Киселев  О. Портрет великого князя Константина Павловича.  1827.
Гравюра пунктиром

Грязная страсть князя Константина

Он был настоящим «мажором» -- убийцей и насильником.
Из всех четырех сыновей Павла I более других походил на отца внешностью и нравом второй - Константин, чье сумбурное отречение от царствования стоило России бунта декабристов. Великий князь Константин Павлович родился в Царском Селе 27 апреля 1779 года. Честолюбивая бабка новорожденного - Екатерина Великая - мечтала со временем восстановить православную греческую империю и возвести собственного второго внука на престол византийских императоров. Эти далеко идущие политические замыслы нашли отражение даже в имени, которым нарекли новорожденного младенца.

В честь равноапостольного императора Византии Константина Великого.

Греки толпились у колыбели своего потенциального повелителя: его кормилицей была гречанка по имени Елена, первым слугой - выходец из Афин Дмитрий Курута. Когда великий князь подрос, среди его товарищей по играм оказались маленькие греки. Константина, кроме общепринятых европейских языков, усердно учили греческому, в котором он преуспел и мог не только свободно изъясняться на современном диалекте, но и читал Гомера и Эсхила на древнегреческом.

Впрочем, учение не стало коньком Константина. Все его помыслы, по словам швейцарского воспитателя Фредерика Лагарпа, были заняты «ружьями, знаменами и алебардами, он думает только об играх в солдатики как во время, так и после урока».

Став взрослым человеком, великий князь во многом оставался большим ребенком, обладавшим добрым сердцем и незаурядными дарованиями, но всегда уступающим любым своим желаниям и бросавшим занятия ради развлечений.

Как и Павел I, великий князь Константин Павлович был отменно щедр, честен, свято чтил законы рыцарства и обожал прекрасный пол, ради которого пожертвовал в дальнейшем своим законным правом на российский престол - он вступил в морганатический брак с очаровательной полькой Иоанной Грудзинской. Александр Сергеевич Пушкин видел в великом князе «очень много романтизма». «К тому же он умен, а с умными людьми все как-то лучше», - сказал поэт.

Окружающие не встречали в Константине ни надменности, ни жестокости, и в обыденной жизни великий князь отличался добродушием и приветливостью. Но современникам запомнились и частые вспышки гнева Константина, во время которых он терял самообладание, становился безрассудно жесток, карая виновных и невиновных. Свою первую и законную супругу - великую княгиню Анну Федоровну, урожденную принцессу Юлиану Саксен-Кобургскую, - Константин терроризировал почти с садистской изощренностью.

Поступки великого князя могли подчас навести на мысль о его безумии. Он являлся в апартаменты жены в шесть часов утра и заставлял ее до завтрака играть на клавесине военные марши, аккомпанируя ей на барабане. Он был груб и нежен одновременно, то целуя, то ломая жене руки.

Даже пребывая в благодушном настроении, он любил пугать присутствующих, стреляя в коридоре Мраморного дворца из пушки, заряженной живыми крысами. Доставалось не только супруге, но и всем окружающим Константина. Во дворце находилась специальная холодная комната, куда по его приказу сажали провинившихся придворных. Отношения между супругами продолжали ухудшаться, и дело было уже не в мальчишеских проказах великого князя. Случались истории и пострашнее...

Новый 1802 год явил петербуржцам и новую королеву красоты. Среди созвездия петербургских красавиц ярко заблистала очаровательная жена состоятельного французского негоцианта месье Араужо, приехавшего в Россию поторговать и поправить свои пошатнувшиеся дела. Константин Павлович, которому в ту пору шел двадцать третий год, не замедлил обратить благосклонное внимание на молодую женщину. Однако ни прямые намеки на чувства, переполнявшие сердце его высочества, ни долгое и настойчивое ухаживание ни к чему не привели.

Великий князь, истомленный страстью, ежедневно посылал адъютанта с букетами цветов, подарками, но красавица оставалась холодна и неприступна. Константин пребывал в недоумении - до сих пор ему не доводилось иметь дело со столь несговорчивыми особами, ибо титул великого князя и наследника престола с легкостью отворял двери в спальни самых строгих фрейлин. Да и внешностью его бог не обидел. «У него широкое круглое лицо, и если бы он не был курнос, то был бы очень красив; у него большие голубые глаза, в которых много ума и огня; ресницы и брови почти черные; небольшой рот, губы совсем пунцовые; очень приятная улыбка, прекрасные зубы и свежий цвет лица», - описывала в письме внешность Константина его теща герцогиня Саксен-Кобургская.

Старинная воинская мудрость гласит: когда крепости не сдаются - их берут хитростью... Именно такой совет подал Константину его флигель-адъютант генерал-лейтенант Баур. После долгого обсуждения был разработан хитроумный план кампании по овладению очаровательной госпожой Араужо.

Как это принято у стратегов, начали с глубокой разведки и вербовки агентов в стане супостата. Очень скоро выяснилось, что строптивая красавица не то чтобы неприступна, а просто занята неким более предприимчивым охотником до ее прелестей. В известные дни поутру она приезжала к молодой вдове, баронессе Моренгейм, которая жила на Невском проспекте. Здесь она отпускала свою карету домой, а вскоре за ней приезжал в наемном экипаже человек с запиской от ее любовника. Госпожа Араужо тотчас выходила от баронессы и отправлялась на тайное свидание. Вновь на Невском, у вдовы Моренгейм, она оказывалась уже в сумерках. Поздно вечером за ней приезжала карета, и она возвращалась домой уставшая, но очень довольная. И муж, и родственники пребывали в счастливой уверенности, что все это время она проводила с аристократической подружкой в невинных беседах за рукоделием.

Узнав о подобном поведении предмета своей страсти, великий князь Константин Павлович разгневался не на шутку. Еще бы - он был отвергнут ради другого! Такого поворота событий наследник русского престола никак не ожидал. Пылкая душа Константина требовала отмщения, а в гневе сын Павла I был просто страшен...

10 марта 1802 года камердинер генерал-лейтенанта Баура Николай Бухальский - разбитной и ловкий малый, наряженный точно так же, как одевался человек любовника госпожи Араужо, нанял того самого извозчика, ту же карету и тех же лошадей, что регулярно приезжали за ней на Невский проспект. Вскоре лошади зацокали под окнами баронессы. Подружки выглянули из окна, увидали знакомый экипаж. Бухальский передал ловко подделанную записку, и трепещущая в ожидании скорых любовных ласк Араужо, наскоро поцеловав баронессу, выпорхнула из подъезда. Дверцы кареты захлопнулись, лошади понесли вскачь.

Однако вскоре госпожа Араужо заметила, что карета едет совсем не туда, куда ее возили прежде. Она пыталась крикнуть кучеру, чтобы он остановился, но тот только подгонял лошадей. И вот они оказались перед Мраморным дворцом - резиденцией великого князя. Придворные лакеи извлекли драгоценную добычу из экипажа и на руках отнесли извивающуюся женщину в комнаты генерала Баура. Здесь у камина уже сидел великий князь Константин. Он был пьян, возбужден и нетерпелив…

О том, что произошло дальше, рассказывать сложно. По-видимому, Константин даже не смог как следует насладиться своей победой - Араужо, пребывающая в полуобморочном состоянии, не вызвала в нем особых желаний. Он быстро вышел из кабинета и удалился в свои апартаменты…

…И тут произошла отвратительная оргия. За своего хозяина принялись мстить сначала генерал Баур, затем адъютанты, Бухальский, наконец, лакеи и солдаты, бывшие на карауле при дворце...

…Женщина давно лежала без сознания, и насильники опомнились только тогда, когда увидели, что она едва дышит. Кое-как ее привели в чувство, одели, внесли в карету и отвезли к баронессе Моренгейм. На другой день несчастная скончалась...

…Слухи о преступлении, в котором был замешан великий князь Константин Павлович, поползли по столице. Подобного дикого происшествия никто не помнил, многие отказывались верить сплетням, но скорые и тайные похороны госпожи Араужо невольно подлили масла в огонь: неужто высочайшее лицо позволяет себе подобные развлечения, да еще столь извращенным способом?! Было от чего изумленно охнуть и глубоко задуматься над падением нравов...

Александру I чрезвычайно осторожно доложили об инциденте и неблаговидной роли во всей истории его младшего братца. Император был возмущен и обескуражен. Требовалось предпринять срочные меры и наказать виновных. Но огласка скандала неизбежно влекла серьезные политические последствия, ведь в то время Константин являлся прямым наследником престола, и обвинение его в смертоубийстве могли нарушить всю династическую стабильность в государственной машине России...

…Слухи о происшедшем дошли даже до Англии. Русский посол граф Семен Воронцов отписал из Лондона своему брату: «Императору следует удалить всех негодяев, которые окружают цесаревича, иначе в государстве будут две партии: одна из людей хороших, а другая из людей безнравственных, а так как эти последние, по обыкновению, будут более деятельны, то они ниспровергнут и государя, и государство».

…Сколь ни любил Александр I младшего брата, но был вынужден назначить строжайшее следствие. Замешанных в деле немедленно посадили в крепость, а великий князь Константин оказался под домашним арестом...

…Одновременно начались тайные переговоры с родственниками Араужо. Их доверительно убеждали: умершую, мол, все равно не воскресить, а изрядная денежная компенсация может в значительной мере ослабить горе неутешного вдовца и его близких. Вдовец, с изумлением узнавший, что еще при жизни любимой супруги благодаря ее стараниям он обзавелся не одной парой рогов, после недолгих размышлений согласился с предложением. Получив деньги, он предпочел покинуть негостеприимный Петербург и, вернувшись в любимую Францию, вскоре обзавелся другой госпожой Араужо, не замедлившей доставить себе маленькую житейскую радость - украсить чело обожаемого супруга новой партией прекрасных и раскидистых рогов...

Открытого скандала удалось избежать, но чтобы окончательно погасить нежелательные толки в столичном обществе, Александр I повелел напечатать и разослать по Петербургу особое объявление, из которого следовало, что преступление «оставлено в сомнении», а великий князь и наследник престола Константин Павлович вообще к нему никакого касательства никогда не имел.

…Однако ни официальные доводы, ни увещевания императора не показались убедительными великой княгине Анне Федоровне, которая спустя месяц после этой грязной истории навсегда уехала из России. Официально было заявлено, что, по ее собственному показанию, она отлучилась от мужа «по неизлечимой болезни для жительства в уединении».

Великая княгиня Анна Федоровна к мужу не вернулась никогда…

…Перенесенные переживания и семейные неурядицы не отвратили великую княгиню от русских: она сохранила православное вероисповедание, живо интересовалась событиями, происходившими в России, однако на неоднократные приглашения вернуться в Петербург к мужу всегда отвечала категорическим отказом…

P.S. Вот что говорит об этом «Википедия»: с именем Константина связана «одна из самых гнусных историй начала царствования Александра»: великий князь добивался благосклонности жены придворного ювелира Араужо, женщина отвергла его ухаживания. В один из вечеров лета 1803 года к дому ювелира подъехала карета, присланная якобы от больной тетки госпожи Араужо. Жену ювелира силой отвезли в Мраморный дворец на квартиру генерал-лейтенанта Боура (по версии художника Федора Толстого), он был любовником Араужо и просто «уступил» ее Константину), где она подверглась групповому изнасилованию (по версии официальных афиш, расклеенных в Петербурге, ее разбил паралич). Женщину отвезли домой.

Несчастная Араужо бросилась почти без чувств, могла только сказать: «Я обесчещена!» — и умерла. На крик мужа сбежалось множество: свидетельство было огромное! На другой же день весь Петербург узнал об этом.

Дело замяли: генерала Боура отправили в отставку, Араужо дали денег, он выехал за границу. Константин с того времени получил прозвище «покровитель разврата».

По другим источникам, история несчастной г-жи Араужо относится к разряду «городских легенд» начала александровского царствования. Контекст охвативших Петербург слухов, — после внезапной кончины любовницы генерала Боура, имеющего репутацию «безнравственного подлого кутилы», но фаворита и друга цесаревича, — это первая годовщина убийства Павла I и ожидание знамения о конце династии: роковое происшествие с г-жой Араужо пришлось как раз на 10 марта.

Александр КРЫЛОВ, «Частная жизнь».

Денис Васильевич Давыдов

Воспоминания о цесаревиче Константине Павловиче

В памяти всех не может не быть запечатленным образ цесаревича Константина Павловича; одаренный замечательной физическою силою, будучи среднего роста, довольно строен, несколько сутуловат, он имел физиономию, поражавшую всех своею оригинальностью и отсутствием приятного выражения. Пусть всякий представит себе лицо с носом весьма малым и вздернутым кверху, у которого густая растительность лишь в двух точках над глазами заменяла брови; нос ниже переносицы был украшен несколькими светлыми волосиками, кои, едва заметные при спокойном состоянии его духа, приподнимались вместе с бровями в минуты гнева.

Неглупый от природы, не лишенный доброты, в особенности относительно близких к себе, он остался до конца дней своих полным невежею. Не любя опасностей по причине явного недостатка в мужестве, будучи одарен душою мелкою, не способною ощущать высоких порывов, цесаревич, в коем нередко проявлялось расстройство рассудка, имел много сходственного с отцом своим, с тем, однако, различием, что умственное повреждение императора Павла, которому нельзя было отказать в замечательных способностях и рыцарском благородстве, было последствием тех ужасных обстоятельств, среди которых протекла его молодость, и полного недостатка в воспитании, а у цесаревича, коего образованием также весьма мало занимались, оно, по-видимому, было наследственным. Цесаревич говорил однажды некоторым из ближайших к себе особ: «Не смея обвинять отца моего, я не могу, однако, не сказать, что императрица Екатерина, обратив все свое внимание на брата моего Александра, вовсе не занималась мною в детстве».

Будучи предоставлен самому себе, вовсе не любя, подобно и младшим братьям своим, умственных занятий, он не был окружен с самого детства своего наставниками, от которых император Александр заимствовал те возвышенные взгляды на вещи, тот просвещенный ум, ту очаровательную обходительность в обращении, которые не могли не произвести обаятельного действия на самого Наполеона. Конечно, блестящий ученик Лагарпа, коего подозрительный и завистливый характер немало всем известен, не был лишен недостатков; вполне женственное кокетство этого Агамемнона новейших времен было очень замечательным. Я полагаю, что это было главною причиною того, почему он с такою скромностью не раз отказывался от подносимой ему Георгиевской ленты, которой черные и желтые полосы не могли идти к блондину, каким был император Александр. Но эту слабость, столь свойственную и непростительную мужчине, он вполне искупал тонким, просвещенным умом, мужеством, хладнокровием и очаровательным обращением.

Но великий князь Константин Павлович резко отличался во всех отношениях от своего брата; то же отсутствие образования было заметно и в младших его братьях, коих воспитанием занималась императрица Мария Федоровна. Столь высокая обязанность далеко превосходила силы этой добродетельнейшей царицы, не обнаружившей никогда большого ума и немало любившей придворный этикет. Она однажды сказала князю П. И. Багратиону, назначенному в начале царствования императора Александра летним комендантом Павловска: «Любезный князь, прикажите производить смену караулов без музыки, а то дети, услышав барабан или рожок, бросают свои занятия и бегут к окну, - после того они в течение всего дня не хотят ничем другим заняться».

Вступив на действительную службу, цесаревич, бывший неумолимо взыскательным начальником относительно своих подчиненных, дозволял себе нередко в порыве своего зверства бить юнкеров, кои не обнаруживали быстрых успехов в знании службы. Участвовав в италианской войне, он имел при себе, в качестве наставника и руководителя, бесстрашного и благородного генерала Дерфельдена, высоко уважаемого самим Суворовым. Будучи однажды недовольным распоряжением цесаревича, Суворов отдал в своих заметках следующее: «Зелено, молодо, и не в свое дело прошу не вмешиваться»; встречаясь с ним, Суворов говаривал ему обыкновенно: «Кланяюсь сыну великого моего государя». В течение этой войны цесаревич, оценив блестящие достоинства князя Багратиона, не переставал питать к нему чувство самой искренней приязни.

Заведуя в начале царствования императора Александра Днестровскою инспекцией, он квартировал в Дубно, куда еще съезжались со всех сторон на время контрактов множество помещиков и торговцев; он здесь сблизился с генералом Бауэром, высылавшим целые эскадроны гусар для конвоирования контрабандистов, уделявших ему за то значительную долю из своих барышей. Предаваясь пьянству с Бауэром и Пассеком (отравившим себя после события 14 декабря 1825 года), цесаревич нередко позволял себе с ними весьма неприличные выходки. Так, например, они, будучи одеты в мундирах, катались по городу без нижнего платья. Но зато на службе, во время похода или дороги, цесаревич, не дозволявший себе ради удобства ни малейшего отступления от формы, был поистине мучеником безумно понимаемого им долга.

Хотя он никогда не обнаруживал отваги на поле брани, но на военном совете, в 1812 году, в Смоленске, он предложил наступательное против неприятеля движение. Впоследствии Барклай, недовольный тем, что окружающие цесаревича дозволяли себе публично порицать его действия, и стесняясь присутствием его в армии, решился выслать его под благовидным предлогом в Петербург; ему было поручено лично передать государю письмо важного содержания. Он был заблаговременно извещен об этом намерении главнокомандующего начальником штаба Ермоловым и правителем канцелярии Барклая Закревским.

По установлении русского владычества в Варшаве цесаревич, сначала довольно милостивый к полякам, дал вскоре полную волю своему дикому, необузданному нраву. Посещая полки во время ученьев, он нередко в припадках бешеного гнева, врезываясь в самые ряды войск, осыпал всех самыми неприличными бранными словами. Он говаривал начальникам при всех: «Vous n'etes que des cochons et des miserables, c'est une vraie calamite que de vous avoir sous mon commandement (Вы - отъявленные свиньи и негодяи. Истинное несчастие командовать вами. - Ред.); я вам задам конституцию».

Вообще, хотя в эпоху правления Польшею цесаревича заботливостью нашего правительства благосостояние этой страны было увеличено, но это было вполне тяжкое для поляков время. Никакие заслуги, никакие добродетели не спасли тех, кои имели несчастие заслужить неблаговоление цесаревича, действовавшего лишь по своему капризному произволу. Хотя он долгое время видел лишь зрелище любви и подобострастия к себе в поляках, но сердца их не могли быть преисполнены большою к нему нежностью. Отсутствие личного права, несправедливые действия цесаревича и безумное злоупотребление силы не могли не возбудить всеобщего негодования; К довершению всего он, в припадках ярости, часто лично наказывал тех, кои возбуждали его подозрение. Этот порядок вещей не мог долго продолжаться; мы видели, что ничтожное покушение нескольких подпрапорщиков послужило сигналом к явному против нас восстанию.

Но цесаревич, столь дерзкий во фронте, был у себя во дворце отменно вежлив относительно всех. Во время обедов во дворце на одном конце стола сидел обыкновенно сам цесаревич, а на противоположном - Курута, около которого теснились все любившие выпить хорошего вина, в коем ощущался недостаток на половине его высочества, довольствовавшегося в последнее время одною рюмкою посредственного вина.

Цесаревич, воспитанный лишь для парадов и разводов, чувствовал себя весьма неловким среди дамской компании. Однажды он, полагая необходимым поддерживать разговор, рассказал в одном из значительнейших домов Варшавы о неприятностях, возникших между ним и его женою.

Я никогда не пользовался особым благоволением царственных особ, коим мой образ мыслей, хотя и монархический, не совсем нравился, а потому я убедился по опыту, что между ними и частными людьми близких отношений существовать не может и не должно; мудрость частного человека, как бы высоко ни стоял он на служебной лестнице, должна заключаться в том, чтобы постоянно держать себя в почтительном от них отдалении, имея у себя всегда готовый им ответ.

Хотя цесаревич не мог иметь детей по причине физических недостатков, но госпожа Фридрихе, муж которой возвысился из фельдъегерей до звания городничего, сперва в Луцке, а потом в Дубно, будто бы родила от него сына, названного Павлом Константиновичем Александровым. Хотя его императорское высочество лучше, чем кто-либо, мог знать, что это был не его сын и даже не сын г-жи Фридрихе, надеявшейся этим средством привязать к себе навсегда великого князя, но он очень полюбил этого мальчика; состоявший при нем медик, будучи облагодетельствован его высочеством и терзаемый угрызением совести, почел нужным открыть истину цесаревичу, успокоившему его объявлением, что он уже об этом обстоятельстве давно знал. Надобно отдать справедливость, что г-жа Фридрихе, не показываясь нигде с великим князем, вела себя весьма скромно; во время расположения гвардии в окрестностях Вильны пред самою Отечественною войною она появлялась на празднествах в сопровождении какого-либо угодливого штаб-офицера.

Однажды, после, отъезда государя и императрицы Марии Федоровны, говоривших, без сомнения, цесаревичу о возможности для него вступить на престол, он сказал некоторым из своих окружающих: «Я эту шапку и сам надеть сумею».

Возвращаясь в 1815 году из Вены в Варшаву, цесаревич, проезжая чрез Краков, поспешил навестить больного Ермолова, который сказал ему: «Вы, ваше императорское высочество, спешите в свое вице-королевство», на что цесаревич отвечал: «Ты все шутишь, а я нахожу, что было бы гораздо полезнее учредить в Польше русских губернаторов и исправников». Цесаревич, никогда не любивший Барклая, говаривал о нем в этом же году: «Зачем у него такой большой штаб? Он, вероятно, хочет подражать Потемкину, но этот лишь по воле императрицы окружал себя во время войны с турками большою свитою за тем, чтобы при заключении мира она не уступала свите турецкого паши; впрочем, у нас есть свой фельдмаршал в Кракове». (Он разумел Ермолова.)

Около 1820 года цесаревич познакомился со вдовою Грудзинскою, имевшею трех дочерей. Необыкновенная красота и превосходное воспитание трех сестер, которые были этим обязаны одной англичанке, избранной покойным их отцом, не могли не привлечь внимания цесаревича; он был, можно сказать, обворожен одною из них. Вдова Грудзинская, замечательная по своим ограниченным способностям, вступила во второй брак с гофмаршалом Броницом, человеком весьма веселого свойства и отличным собутыльником, у которого во время семилетнего странствования по чужим краям было конфисковано и продано самым беззаконным образом его имение. Этих трех девиц ожидали различные судьбы: на одной из них женился Гутаковский, которого император Александр назначил своим флигель-адъютантом; на другой, одаренной замечательным умом, женился полковник Хлаповский, весьма способный от природы человек, бывший некогда флигель-адъютантом (officier d'ordonnance) Наполеона; вынужденный цесаревичем оставить русскую службу, он проживал обыкновенно в Познани. На третьей, получившей титул княгини Лович, женился сам цесаревич, утративший чрез это право на всероссийский престол.

Прибыв в 1826 году в Москву для присутствия во время обряда коронования императора Николая, цесаревич был встречен сим последним на дворцовой лестнице; государь, став на колени пред братом, обнял его колени; это вынудило цесаревича сделать то же самое. Таким образом свиделись оба царственные брата пред коронованием, по совершении которого цесаревич, выходя из собора, сказал Ф. П. Опочинину: «Теперь я отпет». Цесаревич, которому публика и народ оказывали лучший прием, чем государю, постоянно уезжал с балов и театров несколько ранее своего брата.

В последнее время состарившийся цесаревич крайне опустился: он, который прежде не выходил из мундира, росиживал по целым часам в халате и туфлях; страдая ногами, он даже с трудом садился на лошадь. Не являясь по целым неделям на разводы, он однажды сказал: «Если поляки плюнут мне в глаза, я лишь им дозволю обтереть себя». Любя поляков по-своему, он, как единогласно все утверждают, восхищаясь во время войны действиями их против нас, не раз восклицал: «Каковы мои! - молодцами дерутся». Он думал после окончания войны просить себе места военного губернатора в Твери, в память довольно продолжительного пребывания великой княгини Екатерины Павловны в этом городе.

Во время войны цесаревич, которого Хлаповский, сделавшийся партизаном, называл в своих письмах cher beaufrere (милый свояк. - Ред.) и угрожал захватить в плен, находился при нашей армии. Опасаясь плена, он выслал некоторых из окружавших его особ в Слоним и сам в сопровождении большого конвоя отправился в Витебск, где и умер от холеры. Вскоре после него скончалась в Царском селе княгиня Лович, вследствие полного разложения внутренностей.

Цесаревич, никогда не принадлежавший к числу бесстрашных героев, в чем я не один раз имел случай лично убедиться, страстно любил, подобно братьям своим, военную службу; но для лиц, не одаренных возвышенным взглядом, любовью к просвещению, истинным пониманием дела, военное ремесло заключается лишь в несносно-педантическом, убивающем всякую умственную деятельность парадировании.

Глубокое изучение ремешков, правил вытягивания носков, равнения шеренг и выделывания ружейных приемов, коими щеголяют все наши фронтовые генералы и офицеры, признающие устав верхом непогрешимости, служит для них источником самых высоких поэтических наслаждений. Потому и ряды армии постепенно наполняются лишь грубыми невеждами, с радостью посвящающими всю свою жизнь на изучение мелочей военного устава; лишь это знание может дать полное право на командование различными частями войск, что приносит этим личностям значительные беззаконные материальные выгоды, которые правительство, по-видимому, поощряет.

Этот порядок вещей получил, к сожалению, полную силу и развитие со времени вступления на престол императора Николая; он и брат его, великий князь Михаил Павлович, не щадят ни усилий, ни средств для доведения этой отрасли военного искусства до самого высокого состояния. И подлинно, относительно равнения шеренг и выделывания темпов наша армия бесспорно превосходит все прочие. Но, Боже мой! каково большинство генералов и офицеров, в коих убито стремление к образованию, вследствие чего они ненавидят всякую науку. Эти бездарные невежды, истые любители изящной ремешковой службы, полагают в премудрости своей, что война, ослабляя приобретенные войском в мирное время фронтовые сведения, вредна лишь для него. Как будто бы войско обучается не для войны, но исключительно для мирных экзерциций на Марсовом поле.

Послужив не одну кампанию и сознавая по опыту пользу строевого образования солдат, я никогда не дозволю себе безусловно отвергать полезную сторону военных уставов; из этого, однако, не следует, чтобы я признавал пользу системы, основанной лишь на обременении и притуплении способностей изложением неимоверного количества мелочей, не поясняющих, но крайне затемняющих дело. Я полагаю, что надлежит весьма остерегаться того, чтобы начертанием общих правил стеснять частных начальников, от большего или меньшего умственного развития коих должно вполне зависеть приложение к делу изложенных в уставе правил. Налагать оковы на даровитые личности и тем затруднять им возможность выдвинуться из среды невежественной посредственности - это верх бессмыслия. Таким образом можно достигнуть лишь следующего: бездарные невежды, отличающиеся самым узким пониманием дела, окончательно изгонят отовсюду способных людей, которые, убитые бессмысленными требованиями, не будут иметь возможности развиться для самостоятельного действия и безусловно подчинятся большинству.

Грустно думать, что к этому стремится правительство, не понимающее истинных требований века, и какие заботы и огромные материальные средства посвящены им на гибельное развитие системы, которая, если продлится надолго, лишит Россию полезных и способных слуг. Не дай Боже убедиться нам на опыте, что не в одной механической формалистике заключается залог всякого успеха. Это страшное зло не уступает, конечно, по своим последствиям татарскому игу!

Мне, уже состарившемуся в старых, но несравненно более светлых понятиях, не удастся видеть эпоху возрождения России. Горе ей, если к тому времени, когда деятельность умных и сведущих людей будет ей наиболее необходима, наше правительство будет окружено лишь толпою неспособных и упорных в своем невежестве людей. Усилия этих лиц не допускать до него справедливых требований века могут ввергнуть государство в ряд страшных зол.

Начальником главного штаба и гофмейстером двора цесаревича находился граф Дмитрий Дмитриевич Курута. Этот хитрый, но неспособный грек пользовался большим доверием великого князя и снискал признательность многих поляков, кои могли весьма легко соделаться жертвами бешеного и своенравного цесаревича. В минуты безумного гнева, когда он с пеною у рта приказывал наказать виновного, имевшего несчастие возбудить эту бурю каким-нибудь ничтожным отступлением от установленных форм, Курута успокаивал цесаревича словами: «Цейцас будет исполнено». Дав время успокоиться его высочеству, Курута успевал большею частью убедить его смягчить свои приговоры. Хотя эти действия Куруты заслуживали величайших похвал, но неспособность его и другие свойства не могли внушать к нему большого уважения. Хотя и носились слухи, что Курута, любивший жить открыто и весело, не отказывался от приношений городских жителей, но он не оставил, однако, после себя большого состояния. Я слыхал от многих, что навещавшие его каждый вечер полковые командиры проигрывали ему суммы значительные, кои он издерживал на угощение своих посетителей.

Невзирая на благоволение цесаревича, Куруте нередко приходилось выслушивать строгие и оскорбительные замечания его высочества. Брат мой Евдоким, увидев однажды, что разъяренный цесаревич говорил что-то Куруте с особенным жаром на греческом языке, осведомился у него о значении одного из сказанных ему слов. Курута отвечал ему весьма хладнокровно: «C'est du j... f... mon cher, mais dans la meilleure acception du mot» (то есть нечто вроде... ..., но только в лучшем значении слова).

Услыхав однажды о том, что Курута получил в одно время знаки белого и красного орлов, я невольно воскликнул: «На эту стерву слетаются все хищные птицы». Заведуя впоследствии войсками, входившими в состав резервной армии графа Толстого, Курута имел дело с поляками близ Вильны, на Понарской горе: оно, без сомнения, не кончилось бы в нашу пользу, если бы Куруту не выручил генерал Сакен (Дмитрий Ерофеевич). Хотя цесаревич, бывший яростным врагом либерализма, не терпел ни малейшего возражения или противоречия со стороны своих подчиненных, он, однако, простирал до того свое благоволение к А. П. Ермолову, которому он оказывал покровительство с самой войны 1805 года, что нередко терпеливо выслушивал резкие замечания этого генерала. Цесаревич, любивший Ермолова, отзывался о нем в следующих словах: «Ермолов в битве дерется как лев, а чуть сабля в ножны, никто от него не узнает, что он участвовал в бою. Он очень умен, всегда весел, очень остер, и весьма часто до дерзости».

Письма свои к Ермолову его высочество начинал следующим образом: «Любезнейший, почтеннейший, храбрейший друг и товарищ». В одном из них, писанном еще в 1818 году, находится следующее место: «Вы, вспоминая древние римские времена, теперь проконсулом в Грузии, а я префектом, или начальствующим легионами, на границе Европы или, лучше сказать, в средине оной». В другом письме того же года цесаревич, иногда называвший Ермолова патером Грубером[1], пишет ему между прочим: «Я всегда был и буду одинаков с моею к вам искренностью, и оттого между нами та разница, что я всегда к вам был как в душе, так и на языке, а вы, любезнейший и почтеннейший друг и товарищ, иногда с обманцем бывали».

Ермолов имел не раз с цесаревичем весьма сильные столкновения, которые для другого могли бы повлечь за собою очень неприятные последствия. Однажды перед самою Отечественною войною его высочество, оставшись недовольным фронтовым образованием баталиона гвардейского морского экипажа, коим командовал капитан-командор Карцев, выехавший на смотр на лошади, убранной лентами и бубенчиками, велел написать на его имя весьма строгий выговор; этот приказ, написанный дежурным штаб-офицером Кривцовым, был в присутствии его высочества предварительно прочтен всем частным начальникам; когда Кривцов готовился уже выйти из комнаты для отдания приказа в печать, Ермолов, командовавший в то время гвардейскою пехотною дивизиею, в состав которой входил и гвардейский морской экипаж, сказал ему: «Приказ хорош, но он не должен быть известен за порогом квартиры его высочества». Таким образом этот приказ, заключавший в себе выражения, оскорбительные для храбрых моряков, и бывший вполне несвоевременным, ибо в это время полчища Наполеона готовились уже переступить Неман, не был никогда обнародован. Весьма замечательно, что это не возбудило гнева цесаревича и не вызвало ни малейшего с его стороны замечания.

Получив в том же году известие об отделении корпуса графа Витгенштейна, Ермолов в разговоре своем с цесаревичем назвал это придворным маневром. «Помилуй, братец, - сказал цесаревич, - это тебе так кажется, а сестра Екатерина Павловна не знает, где родить». На это Ермолов отвечал: «Возможно ли, чтобы Наполеон, идя на Москву, послал корпус на Петербург, d'autant plus qu'il peut etre tourne et culbute dans la Baltique» (тем более, что он может быть обойден и сброшен в Балтику. - Ред.). Он бился об заклад, что неприятель не пройдет через псковские леса и болота, за тридцать червонцев, которые были ему выданы Курутою.

Однажды, в 1815 году, великая княгиня Екатерина Павловна просила цесаревича представить ей Ермолова. Увидев его, она сказала ему: «Я желала весьма с вами познакомиться; я слышала, что граф Витгенштейн и другие преследуют вас и успели даже очернить вас в глазах государя». Ермолов отвечал ей: «Эти господа несправедливо обвиняют меня лишь за тем, чтобы оправдать свои неудачи; они подражают Наполеону, который свое поражение под Лейпцигом приписывает лишь полковнику, слишком рано взорвавшему мост; что же касается до неблаговоления государя, я, будучи награжден наравне с лицами, к коим его величество наиболее милостив, не имею повода замечать этого». Цесаревич сказал ей: «Ты, матушка, слывешь у нас в семье вострухою, не пускайся с ним слишком далеко, потому что он тебя двадцать раз продаст и выкупит». Ермолов сказал великой княгине: «Я почитаю себя весьма несчастливым тем, что, не будучи известен вашему высочеству, я представлен вам в столь неблагоприятном свете его высочеством, который бесспорно первый иезуит». Цесаревич, рассердившись, гневно спросил: «А почему?» В ответ на это Ермолов указал ему на вензель государя, украшавший генерал-адъютантские эполеты, за два дня перед тем пожалованные цесаревичу. Великая княгиня расхохоталась.

Однажды, в 1814 году, был назначен во Франкфурте парад, на который опоздал прибыть с полком мужественный флигель-адъютант Удом, командовавший лейб-гвардии Литовским полком. Хотя этот полк явился на смотр задолго до прибытия государя, но разгневанный цесаревич повторил два раза Ермолову приказание арестовать его штаб-офицера; так как оно было ему объявлено перед фронтом, то Ермолов был вынужден лишь безмолвно опустить свою саблю. Когда по окончании смотра его высочество еще раз подтвердил это приказание, Ермолов смело возразил ему: «Виноват во всем я, а не Удом, а потому я к сабле его присоединю и свою; сняв с себя однажды эту саблю, я, конечно, ее в другой раз не надену». Это обезоружило цесаревича, который ограничился легким выговором Удому.

В 1815 году Ермолов, находясь близ государя и цесаревича на смотру английских войск, с коими Веллингтон повторил маневр, употребленный им в сражении при Виттории, обратил внимание государя и великого князя на одного английского офицера, одетого и маршировавшего с крайнею небрежностью. На ответ государя: «Что с ним делать? Ведь он лорд», - Ермолов отвечал: «Почему же мы не лорды?»

В 1821 году Ермолов, будучи вызван из Грузии в Лайбах для начальствования союзною армиею в Италии, был встречен в Варшаве с большою торжественностью; цесаревич, приготовив ему квартиру и караул со знаменем, приказал всем своим министрам представиться ему; Ермолов, не принявший этих почестей, остановился в гостинице. Избегая официальных встреч с польскими министрами, он выехал из гостиницы весьма рано утром. Многие генералы и полковые командиры, к коим цесаревич не благоволил, зная милостивое расположение его высочества к Ермолову, просили его похвалить во время смотра заведываемые ими части. В самом деле, похвалы Ермолова этим частям войск не остались без последствий; по окончании смотра его высочество объявил им свою признательность. Цесаревич, имея в виду, чтобы во время парадов все почести были бы отдаваемы Ермолову, а не ему, постепенно осаживал свою лошадь: это вынуждало Ермолова делать то же самое, но так как великий князь не переставал осаживать своей лошади, то Ермолов в присутствии многих генералов сказал ему: «Вы меня, ваше высочество, заставите явно ослушаться вас», после чего цесаревич занял свое место.

Хотя его высочество писал государю, что он в предстоящей войне весьма бы рад служить под начальством Ермолова, но он был весьма недоволен действиями сего генерала во время пребывания его в Варшаве. Он в присутствии многих лиц сказал ему: «Государь желает слить Польшу с Россией, но вы, пользуясь огромною репутациею в армии, выказываете явное пренебрежение к полякам; вы даже не хотели принимать явившихся к вам польских министров». Ермолов возразил ему на это: «Меня в грубом обращении относительно подчиненных, а тем менее поляков, никто не может упрекнуть; подобными качествами может лишь щеголять молодой и заносчивый корнет уланского полка вашего императорского высочества!»

ПРИМЕЧАНИЯ:

[1] Грубер был генерал ордена иезуитов, жил в Петербурге в царствование императора Павла и некоторое время пользовался его отменною благосклонностью.

Неизвестный художник (тип Сливицкого).  Портрет Великого Князя Константина Павловича. 1820-е гг.

Поясной портрет, фигура и голова три четверти влево. В военном темно-зеленом мундире с красным воротником и кантом, в треуголке с плюмажем. На мундире золотые эполеты с вензелем - AI, аксельбанты, на груди ряд из шести крестов и медалей, правее - звезды орденов св. Андрея Первозванного, св. Георгия и св. Владимира, через правое плечо - голубая андреевская лента. Фон - светлый, облачное небо, затемненное внизу.

КОРОНА ИЛИ СТРАСТЬ?

Любовь великого князя Константина привела к двум кровопролитным восстаниям!

Великий князь Константин Павлович - сын Павла I, брат императоров Александра i и Николая I, пожертвовал ради брака с графиней Иоанной Грудзинской российской короной. Косвенными последствиями этого решения стали два потрясших империю события - восстание декабристов 1825 года и польское восстание 1830-1831 годов...

Великий князь Константин Павлович родился 27 апреля 1779 года в Царском Селе и стал вторым (после брата Александра) ребенком в семье наследника престола великого князя Павла Петровича.

Имя обязывает

Имя для младенца выбрали с дальним прицелом. Константином Великим звали римского императора, основавшего на месте греческой колонии Византии новую сто­лицу государства - Константинополь.

Екатерина II мечтала отвоевать у турок Балканский полуостров и создать модернизированный аналог Византийской державы – Греческую империю с великим князем из дома Романовых на престоле.

Если старший внук Екатерины, Александр, должен был стать российским импера­тором, то Стамбул-Константинополь предназначался именно Константину.

С самого рождения нашего героя готовили к миссии всемирно-исторического масштаба, к которой он не проявлял никакого интереса.

Окружающие отмечали в великом князе «живость ума и великодушные порывы», но, несмотря на эти достоинства, к 16 годам Константин Павлович выглядел совершенно сложившимся оболтусом.

Перевоспитать великого князя решили при помощи женитьбы. В жены ему подобрали Юлиану-Генриетту-Ульрику Саксен-Кобургскую, получившую при переходе в православие имя Анны Федоровны. Их брак состоялся в 1796 году, а через восемь месяцев на престол взошел Павел I.

В 1799 году Константин сражался с французами, не проявив, впрочем, особых талантов. Настоящую войну великий князь не любил, поскольку она «... портит солдат, пачкает мундиры и подрывает дисциплину». Зато обожал парады и строевые эволюции.

Как командир он был представителем того типа военных, к которым применим эпитет «дубовый»: его придирки были, как правило, мелочны и несправедливы, налагаемый взыскания - суровы и оскорбительны.

Тайное отречение

В 1801 году старший брат взошел на престол под именем Александра I, а Константин стал наследником престола с титулом цесаревича.

Вскоре Петербург был потрясен скандальной смертью известной красавицы госпожи Араужо. Отвергнув любовные притязания Константина, она была изнасилована его J адъютантами и скончалась. 1 Дело замяли, но потрясенная  супруга цесаревича уехала в Германию.

Константин увлекся хозяйкой модного магазина Жозефиной Фридрихе (Фифиной), родившей ему в 1807 году сына, известного под именем Павла Константиновича Александрова (имя он получил в честь деда, отчество - по отцу, фамилию - по венценосному дяде).

В марте 1820 года Константин оформил развод, а всего двумя неделями ранее госпожа Фридрихе, устав от своего положения вечной любовни цы, вышла замуж за полковника Вейсса. Цесаревич утешился очень быстро.

По окончании наполеоновских войн он занимал пост наместника Царства Польского. Это автономное государственное образование входило в состав Российской империи, но имело свой парламент (сейм), свою конституцию, свою армию. Разумеется, имелись в Царстве Польском и прекрасные полячки, одна из которых - графиня Иоанна Грудзинская - и покорила цесаревича.

В 1815 году он впервые познакомился на балу с 20-летней красавицей и, получив развод, сразу же предложил ей руку и сердце. Иоанна ответила согласием - ведь это были рука и сердце второго человека в Российской империи.

Однако у Константина возникли проблемы с родственниками. Брак наследника престола всего лишь с графиней представлялся явным мезальянсом. К тому же эта графиня была полячкой и пламенной католичкой, наотрез отказывавшейся перейти в православие. Представить ее на российском престоле было просто невозможно.

Однако и цесаревич не желал отказываться от своих планов. В результате Константину пришлось пойти на жертву: он получал право жениться на Иоанне, но отказывался от прав на российский престол в пользу брата Николая. В 1823 году Александр I издал соответствующий манифест, который не был опубликовании в течение последующих двух лет о его содержании знали лишь члены императорской семьи и узкий круг сановников.

В ноябре 1825 года в Таганроге скончался император Александр I. Новый наследник престола Николай захотел, чтобы Константин вторично и уже на всю страну отказался от прав на корону, а до получения из Варшавы соответствующих известий сам вместе с чиновниками и гвардией принес ему присягу как законному императору. После того как Константин повторно отрекся от престола, пришлось заново присягать Николаю. Естественно,

подобная ситуация породила неразбериху, которой вос­пользовались декабристы. Под предлогом отстаивания прав Константина они смогли поднять мятеж. Восставшие солдаты шли на Сенатскую площадь с возгласами: «За Константина! За консти­туцию!», и многие из них искренне считали Константина и конституцию супругами.

Любимый муж, отвергнутый правитель

Восстание декабристов было подавлено, зато накалилась ситуация в Царстве Польском. «Умеренные» соглашались остаться в составе России при условии расширения автономии и присоединения Литвы, Белоруссии и Западной Украины. «Радикалы» требовали не только эти территории, но и полной независимости своей страны. Одновременно возникали молодежные тайные общества.

Вечером 17 ноября 1830 года группа из 18 студентов и офицеров подошла к ре­зиденции великого князя в Бельведерском дворце и разоружила двух стариков-ин­валидов, охраняющих ворота.

Часть заговорщиков остались во дворе, а остальные ворвались в здание. Великий князь в это время дремал в своей спальне. Дожидаясь его пробуждения, в приемной сидели генералы Любовицкий и Жандр. Увидев вооруженных людей, они тут же оценили опасность.

В этот момент появился выходивший из спальни Константин Павлович. Любовицкий успел крикнуть: «Плохо дело, государь!» - и рухнул на пол, сраженный ударами заговорщиков (получив 12 штыковых ран, он все-таки выжил). Камердинер Фризе успел затолкнуть великого князя в спальню, запер дверь на ключ и, игнорируя его возгласы: «Надо спасти княгиню!», через потайной ход вывел своего хозяина в небольшую каморку на чердаке.

Выскочивший через боковую дверь генерал Жандр наткнулся на оставшихся во дворе заговорщиков. Те приняли его за Константина и закололи штыками. На шум стала сбегаться прислуга, и обе группы заговорщиков, считая свою миссию выполненной, предпочли ретироваться.

Спустя несколько минут с возгласом: «Ваше высочество! Простите меня, что я полька!» - княгиня Лович повисла на шее у своего чудом спасшегося супруга. Еще через некоторое время во двор прибыл отряд русских войск во главе с сыном великого князя поручиком Павлом Александровым.

Между тем в Варшаве уже началось восстание. Больше половины польских частей и все русские полки сохранили верность присяге, и прояви великий князь больше реши­тельности, мятеж был бы подавлен. Но Константин Павлович не хотел кровопролития и, заявив, что не желает править такими неблагодарными людьми, оставил Варшаву. Освободив от присяги тех поляков, которые еще сохраняли ему верность, он отступил в пределы России.

Но Николай I не собирался отпускать Польшу. В январе 1831 года войска фельдмаршала И. И. Дибича двинулись на Варшаву. При армии находился и Констан­тин Павлович. При Грохове поляки потерпели поражение и уже готовились к сдаче столицы, но русский командующий так и не решился штурмовать Варшаву. По одной из версий, в решающий момент сражения Константин потребовал от Дибича прекратить «избиение несчастных поляков».

В результате война затянулась, но ее финала Константин так и не увидел. 16 июня 1831 года он внезапно умер в Витебске от холеры. Смерть великого князя не вызвала никакой скорби ни у русских, ни у поляков. Все были заняты войной.

Княгиня Лович в это время жила в Царском Селе. И Николай I, и остальные Романовы относились к ней с максимальной заботой и предупредительностью, догадываясь, какую драму приходилось переживать женщине, разрывающейся между любовью к мужу и привязанностью к соотечественникам.

Известие о смерти супруга сразило княгиню. Она стала тихо угасать и скончалась 17 ноября 1831 года.

Будучи на 16 лет младше великого князя, прекрасная Иоанна пережила его всего на 5 месяцев.

Дмитрий МИТЮРИН

Неизвестный художник
Портрет великого князя Константина Павловича
I четв. XIX в. (?)
Холст, масло. 77х65 см
Государственный исторический музей