Суворов спросил его имя, получив ответ, покачал головой и произнес: "Не слыхивал, не слыхивал". "Да за что вас так пожаловали?", - спросил он весьма важно. Смущенный царедворец не смел произнести слова "заслуга", бормотал что-то о "милости и угождении". "Прошка, - закричал Суворов своему камердинеру, - поди сюда, дурак, поди, учись мне угождать. Я тебя пожалую: видишь, как награждают тех, кто угождать умеет".
Еще с юного возраста Суворов любил выражаться коротко и ясно. В бытность свою рядовым солдатом он писал отцу: "Я здоров, служу и учусь. Суворов".
Подойдя к Варшаве и разбив поляков, он донес, подобно Цезарю: "Пришел, посмотрел и разбил!"
После взятия Праги он написал: "Прага взята, Варшаву отделяет от нас только река Висла".
После взятия Милана Суворову устроили триумф. Он был очень тронут и, взволнованный радостным чувством, умиленно воскликнул: "Бог помог! Слава Богу! рад... рад. Молитесь Богу больше".
Суворов терпеть не мог такие бумаги, в которых беспрестанно встречались ненавистные ему слова "предполагается", "может быть", "кажется" и пр. Однажды, получив такую бумагу, Суворов не мог дождаться, чтоб секретарь кончил чтение ее, вырвал ее и, бросив, сказал: "Знаешь ли, что это значит? Это школьники с учителем своим делают и повторяют опыты над гальванизмом. Все им "кажется", все они "предполагают", все для них "может быть". А гальванизма не знают и никогда не узнают. Нет, я не намерен такими гипотезами жертвовать жизнью храброй армии!" Затем, выбежав в другую комнату, он велел одному офицеру прочитать десять заповедей, который и исполнил это, не запинаясь. "Видишь ли, - сказал Суворов, обратясь к секретарю, - как премудры, кратки, ясны небесные Божия веления!"
Суворов беспрестанно повторял, что солдат и в мирное время "нa войне" и поэтому кроме обыкновенного воинского ученья он изобретал свои особенные "экзерциции", где можно было показать силу, ловкость и отвагу. Устраивая с полком различные учения, он желал показать солдатам примерный штурм. Будучи еще в чине полковника, Суворов командовал Астраханским полком, который располагался в Новой Ладоге. И вот однажды, идя с полком из Ладоги в Петербург мимо какого-то монастыря, в пылу воображения он составил план приступа, скомандовал "на штурм" и полк его бросился на монастырские стены. Солдаты взобрались на них с криком "ура". Суворов извинился перед испуганным настоятелем, что учил своих солдат.
Неизвестно по каким причинам Суворов не был однажды внесен в список действующих генералов. Это его весьма огорчило. Он приехал в Петербург, является к Императрице, бросается к ее ногам и лежит неподвижно. Императрица подает руку, чтобы его поднять. Он тотчас вспрыгнул, поцеловал Eе десницу, и воскликнул: "Кто теперь против меня? Сама Монархиня меня восстанавливает!"
В тот же день было катание по Царскосельскому пруду на яликах. Суворов имел счастье быть гребцом Екатерины. Когда подъехал к берегу, то сделал из ялика такой отважный скачок, что Государыня испугалась. Он просил у нее извинения, что, считаясь инвалидом, возил Ея Величество "неисправно". "Нет! - отвечала Императрица, - кто делает такие прыжки, тот не инвалид".
И в тот же день Суворов был внесен в военный список генералов, и получил начальство.
Однажды в простой солдатской куртке Суворов бежал по лагерю.
"Эй, старик, постой! - закричал ему вслед сержант, присланный от генерала Дерфельдена с бумагами. - Скажи, где пристал главнокомандую-щий". "А черт его знает", - отвечал Суворов. "Как! - вскричал сержант, - я привез к нему от генерала бумаги". "Не отдавай, - закричал Суворов, - он теперь или мертвецки пьян, или горланит петухом". Тут сержант, замахнувшись на него палкой, сказал: "Моли Бога, старичишка, за свою старость: не хочу рук марать. Ты видно, не русский, что так ругаешь нашего отца и благодетеля!" Суворов "давай Бог ноги". Через час он пришел домой. Сержант уж был там. Увидев Суворова, он хотел броситься к его ногам, но главнокомандующий обнял его и сказал: "Ты доказал любовь к начальнику на деле: хотел поколотить меня за меня же". И из своих рук попотчевал его водкою.
Один генерал любил ходить в пучке, что было противно тогдашней форме. Суворов боялся, чтобы он не подвергся за это неприятностям, но, уважая его лета и службу, не имел духа ему запретить. Однажды в присутствии этого генерала Суворов сказал своему секретарю Фуксу: "Узнай под рукою, не кроется ли в пучке или под пучком что-нибудь важное?" Разными подобными шутками Суворов довел до того, что генерал начал носить косу.
Тючков (генерал-поручик и начальник Инженерного Департамента при Императрице Екатерине II), поздравлял Суворова с победами, но между прочим заметил, что он не присылает по своей обязанности карт и планов сражений в его Департамент. Суворов признался, что виноват, тотчас вынес большую карту Европы, свернутую в трубку, положил ее на плечо, как ружье, отдал ею честь к ноге, и положил к стопам Тючкова.
По невольной запальчивости Суворов сделал строгий выговор одному генералу, но вдруг, смягчив голос, продолжал: "Я говорил вам как раздраженный начальник, а теперь буду говорить как друг и отец. Я знаю все: вероломство и измена предали вас в руки неприятелей. Бог взыщет с них!.. Если можно, не вспоминайте о прошедшем".
Один полковник, рассуждая о предстоявших военных предприятиях, осмелился предложить фельдмаршалу план отдельных операций своего полка. "Воюй, полковник. Твой успех будет эпизодом в истории. Но план главнокомандующего есть история его жизни и славы всего его войска".
Один генерал любил говорить о газетах и постоянно повторял: "в газетах пишут", "по последним газетам" и т. д. Суворов на это выразил: "Жалок тот полководец, который по газетам ведет войну. Есть и другие вещи, которые знать ему надобно, и о которых там не печатают".
Суворов получил от одного генерала просительное письмо об определении его в армию, написанное прекрасным, отличным слогом, так что этого нельзя было не заметить. "Да, хорошо написано, - сказал Суворов, - но мне нужны воины, а не дипломаты. Мой Багратион так не напишет, зато имеет присутствие духа, расторопность, отважность и счастье. Ум его образован более опытами, нежели теорией. В беседе его не увидишь, но он исполняет все мои приказы с точностью и успехом. Вот для меня и довольно".
В присутствии Суворова читали книгу, в которой было сказано, что один персидский шах, человек кроткого нрава, велел повесить двух своих журналистов за то, что они поместили напечатать в своих листках две неправды. "Как! - воскликнул Суворов, - только за две лжи? Если бы такой шах явился у нас, исчезли бы все господа европейские журналисты! Не сносить бы головы ни одному из них!"
Случился у Суворова спор о летах двух генералов. Одному было действительно пятьдесят лет, а другому сорок. Но Суворов начал уверять, что сорокалетний старее пятидесятилетнего. "Последний - говорил он, - большую часть жизни своей проспал, а первый работал на службе денно и нощно. Итог выходит, что сорокалетний чуть ли не вдвое старее пятидесятилетнего". "По этому расчету, - сказал маркиз Шателер, - Вашему Сиятельству давно уже минуло за сто лет". "Ах нет! - отвечал Суворов, - раскройте историю, и вы увидите меня там мальчишкой". "Истинно великие хотят всегда казаться малыми, но громкая труба молвы заглушает их скромность", - возразил Шателер. Суворов зажмурился, заткнул уши и убежал.
Некто вздумал назвать Суворова поэтом. "Нет! извини, - возразил он, - у поэта вдохновение, а я складываю только вирши".
Костров посвятил Суворову свой перевод Оссиана. Граф во всех походах имел его с собой и говорил: "Оссиан, мой спутник, меня воспламеняет. Я вижу Фингала, в тумане, на высокой скале сидящего, слышу слова его: "Оскар, одолевай силу в оружии, щади слабую руку". Честь и слава певцам! Они мужают нас и делают творцами общих благ".
Однажды в большой праздник пришел Кулибин к Потемкину и встретил там Суворова. Как только завидел Суворов Кулибина из другого конца залы, быстро подошел к нему, остановился в нескольких шагах, отвесил низкий поклон и сказал: "Вашей милости". Потом, подступив к Кулибину еще на шаг, поклонился еще ниже и сказал: "Вашей чести". Наконец, подойдя совсем близко к Кулибину, поклонился в пояс и прибавил: "Вашей премудрости мое почтение". Затем, взяв Кулибина за руку, он спросил его о здоровье и, обратясь ко всему собранию, проговорил: "Помилуй Бог, много ума! Он изобретет нам ковер-самолет!"
Однажды у Суворова были: Дерфельден, австрийский генерал Карачай и еще некоторые служившие с ним во время Турецкой войны. Суворов начал с Карачаем говорить по-турецки. Тот отвечал ему с большим трудом, извиняясь, что позабыл. Наконец после многих разговоров, Суворов спросил: "Зачем не взяли мы тогда Константинополь?" Карачай отвечал на это смеясь, что это было бы не так-то легко. "Нет, - возразил Суворов, - безделица! Несколько переходов при унынии турок, и мы в Константинополе, а флот наш в Дарданеллах". Тут остановили его Карачай и Дерфельден, утверждая о трудностях пройти их. На это Суворов отвечал: "Пустяки, наш Ельфинстон в 1770 году с одним кораблем вошел туда, не удостоив их и выстрела: посмеялся этой неприступности музыкою на корабле и возвратился, не потеряв ни одного человека. Знаю, что после барон Тот укрепил Дарданеллы. Но турецкая беспечность давно привела их в первобытное бездействие. Прочитайте описание Дарданелл Еттона, бывшего долгое время английским резидентом при Оттоманской Порте, и вы разуверитесь. Наш флот там был бы, но миролюбивая политика, остановившая его паруса и руль, велела ветрам дуть назад".
Секретарь Суворова Фукс принес для подписи приказ, в котором был прописан весь его титул. Суворов все это вымарал и написал своей рукой: "Суворов приказал". "Неправда ли, так лучше?" - спросил он после этого у Фукса. "Да, - отвечал последний, - довольно сказать "Цезарь приказал", а еще лучше "он приказал", потому что кто не знает этого "он", которому все повинуется". Суворов с улыбкой взглянул на Фукса и сказал: "Вижу, что ты двенадцать лет служил при Безбородке".
Говорили об одном военачальнике, бездействие которого походило на трусость. Вот что возразил на это Суворов: "Нет, он храбр, но бережет себя, хочет дожить до моих лет".
Суворов по мере успехов Наполеона переменял ему разные имена и жаловал из "молокососов" в "мальчики", а потом уже называл "молодым человеком" и так далее. Часто пересчитывая Бонапартовы победы, он восклицал с жаром: "Мне, старику, становится уже завидно!"
Один офицер ничего не пил кроме воды, но был пренесносный, пустой болтун. Суворов прозвал его "водопьяновым" и сказал: "Он пьет одну воду, но без хмелю колобродит пуще пьяного. Зато есть у меня приятель К., который в духе ржаных и виноградных соков поет Гомером и воспел Велизария". Этим именем называл он иногда себя.
На совет доктора съездить на теплые воды Суворов отвечал: "Помилуй Бог! Что тебе вздумалось? Туда посылай здоровых богачей, прихрамывающих игроков, интриганов и всякую сволочь. Там пусть они купаются в грязи, а я истинно болен. Мне нужна молитва, в деревне изба, баня, кашица и квас".
С дамами Суворов был забавно учтив. Он следовал наставлению лорда Честерфильда своему сыну: хвалить прелести каждой дамы неустанно. И Суворов, беседуя с ними, уменьшал всегда их года. Когда в Милане одна тридцатилетняя дюшесса представила ему свою двенадцатилетнюю дочь, Суворов притворился, будто не верит. "Помилуйте, сударыня, - сказал он, - вы еще молоденькая прелестная девушка". Но когда узнал от нее, что она с мужем в разводе, воскликнул: "Я никогда еще не видал на свете чудовища, пожалуйста, покажите мне его".
Во время своего пребывания в Херсоне Суворов познакомился на вечеринке с сестрой нашего знаменитого адмирала Круза. Суворов узнал, что ее муж, капитан первого ранга Вальронд, разжалован в матросы. Тронутый несчастным положением этой благовоспитанной дамы, Суворов в день отъезда своего в армию, садясь в кибитку, сказал ей: "Молись Богу. Он услышит молитву твою!" И по взятии Варшавы написал в Петербург: "Знаю, что матушка царица меня наградит, но величайшая для меня награда - помилование Вальронда". И просьба Суворова была уважена.
Вскоре по приезде своем с театра войны в Петербург Потемкин приготовил великолепный пир в Таврическом дворце и удивил столицу его роскошью. Но покорителя Измаила - Суворова - там не было. За три дня до этого Екатерина призвала его к ceбе, говорила с ним и как будто невзначай сказала: "Я пошлю вас, Александр Васильевич, в Финляндию". Суворов понял, бросился к ее ногам, поклонился ей в землю, а, возвратясь домой сел в почтовую тележку, и уже из Выборга написал Императрице: "Жду повелений твоих, Матушка!"
Едучи на чухонской телеге по узким финским дорогам, Суворов не успел увернуться, и встретившийся с ним курьер ударил его плетью. Ехавший вместе с Суворовым его адъютант Курис хотел было закричать, что это главнокомандующий, но Суворов, зажав ему рот, сказал: "Тише! тише! помилуй Бог, курьер - дело великое!" По прибытии в Выборг Курис узнает, что курьер этот был поваром генерал-поручика Германа, отправившийся с курьерской подорожной за провизией в Петербург. Курис доносит об этом графу, на что Суворов отвечал: "Ну что же? Мы оба потеряли право на сатисфакцию, потому что оба ехали инкогнито".
Проезжая мимо одной крепости в Финляндии, куда Суворов отправлен был для осмотра и укрепления российских границ, спросил он у своего адъютанта: "Можно ли взять эту крепость?" "Какой крепости нельзя взять, - отвечал адъютант, - когда взят Измаил". Суворов замолчал и, подумав несколько, сказал с важностью: "На такой штурм как Измаильский можно пускаться только один раз в жизни!"
В 1791 году главная квартира Суворова находилась в Фридрихсгаме, а сам он жил в лучшем во всем городе доме г-жи Грин, вдовы тамошнего штаб-лекаря. Главнокомандующий занимал верхний этаж, хозяйка помещалась внизу. Она была женщина умная, ловкая, пользовалась общим уважением в городе, хорошо говорила по-русски и вполне умела угодить своему знаменитому жильцу. Суворов любил ее, приходил к ней в свободные минуты от своих занятий на чашку чаю, любил говорить с нею по-шведски и обыкновенно называл ее маменькой. У г-жи Грин были дочь и племянница, обе молодые девушки и обе невесты: одна сговорена была за доктора Л., родом итальянца, другая за голшинского уроженца У., бывшего в Фридрихсгаме учителем. Г-жа Грин желала, чтобы обе свадьбы совершились в одно время, и наконец назначила день. В доме начались приготовления. За день до свадьбы штаб-лекарша пришла к своему жильцу. Суворов был очень весел, бегал по комнате, и увидев свою маменьку, сам подал ей стул. Хозяйка сказала ему о наступающем дне свадьбы дочери и племянницы и просила графа осчастливить ее - быть посаженным отцом у ее дочери. Суворов согласился и сверх того вызвался быть посаженным отцом и у племянницы, говоря, что любит обеих невест и желает познакомиться с их будущими мужьями. Г-жа Грин благодарила графа за честь. "Не-за-что, не-за-что! - закричал он. - Я вас люблю, маменька. Прямо по-солдатски говорю, люблю. Я солдат, прямик, не двуличка, где мысли, тут и язык! Смотрите же, маменька, - прибавил он, прищуриваясь и грозя пальцем, - чтобы не быть у вас за ужином голодным. Я pyccкий солдатик, люблю щи да кашку!" "Позвольте мне, граф, - сказала хозяйка, - посоветоваться с вашим поваром". "Да, посоветуйтесь. Мой Мишка славный повар, помилуй Бог, такой мастер, на свете другого нет".
Ободренная ласковым приемом графа, г-жа Грин откровенно призналась, что беспокоится о тесноте квартиры. Суворов предложил ей свою половину. "Но я буду в отчаянии, если обеспокою вас!" - сказала штаб-лекарша. "Помилуй Бог! - вскричал Суворов. - Обеспокоить солдата, русского солдата! Разве он неженка какой? Дайте мне чердачок, либо чуланчик да охапочку сенца и усну, захраплю, разве вот кто разбудит!" Тут он хлопнул руками и запел петухом.
В тот же день граф перебрался в одну небольшую комнатку и предоставил свою квартиру в распоряжение хозяйки.
Свадебный обряд, по желанию госпожи Грин, должен был совершиться у нее на дому. Комнаты уставили мебелью, но во всей квартире не было не одного зеркала из уважения к Суворову, который терпеть не мог зеркал.
Наступил вечер. Дом осветили. Начали съезжаться гости, приехали и женихи. Доктор Л., человек лет тридцати, скромно одетый, имел характер хитрый, вкрадчивый, настоящий итальянский. Г-н У. был моложе его несколькими годами, веселого и ветреного характера и большой щеголь. Он одет был со всею изысканностью тогдашней моды: во французском фраке, нарочно выписанном из Петербурга. Белый туго накрахмаленный галстук высоко подпирал его голову, причесанную по последней, только что явившейся тогда, моде a lа Brutus, со множеством кудрей, завитых и взбитых к верху. Духи и помада разливали благоухание на несколько шагов.
Все было готово. Ждали посаженного отца. Наконец явился Суворов, в мундире, в орденах. Г-жа Грин подвела к нему женихов. Граф подал им руки, но при первом взгляде на учителя сделал гримасу, и на лице его показалась насмешливая улыбка.
Пастор начал обряд. Сначала венчали дочь г-жи Грин, потом племянницу. Во время обряда Суворов морщился, посматривая на учителя, нахмуривал брови, прищуриваясь глядя на его прическу, выставлял нос, нюхал и поплевывал в сторону. Видно было, что модный фрак, духи и в особенности огромная прическа молодого щеголя, произвели на него очень неприятное впечатление. Сначала он молчал, потом начал шептать: "Щеголь! помилуй Бог, щеголь! голова с походный котел! прыгунчик! пахучка!" Он вынул платок и зажал нос. По окончании обряда Суворов поздравил молодых. Доктор сумел ему понравиться. Граф обходился с ним очень благосклонно, почти по-дружески, с участием расспрашивал о его делах и называл запросто Карлом Карлычем. Но лишь только подходил бедный учитель к Суворову, он затыкал платком нос, посматривая с насмешкою на его прическу.
Заиграла музыка. Граф открыл бал полонезом с дочерью хозяйки, потом с другой молодою. По какому-то странному ослеплению, У. не замечал дурного впечатления, произведенного им на своего посаженного отца, танцевал, веселился, перебегал с одного конца комнаты на другой и вполне выказывал всю беззаботность своего характера. По окончании одного танца, отводя на место даму, он был так неосторожен, что наступил Суворову на ногу в то время, когда тот проходил по комнате. Суворов сморщился, сделал гримасу и, схватив рукою за конец ступни, заголосил: "Ай! ай! ай! ходить не могу. Господи помилуй! хромаю, калекой стал!" Гости встревожились. Испуганная хозяйка не знала что делать, бедный У. походил на статую, молодая жена его готова была плакать. Наконец г-жа Грин приказала подать кресло, и, обращаясь к Суворову, умоляла его сеть. Суворов не слушал и продолжал говорить скоро: "Ох, кургузый щеголь! без ноги сделал! голова с хохлом, с пребольшим хохлом! Ой, помилуй Бог! калекой стал! ох, краснословка! вежливка! пахучка!" Хозяйка совершенно растерялась. Все гости с недоумением и страхом смотрели на эту странную сцену. Вдруг Суворов подошел к г-же Грин. "Маменька! - сказал он, - маменька! где та щетка, которою перед свадьбой обметали у вас потолки, круглая такая, вот как голова этого щеголя". Он показал на неподвижного У. "На дворе, граф", - прошептала штаб-лекарша. "Покажите мне ее!" Нужно было повиноваться. Принесли щетку на длинной палке. Суворов поднял голову. "Славная щетка!" - сказал он, посматривая искоса на бедного учителя, который в отчаянии пробирался к стене, точно парикмахерский болван. "Брутова голова! Важно причесана, помилуй Бог, как гладко, только что стены обметать! Бруты, Цезари, патриоты на козьих ножках, двулички-экивоки! языком города берут, ногами пыль пускают... а головы - пуф! щетка! ей Богу, щетка!" Тут он повернулся на одной ноге, и заговорил с хозяйкой о московских блинах и о том, как должно приготовлять их. Мало-помалу все успокоились, начали говорить, шутить, смеяться, и скоро все, кроме несчастного У., забыли приключение со щеткой. Только несчастный фридрихсгамский щеголь не мог возвратить своей прежней веселости и не только не смел подойти к Суворову, но избегал даже его взгляда.
За ужином Суворов сел между двумя новобрачными дамами и выпил за их здоровье стакан вина. Перед ним поставили два горшка со щами и кашею. На другой день он прислал хозяйской дочери богатый серебряный сервиз. Бедный щеголь не получил ничего.
В том же 1791-м году, находясь в Финляндии и заботясь о возобновлении укреплений на шведской границе, Суворов спешил в Нейшлот, который в то время по своему положению почитался одной из важнейших пограничных крепостей во всей северной части русской Финляндии. Его ждали туда со дня на день. Наконец в один день явился курьер с известием, что граф выехал уже из Фридрихсгама, где была его главная квартира, и завтра будет в Нейшлоте.
Настало долгожданное утро. День был весенний, светлый и теплый. С рассветом в городе начались приготовления к приему дорогого гостя. Небольшой деревянный домик, в котором помещались Нейшлотские присутственные места, был убран цветными коврами и флагами. На пристани перед крепостью стоял уже большой десятивесельный катер, покрытый красным сукном. В зале городского дома собрались бургомистр, комендант крепости, офицеры, чиновники и почетные жители. Улица была полна народа. Все посматривали на михельскую дорогу, куда отправлен был верхом крестьянин с приказом дать знать, как только покажется граф. Суворова знали во всей старой Финляндии еще с 1773 года, когда он по поручению императрицы обозревал этот край. Нейшлотский бургомистр был в то время при какой-то депутации и видел его не один раз, а комендант крепости, подполковник М., служил прежде под начальством графа в каком-то походе.
Прошло часа три в ожидании знаменитого гостя.
Между тем небольшая двухвесельная лодка подошла к пристани. В ней сидят два финна в простых крестьянских балахонах и широкополых шляпах, опущенных, по обыкновению, на самые глаза. Один усердно работал веслами, другой управлял рулем. Лодку не пустили на пристань, и она должна была подойти к берегу несколько подальше. Старик, сидевший у руля, вышел на берег и начал пробираться к городскому дому. В это время на другом конце улицы у михельского въезда показался крестьянин на бойкой шведской лошади. Он скакал во весь опор и махал рукою. Все пришло в движение. Бургомистр, комендант, депутаты вышли из зала и расположились поперек улицы с хлебом и солью. Bсе глаза обратились на михельскую дорогу в нетерпеливом ожидании. Старик с трудом пробрался между толпами к дверям городского дома. У входа его остановил полицейский солдат.
- Куда, куда ты? - закричал он по-чухонски.
- К господину бургомистру, - сказал старик.
- Нельзя.
- Я по делу.
- Какие теперь дела... ступай прочь!
- Бургомистра по закону всякий может видеть, - продолжал старик с обыкновенной финской настойчивостью.
- Сегодня нельзя.
- Отчего же?
- Ждут царского большого генерала... убирайся.
Старик смиренно выбрался из толпы.
В это время народ взволновался: вдали показалась коляска. Городские власти и депутаты выровнялись, народ начал снимать шляпы. Коляска подъехала, и из нее вышли трое военных. Бургомистр и комендант двинулись на встречу, но с удивлением заметили, что Суворова между ними не было. Поздравив прибывших с благополучным приездом, комендант осведомился о фельдмаршале.
- А разве граф не приехал? - спросил один из генералов.
- Никак нет! - отвечал озадаченный комендант.
- Он выехал водою прежде нас и верно сейчас будет.
Городские власти встревожились. Депутация вместе с прибывшими генералами отправилась к пристани. Посадили в лодку гребцов и послали ее на озеро, в ту сторону, откуда надобно было ждать графа. Толпы народа хлынули на возвышение, с которого открывается вид на юго-западную часть Саймы. Прошло с полчаса. Нетерпеливое ожидание выражалось на всех лицах.
Вдруг за проливом из стен крепости пронесся стройный гул сотен голосов, и одним громовым криком пролетел по тихой поверхности озера.
- Не проехал ли граф прямо в крепость? - спросил один из приехавших генералов.
- У нас везде часовые, - отвечал комендант.
Несмотря на это, в крепость тотчас же послали офицера узнать, что там делается. Между тем все с нетерпением посматривали то на озеро, то на крепостные стены. Вдруг гром пушечного выстрела потряс все сердца, гул отгрянул по окрестным горам и густое облако дыма взвилось над одною из крепостных башен. За ним грянул другой, третий выстрел. Народ бросился к крепостному проливу.
- Фельдмаршал в крепости! - сказали в один голос генералы.
В эту минуту от крепостной пристани показалась лодка с посланным офицером. Через минуту он был уже на берегу.
- Граф Суворов, - сказал он, подходя к коменданту, - осмотрел крепость и просит к себе вас и всех желающих ему представиться.
Все остолбенели. Комендант, бургомистр, приезжие генералы, депутаты и городские чиновники поспешно сели в катер и лодки и переправились в крепость. Гарнизон выстроен был под ружьем на крепостном плаце, канониры стояли при орудиях, а Суворов со священником и двумя старшими офицерами был на юго-западной башне. Унтер-офицер прибежал оттуда и объявил, что граф просит всех наверх. Тут узнали, что Суворов уж с час находится в крепости, что он приехал в крестьянской лодке с одним гребцом, в чухонском кафтане, строго приказав молчать о своем приезде, пошел прямо в церковь, приложился к кресту, осмотрел гарнизон, арсенал, лазарет, казармы и приказал сделать три выстрела из пушек. Озадаченные такой неожиданной развязкою нейшлотские сановники поспешно поднимались по узким каменным лестницам на высокую угловую башню. В самом верхнем ярусе они остановились на площадке, едва переводя дух от усталости, и увидели бодрого худощавого старика в широкополой шляпе и сером чухонском балахоне, под которым виднелся мундир Преображенского полка с широкой георгиевской лентой через плечо. Это был Суворов. Приставив к левому глазу сложенные один на другой кулаки, он обозревал в эту импровизированную трубу окрестности замка, и, не замечая, по-видимому, присутствия нейшлотских чинов, говорил вслух:
- Знатная крепость! помилуй Бог, хороша: рвы глубоки, валы высоки, через стены и лягушке не перепрыгнуть!.. Сильна, очень сильна! с одним взводом не возьмешь!.. Был бы хлеб да вода, сиди да отсиживайся! пули не долетят, ядра отскочат!.. Неприятель посидит, зубов не поточит... Фашинник не поможет, лестницы не нужны... Помилуй Бог, хорошая крепость!
Вдруг он опустил руки, быстро повернулся на одной ноге и с важным видом остановился перед нейшлотскими властями, которые не успели еще отдохнуть от восхождения своего на вершину высокой башни. Комендант выступил вперед и подал рапорт. Не развертывая его, Суворов быстро спросил:
- Сколько гарнизона?
- Семьсот двадцать человек, - отвечал комендант, знакомый с лаконизмом своего бывшего начальника.
- Больные есть?
- Шестеро.
- А здоровые здоровы?
- Все до одного.
- Муки много? крысы не голодны?
- Разжирели все.
- Хорошо! помилуй Бог, хорошо! а я успел у вас помолиться и крепость посмотрел, и солдатиков поучил. Все хорошо, аминь! Пора обедать... Есть чухонская похлебка?
Бургомистр объяснил фельдмаршалу, что обед приготовлен в городском доме. Суворов быстро повернулся и скорыми шагами пошел с башни. Все отправились за ним почти бегом. Он еще раз обошел ряды солдат и, оборотясь к коменданту, приказал выдать им по чарке водки. Заметно было, что Суворов в хорошем расположении духа и всем доволен. Наконец он напомнил еще раз, что пора обедать, и сел в катер.
Между тем бургомистр уехал вперед и сделал все нужные распоряжения, так что обед в городском доме был уже совершенно готов, и водка стояла на особом столике. Знаменитый гость не хотел сесть в приготовленную для него коляску: от пристани до самого городского дома шел пешком, в своем сером балахоне, и на приветствие народа приподнимал беспрестанно обеими руками свою широкополую шляпу. Костюм его возбудил в городе общее удовольствие.
При входе в городской дом он спросил полицейского солдата, который не хотел пустить его к бургомистру. Солдата отыскали. Он был в отчаянии. Суворов весело мигнул ему и сказал по-чухонски.
- Можно видеть господина бурмистра? Я по делу!
Солдат молчал, с трепетом ожидая решение своей участи.
- У, какой строгий! - сказал Суворов, обращаясь к свите. - Помилуй Бог, строгий! Не пустил чухонца, да и только!.. А можно видеть господина бургомистра?
Бедняга молчал по-прежнему. Суворов опять подмигнул ему, вынул из кармана серебряный рубль и отдал солдату.
Занимаясь устройством крепостей, однажды Суворов поручил одному полковнику надзирать за работами на новых укреплениях. За недосугом или за леностью полковник передал это поручение младшему по рангу. Приехав осматривать работу и найдя неисправности, Суворов выговаривал полковнику, который в свое оправдание обвинял подчиненного. "Ни он и ни вы не виноваты", - отвечал Суворов. При сих словах потребовал он прут и начал сечь свои сапоги, приговаривая: "Не ленитесь, не ленитесь! Вы во всем виноваты. Если б вы сами ходили по работам, то этого бы не случилось".
Помощником Суворова при постройке крепостей в Финляндии был инженер генерал-майор Прево-де-Люмиан. А известно, что Суворов если полюбит кого, то непременно называл по имени и отечеству. Так и этот иностранец получил от Суворова наименование Ивана Ивановича, хотя ни он сам и никто из его предков имени Ивана не имели. Это прозвище так усвоилось генералу Прево-де-Люмиану, что он до самой кончины своей всем известен был и иначе не назывался как Иваном Ивановичем.
Встретив однажды жида, Суворов остановился и сказал своим спутникам: "Вот и с еврейским пятисотным полком сражался я под Прагою и положил всех на месте, кроме осторожного их полковника Гиршко, который весьма благоразумно оставался в Варшаве и оттуда командовал. Жив ли он? - спросил Суворов, обратясь к жиду, но, не дождавшись ответа, поскакал, присовокупив, - Напрасный вопрос. Я знаю, что он животолюбив".
Дюк де Полиньяк приходит в Варшаве к Суворову и велит тотчас о себе доложить. Занятый делами и желая дать ему почувствовать такую нетерпеливость, Суворов не выходит более часа из своего кабинета. Вдруг выбегает с криком, нагнувшись, придерживая свой живот: "О, проклятая колика! Она на час задержала вас, как мне это больно".
В продолжение разговора Полиньяк плюнул в платок. Тут отскочил от него граф, начал опять кричать, харкать, плевать на пол. Прошка тотчас подал чистый платок Дюку, а заплеванный взял в мытье. Подполковник Тищенко начал окуривать его курилицею со всех сторон. Равнодушная при этой церемонии неподвижность Полиньяка столь понравилась графу, что они после сблизились.
После взятия Измаила Суворову подвели редкую лошадь, которой не было цены, и просили принять ее в память знаменитой эпохи, но он отказался, сказав: "Нет, мне она не нужна. Я прискакал сюда на донском коне, с одним казаком. На нем и с ним ускачу обратно".
Тогда один из генералов заметил ему, что теперь он поскачет с тяжестью новых лавр. На это Суворов отвечал: "Донец всегда выносил меня и мое счастье".
За взятие Суворовым города Туртукая без ведома и воли главного начальника отдан был он фельдмаршалом Румянцовым под суд. Вот как выразился об этом событии сам Суворов: "Рим меня бы казнил. Военная коллегия поднесла доклад, в котором секретарь коллегии не выпустил ни одного закона на мою погибель. Но милосердие Великой меня спасает. Екатерина пишет: "Победителя судить не должно". Я опять в армии на служение моей Спасительнице".
Генерал К. представил Суворову семилетнего своего сына, крестника Суворова, мальчика избалованного, резвого, который начал прыгать и скакать по стульям. Отец начал его унимать, а Александр Васильевич уговаривать отца: "Оставь его, пусть шалит и резвится. Это меня тешит. Скоро, скоро поблекнет этот золотой без золота возраст, при первом звуке слова "этикет". Тогда прощай невинная простота и веселость младенчества".
Во время разговора про одного хитрого и пронырливого иностранного министра Суворов выразился: "Ну, так что же? Я его не боюсь. О хамелеоне знают, что он принимает все цвета, кроме белого".
За обедом шел разговор о трудностях узнавать людей.
"Да, правда, - сказал Суворов, - только Петру Великому предоставлена была великая тайна выбирать людей: взглянул на солдата Румянцева, и он офицер, посол, вельможа. А тот за это отблагодарил Pоссию сыном своим, Задунайским. Вот мои мысли о людях: вывеска дураков - гордость; людей посредственного ума - подлость; а человека истинных достоинств - возвышенность чувств, прикрытая скромностью".
Многие очень ошибались, думая, что отвечая Суворову хоть и нелепо, но скоро, тем угождали ему. Правда, Суворов замолчит, но оценит пустослова.
При присоединении к нашей армии 3500 сардинских войск Суворов хотя и знал точное число, но несмотря на то он подходил к каждому из присутствовавших с вопросом о числе их. Всякий отвечал наобум. Один - 5000, другой - 200, а некто - 20000.
"Ах, помилуй Бог, как ты щедр!" - вскрикнул Суворов и отскочил от него.
Но один генерал объявил истинное число. Тотчас шепнул Суворов своему адъютанту, чтобы пригласил этого генерала к обеденному столу. За завтраком потчевал его из своих рук редькою, что у него почиталось особенным отличием.
Суворов часто говаривал, что не дурно иногда спросить у служивых, с кем они хотят воевать. Они знают и не ошибаются в своих начальниках. Так, однажды надо было отрядить для нападения на неприятеля два батальона. Он подослал спросить, за кашицею, солдат одного полка, с кем бы они хотели поработать? Все в один голос назвали фамилию полковника, несмотря на то что, по-видимому, в том полку были гораздо достойнейшие. Суворов тотчас исполнил их желание, и дело увенчалось успехом.
Отъезжающий в Рим английский путешественник был у Суворова и спросил его, не сделает ли он ему каких-нибудь туда поручений? Суворов отвечал: "Зачем вы туда едете? Вы, по пословице, в Риме будете, а папы не увидите. Он в руках разбойников. Но поезжайте. Рим останется Римом и без похищенных статуй Аполлона и Лаокоона. Пока Тибр его орошает, память величия его не исчезнет. Кланяйтесь от Скифа Капитолию и теням великих бессмертных. Скажите им, что он плачет, не видя их потомков, а только лишь выродков".
Отдавая английскому курьеру письмо к адмиралу Нельсону, Суворов сказал: "Кланяйтесь другу моему, Нильскому герою, сказавшему накануне Абукирского cpaжения: "Завтра я - или лорд, или ангел".
В Дерпте явился к Суворову какой-то его старый сослуживец. Суворов обрадовался, разговорился с ним и вдруг спросил: "Какие будут станции от Дерпта до Риги?" Не зная названия их, но зная, что немогузнайство рассердит старика, сослуживец важно отвечал:
- Первая Туртукай, вторая Кинбурн, третья Измаил.
- Помилуй Бог! - важно сказал Суворов, - видно, названия переменили. А за Ригой что?
- Там первая Милан, вторая Турин, третья Париж.
- Ох, да как же ты географию знаешь хорошо, хорошо!" - сказал Суворов и потрепал по плечу старого знакомого.
У Суворова за обедом рассказывали о Шеpepе, что по прибытии его в итальянскую армию главнокомандующим на первом смотру армии в Mантуе поднимал он сам головы солдат, оправлял шляпы и заметил тотчас недостающую на мундире пуговицу. Суворов на это сказал: "Ну, теперь я его знаю. Такой экзерцирмейстер не увидит, когда его неприятель окружит и разобьет".
Узнав, что французский главнокомандующий Шерер сдал свое начальство генералу Моро и удалился в Париж, Суворов сказал: "И здесь вижу я перст провидения. Мало славы было бы разбить шарлатана. Лавры, которые похитим у Моро, будут лучше цвести и зеленеть".
Мелас выразил сомнение, когда Суворов изъяснил ему свой новый план.
- Знаю, что вы генерал vorwarts (вперед), - сказал он Суворову.
- Полно, папа Мелас - сказал Суворов, - правда, что вперед - мое любимое правило, но я и назад оглядываюсь.
Мелас спорил не долго. Вникнув во все распоряжения Суворова, он с восторгом воскликнул:
- Где и когда успели вы все это обдумать?
- В деревне. Мне там было много досуга, зато здесь думать некогда, а надобно делать, - отвечал Суворов.
Почти все письма Суворова содержат в себе черты характеристические. В 1796 году писал он к российскому послу в Вене, графу Андрею Кирилловичу Разумовскому, о тогдашней войне австрийцев с французами. Рассуждения свои заключал он следующими словами: "хоть бы один день посмотреть на военные действия дал бы здешний праздный год".
В Павии приглашали Суворова посетить университетскую библиотеку, но он отговорился недосугами и, обратясь к секретарю своему Фуксу, сказал: "Сходи посмотреть этот макулатурный магазин. Сколько миллионов гусей должны были поставлять свои перья? Какой чернильный океан должен был разлиться, чтобы белое сделать черным? Но скажи им, что Суворов в Варшаве не был Омаром в Александрии, что Суворов не сжег библиотеки, но поднес плод оружия отечеству".
У Суворова собралось много знатных французских эмигрантов, которые в запуски говорили о своих пожертвованиях в пользу несчастного короля. Суворов прослезился при воспоминании о добродетельном государе, падшем от злодейской руки своих подданных, и сказал: "Жаль, что во Франции не было дворянства. Этот щит престола защитил в Стрелецкий бунт нашего Помазанника Божия".
После этого все эмигранты замолчали.
Суворову доложили о приходе портного для снятия с него мерки мундира Сардинского генералиссимуса. Он тотчас спросил: "Какой он нации? Если француз, то я буду говорить как с игольным артистом. Если немец, то как с кандидатом, магистром или доктором мундирологического факультета. Если итальянец, то как с маэстро или виртуозо на ножницах".
Когда же было объявлено, что итальянец, то Суворов сказал: "Тем лучше. Я не видал итальянца, хорошо одетого: он сошьет мне просторный мундир, и мне будет в нем раздолье".
В Пиаченце один маркиз, хозяин дома, в котором жил Суворов, был истинный чудак. В шитом золотом кафтане розового цвета, с громким хохотом, не говорил, а кричал он беспрестанно о погоде и повертывался, чтобы показать свой камергерский ключ. Суворов едва от него избавился, причем сказал: "Ради Бога, спасите меня от этого гостя, который хуже татарина. Он измучил меня своими метеорологическими разговорами. Сто раз показывал мне ключ, который ничего не отпирает и не запирает, и верно, не из благородного металла, но только прикрытый золотом, как и сам он шитым своим кафтаном".
Когда в Линдаве поздравляли Суворова с переходом через Альпийские горы, он отвечал: "Бог помог нам одолеть их и пройти сквозь громовые тучи. Но поможет ли нам отвести громовые удары, устремленные на престолы?.. Его святая воля!"
В Италии в театре дана была пьеса, в которой представлены буффонады, а войско должно было делать разные военные эволюции. Оно превзошло всякое ожидание. Стройность, размеренные шаги, точность в движениях - все восхитило зрителей. Суворов, говоря об этом представлении, сделал свои замечания: "Нет, пьеса мне не нравится. Нравственной цели не вижу. Вся пьеса из лоскутков, как платье арлекина. Но солдаты дрались храбро. Зачем не показали они такого проворства против французов?"
Когда под Нови сказали Суворову, что одним отрядом французских войск командует польский генерал Домбровский, Суворов сказал: "Ах! как я рад. Это знакомый. В польскую войну этот мальчик-красавчик попался в плен. Я его тотчас отпустил к маменьке, сказав: беги скорее домой и кланяйся мамаше, а не то рyccкие тотчас убьют. Как бы я хотел возобновить с ним знакомство!"
Когда Суворову донесли, что один из достойных офицеров помешался, он начал спорить. Но когда выяснилось, что он говорит совсем о другом офицере, то Суворов сказал: "Ну, теперь вижу, что ошибся. А готов был спорить до завтра. И вот причина: тот, о котором я думал, не имеет у себя того, что этот потерял. Жаль! Но время ли теперь сходить с ума? когда и вся война - хаос".
"Что, разобьем ли мы французов, старик?" - спросил Суворов старого гренадера австрийского. "Мы бивали неприятеля с Лаудоном, а с вами еще лучше бить будем!" - отвечал гренадер.
Граф Сент-Андре, почтенный сардинский генерал, преданный Суворову, сказал ему однажды в разговоре: "Ваше сиятельство имеете врагов, но не соперников".
Суворов приготовился к сражению с турками. Распределив все, он хотел начать действие, но австрийский генерал, тут же бывший, спросил у Суворова, где он назначает место ретирады в случае неудачи? "На месте сражения!" - отвечал герой.
Один иностранный генерал, желая дать почувствовать Суворову, что с французами вести войну - не то что с турками или поляками, сказал Суворову:
- Ваше сиятельство теперь на поприще гораздо знаменитейшем, нежели когда-либо. Ибо народ французский не равняется ни с турками, ни с поляками.
- Без сомнения, - отвечал Суворов, - народ этот превознесся и над англичанами, которые хотят владеть всеми морями. А французы, с помощью своих Монгольфьеров и Бланшаров, даже воздухом вселенной.
Одному иностранцу, слишком приверженному идеям Французской революции, Суворов сказал: "Покажи мне хоть одного француза, которого бы революция сделала более счастливым? При споре о том, какой образ правления лучше, надобно помнить, что руль нужен, но важнее рука, которая им управляет".
Во время разговора о вступлении в Рим французского генерала Бертье и о грабежах и злодеяниях там французов-республиканцев Суворов, вздохнув из глубины сердца, произнес: "Если бы я вступил в эту столицу миpa, то строго запретил бы касаться памятников, святотатствовать. К ним должно благоговеть. Они - торжество древности, а нашего века - отчаяние. Но я велел бы срыть до основания ту башню, которая, как мне сказывали, стоит близ садов Мецената, где Вергилий и Гораций песнями своими обессмертили покровителя своего. С этой башни чудовище Нерон тешился вожженным им пламенем Рима и воспевал на арфе пожар Троп. Память такого исчадия ада должна изгладиться навеки".
После Новийского сражения секретарь Суворова Фукс пришел к нему для получения приказания, чтобы писать реляцию.
Суворов с восторгом воскликнул:
"Конец и слава Богу!
Ты будь моей трубою".
Перед Турином некоторые генералы в рассуждении о взятии города осмелились представить Суворову различные затруднения. Он рассердился и воскликнул: "Пустое! Аннибал, пройдя Испанию, переправясь через Рону, поразив галлов. Перейдя Альпы, взял в тря дни Турин. Он будет моим учителем. Хочу быть преемником его гения".
В Аугсбурге поставлена была к дому, где жил Суворов, в караул рота. Он тотчас велел отпустить ее, сказав: "И в мирное и в военное время охраняюсь я любовью моих сограждан. Два казака - вот моя прислуга и стража".
После взятия австрийским генералом Кеймом Турина Суворов возносил его похвалами и пил за его здоровье. Один из генералов знатнейшей древней австрийской фамилии сказал: "Знаете ли, что Кейм из самого низкого сословия и из простых солдат дослужился до генерала?" "Да, - возразил Суворов, - его не осеняет огромное родословное дерево. Но я почел бы себе особенной честью иметь его после этого подвига, своим, по крайней мере, хоть кузеном".
Суворов любил, чтобы каждого начальника подчиненные называли по-русски, по имени и отчеству. Присланного от адмирала Ушакова иностранного офицера с известием о взятии Корфу спросил он:
- Здоров ли друг мой Федор Федорович?
Немец стал в тупик, не знал, о ком спрашивают. Ему шепнули, что об Ушакове. Он, как будто очнувшись, сказал:
- Ах! да, господин адмирал фон Ушаков здоров.
- Возьми к себе свое "фон". Раздавай кому хочешь, а победителя турецкого флота на Черном море, потрясшего Дарданеллы и покорившего Корфу, называй Федор Федорович Ушаков! - вскричал Суворов с гневом.
Суворов, проказничая, был всегда серьезен и никогда не улыбался, как будто бы все это в порядке вещей.
На одном балу в Праге он пустился в танцы. Люди вправо, а он влево: такую затеял кутерьму, суматоху, штурм, что все скакали, прыгали и сами не знали куда. По окончании танцев подбежал он к секретарю своему Фуксу и с важностью сказал:
- Видишь ли ты, как я восстановил порядок: забыли курс, направление, шоссе.
- Как же, видел, - отвечал Фукс, - как вы восстановили шоссе.
На обратном пути из Швейцарии в Россию, на Святках в Праге, провел Суворов время очень весело. Он завел у себя на банкетах святочные игры, фанты, жмурки, жгуты, пляски и прочее. Мило было смотреть, как престарелый седой военачальник бегал, плясал, мешался в толпе своих подчиненных и с какой точностью исполнял то, что ему назначалось делать, когда его фант был вынут. Все знатнейшие богемские дамы, австрийский генерал Бельгард, английский посланник при венском дворе лорд Минто и множество иностранцев путались в наших простонародных играх. Но это была последняя песнь лебедя на водах Меандра: в Кракове ожидали его немощи и телесные, и душевные, ускорившие кончину знаменитой его жизни.
