Прибежавшие на шум русские офицеры отбили артиллериста. Его принесли без памяти в горницу, голова у него была прошиблена в нескольких местах, и он имел другие раны на теле. Австрийцы возвратились с подбитыми скулами, в крови, без шапок, а иные без ружей. Случившиеся тут офицеры наши дали несколько червонцев раненому артиллеристу, который нисколько не унывал, когда очнулся. Австрийцы часто отплачивали нам в селениях, где у них повсюду были расставлены залоги. Они стреляли по нашим обезоруженным фуражирам, и более одного раза случилось, что убивали их.
Однажды брат мой Александр был послан в Ноллендорф на рекогносцировку. Он проезжал недалеко от нашего лагеря, мимо селения, и увидел человек сто преображенских солдат, вооруженных дубьем, которые спешили в то селение.
– Куда вы, ребята? – спросил их брат.
– Ваше благородие, цесарцы убили одного нашего; он у них в селении лежит; мы его в лагерь принести хотим.
Александр, остановив их, в порыве мщения, сам повел в деревню, где при въезде увидел человек 20 австрийцев, которые на него приложились и кричали ему, чтобы он не подъезжал ближе; но брат махнул им платком и закричал, чтобы они ружья отставили, чему они повиновались. Тогда брат вошел в селение с преображенцами, взял убитого, всех цесарцев и представил их к генералу Розену, шефу Преображенского полка. Не знаю, что с сими австрийцами сделали; но вероятно то, что государь приказал отпустить их без наказания.
Войска находились в необходимости посылать фуражиров, ибо терпели большой недостаток в провианте, неисправно доставляемом от австрийского правительства, отчего происходила в хлебе нужда, вызывавшая насильственные меры и беспорядки.
Вскоре после Кульмского сражения получено было известие, что Блюхер совершенно разбил французов на Кацбахе, взяв у них много орудий и людей в плен.[163] Итак, счастье начало в нашу пользу клониться после целого ряда неудачных сражений.
Дрезденские дожди до такой степени расстроили рану брата Михайлы, что он не в состоянии был сидеть верхом и ходить, и его из Теплица отправили в Прагу, где он пролежал с месяц с Матвеем Муравьевым-Апостолом и Чичериным, оба Семеновского полка и раненые. Потом брат Михайла поехал в Петербург, оттуда на Кавказские воды и более в армию не возвращался. В то же время довелось мне проститься и со старшим братом, которого командировали в отряд к графу Матвею Ивановичу Платову. Итак, мы должны были расстаться, разъехаться все врознь, и Бог знает, когда друг друга опять увидеть. Проводив часть ночи вместе, мы простились и разошлись каждый в свою сторону.
В Теплице сделано несколько парадов. Первый из них был на другой день сражения под Кульмом, когда в слабых гвардейских баталионах взводами командовали унтер-офицеры. Другой парад был при пожаловании государем георгиевских знамен в гвардию. Гул от залпов артиллерии и пехоты, при сем случае произведенных, раздался в горах до Ноллендорфа, где стояли австрийские передовые войска, которые от того встревожились и, полагая, что под Кульмом опять дерутся, стали в ружье. Третий парад был сделан кирасирам на самом поле сражения. Так как я в то время состоял при Милорадовиче, то мне там дела не было, и я взобрался на Шлосберг, откуда любовался движению эскадронов. Говорили, что парад этот был очень неприятен для тех, которые в нем участвовали, по зловонию от мертвых тел, которые еще не все были убраны. Полагали, что под Кульмом легло до 4 тысяч человек. Дни были жаркие, и даже те тела, которые успели похоронить, испускали смрад, потому что их вскорости едва засыпали песком.
Милорадович получил приказание двинуться к Ноллендорфу. Мне положительно неизвестно, с каким намерением было предпринято это движение; но думали, что Шварценберг намеревался другой раз атаковать Дрезден. Передовые посты наши подвинулись к Петерс-вальдау, а мы пришли в Ноллендорф, где простояли не более одних или двух суток, нуждаясь во всем. Тут я в первый раз курил хмель за неимением табаку. Сипягин много суетился на сем переходе, с целью придать более важности званию своему начальника штаба; Даненберга и меня он несколько раз посылал с пустыми поручениями взад и вперед на равнину.
Неприятель несколько раз тревожил нас небольшими перестрелками в лесах, на левом спуске с гор.
По возвращении Милорадовича к Кульму, нас снова перевели к Его Высочеству, чему мы были очень рады.
Так как конница наша нуждалась в кормах около Теплица, то ее поставили на кантонир-квартиры в шести или семи милях от Теплица назад, несколько влево от Пражской дороги. Мы занимали богатые места, и в короткое время конница наша поправилась.
Великий князь стоял в прекрасном замке, окруженном городками, селениями, садами и рыцарскими древними замками, из коих Газенберг отличался от других вышиной одной башни и местоположением своим.
Адъютант князя Голицына Башмаков, ездивший в г. Лейтмериц (что было от нас в трех милях), видел там вновь прибывшее из России Нижегородское ополчение и отца моего, который был начальником штаба при графе Толстом, командовавшим сим ополчением. Батюшка расспрашивал его обо мне и поручил сказать, что желал бы со мною видеться. Я немедленно выпросился у Куруты на три дня и поехал с моим слугой Николаем верхом; но, прибыв в Лейтмериц, я не застал там отца, который уже выступил к Ауссигу. Я отправился нагонять его через городок Ловозиц, известный по сражению в Семилетнюю войну между Фридрихом II и австрийцами. Я продолжал путь свой по берегу Эльбы, бесподобными местами. Обозы ополченных занимали всю дорогу. Странно было видеть бородатых мужиков, имеющих на голове уланские серые шапки и еще с короткими черными султанами. Я спрашивал встречавшихся офицеров, не знают ли они полковника Муравьева? Все его знали. С бьющимся сердцем приближался я к Ауссигу и с особенной радостью въехал ввечеру в городок, в котором отец находился. Вмиг отыскал я квартиру его, но не застал его дома: он разводил передовые посты. Часа через два батюшка возвратился. Мы поужинали и легли спать.
На другой день люди его пришли к нему жаловаться, что австрийцы заняли его конюшню. Я тотчас же сошел вниз, вытолкал австрийцев с их лошадьми и прогнал их офицера, чему батюшка весьма удивился, потому что он еще не видел австрийцев и не знал, как с ними должно было обращаться. Ополченные смотрели удивленными глазами на войска союзных держав. Отец, желая похвалиться своими войсками, показал мне сперва своих ополченных крестьян, а после того артиллерийскую конную роту полковника Ховена, которая в самом деле была в отличном состоянии.
Ввечеру представил он меня графу Толстому, который принял меня ласково.
Отец мой выехал из Москвы с князем Урусовым в Нижний Новгород в то время, когда французы подходили к Москве. При нем находилось человек десять молодых людей, которых он учил и приготовлял на службу. В то время формировались в Нижнем Новгороде ополчения под командой графа Толстого. Желание моего отца было вступить в службу, но князь Урусов, слабый, старый и упрямый, противился тому. Он сердился на батюшку и грозил лишить его наследства, если он вступит в службу и оставит его. Сам отец не имел почти никакого состояния, однако желание участвовать в войне все превозмогло, и его приняли на службу из отставных подполковников полковником по армии. При сем случае он определил на службу и окружил себя своими учениками, коих произвели в свиту по квартирмейстерской части офицерами. В числе их были: Бурцов, Филиппович, Беспальцев, Кек, граф Бутурлин и Рочфорт.
Батюшка обладал необыкновенным трудолюбием и от того не упускал никогда обязанностей своих по службе, коей он принес большую пользу, ибо из окружавших графа Толстого он единственный был деловой, так что дело на нем лежало. Граф был человек благородный, но довольно бестолковый; он видел слабости моего отца, замечал ему, но на него одного полагался, и можно сказать, что ополчения были сформированы заботами батюшки. Рассказывают, что еще при сборе оных однажды дворянство отказалось было служить, и все сказались больными. Тогда отец поспешно отправился в собрание дворян и, обнажив среди них саблю, произнес такую энергическую и даже грозную речь, что всё вмиг изменилось, больные выздоровели и вступили в службу.
В другой раз пензенские ополченцы взбунтовались, перерезали своих офицеров и, назначив своих, разграбили какой-то город, стали разбивать кабаки и собирались идти на Пензу. Батюшка отправился с пензенским конным ополченным полком и въехал один в город Арзамас к бунтовщикам, которые, увидев такую решительность, оробели, выслушали речь отца моего, выдали сперва заключенных офицеров своих, а потом начальников бунта и просили прощения. Их до 200 пересекли кнутом и отправили в Сибирь; а прочим, коих было до 6 тысяч, отец мой тотчас приказал выступить в поход, и они после того сделались совершенно покорными. По переходу ополчений за границу, отец мой исключительно распоряжался ими. Их с места выступило до 70 тысяч, но за границу перешло не более 35 тысяч; прочие люди пострадали от повальной болезни, опустошавшей те губернии, через которые французы отступали, и остались в госпиталях.

Наша конница не могла устоять против столь превосходного числа и была опрокинута. Артиллерия, имея в тылу озеро, не могла отступить и вся осталась в руках у неприятеля, который начал уже рубить артиллеристов. Раевский был ранен, но, невзирая на то, перевязался и остался в сражении. Ермолов переехал было за пруд, не имея при себе никаких войск, ибо дивизия его стояла с резервами; но, видя общее поражение, ему ничего не оставалось более делать, как самому спасаться. Он поскакал назад и на мостике едва не был сброшен в воду ящиками, которые на оном теснились, так что он с трудом успел добраться до своего места.
Между тем государь, который находился в опасности быть схваченным, послал конвойный лейб-казачий полк свой в атаку. Казаки храбро ударили на неприятельскую конницу, опрокинули ее, отбили орудия, дали время разбитой нашей коннице оправиться, также и пехоте, которую сильно было помяли, и преследовали французов до картечных выстрелов неприятельской артиллерии, причем лишились они полковника Чеботарева.
3-я кирасирская дивизия успела прискакать и сделала несколько атак, которые способствовали к восстановлению сражения; но была минута, в которую все на волоске держалось, и мы потеряли первую позицию свою за озером.
Государь, видя тесное положение, в котором находился Витгенштейн, послал великому князю приказание немедленно подвинуться с резервами вперед. С сим приказанием приезжал товарищ мой Щербинин-старший.
Мостик, через который нам следовало перейти, был загроможден орудиями, ящиками и ранеными, так что нам не оставалось другого пути, как проходить болотом. Пехота кое-как перебралась и выстроила баталионные колонны впереди редута Густава Адольфа; но кирасирам не так легко было это сделать. Они быстро двинулись с места, рассыпались и с большим трудом переправились поодиночке через болото, в котором увязли. Но наконец и они, переехав, выстроились за гвардейской пехотой.
Селение Госсе было немедленно занято гвардейской егерской бригадой, т. е. лейб-гвардии Егерским и Финляндским полками. Тут полки сии потеряли много офицеров. Неприятель, увидев вновь прибывшие силы, несколько отступил, но продолжал сильную канонаду, причинившую урон в наших гвардейских колоннах. Под вечер великому князю вздумалось подъехать ближе к озеру и выстоять довольно долгое время под сильным пушечным огнем; с ним были Олсуфьев, Даненберг и я. Удивительно, что тогда никого из нас не задало. Константина Павловича нельзя назвать ни храбрым, ни трусом: когда он не в духе, то не отъедет от своей Конной гвардии; когда же в духе, то охотно суется в огонь. 4-го числа ввечеру из свиты его были ранены один прусский и один австрийский офицеры.
Шиндлер не остался без обыкновенных своих проделок. Он поскакал один к неприятельским фланкерам и, приметив двух из них, у которых были хорошие медвежьи шапки на головах, напал на них, обезоружил, схватил и привел к великому князю, но взял при том осторожность заблаговременно спешить их, чтобы воспользоваться лошадьми. Великий князь, расспросив пленных, приказал Шиндлеру отвезти их, но едва они несколько отошли, как лишились своих шапок, которые пошли Шиндлеру на чушки; лошади же их были им немедленно проданы.
Шиндлер также привел в плен одного французского офицера Лафонтена (Lafontaine), который был адъютантом у французского дивизионного генерала Жирарда (Girard). Однако Лафонтен объяснил великому князю, что он по своей охоте перешел к нам. Этот Лафонтен родился в Москве, где он до 10-летнего возраста воспитывался и после уехал во Францию. Он хорошо знал по-русски, человек же был безнравственный. Все его шалости отзывались пошлостью и подлостью. Наружность его была молодецкая. По изъявленному им желанию его приняли в нашу службу ротмистром в лейб-гвардии кирасирский полк Ее Величества, в котором офицеры не решались сделать неудовольствия человеку, поддержанному Его Высочеством, тогда как Лафонтен оскорблял их своим обращением и имел даже влияние на полкового командира. Лафонтен получал содержание свое от великого князя, который платил и за его мотовство. Он не нес иной службы по полку, как только ездил с фуражирами и бесщадно грабил даже во Франции, когда мы перешли Рейн. Лафонтен с особенным увлечением домогался колотить австрийцев и даже их офицеров. Бывало, где он только завидит на стороне белые австрийские мундиры, то немедленно отправлялся туда с кирасирами, и без всякой причины бивал чем ни попало цесарцев, которые терпеливо переносили побои там, где они не в силах были сами бесчинствовать. Порядком помотавши на счет великого князя, Лафонтен, по прибытии нашем в Париж, вышел в отставку и определился снова во французскую службу. При отставке ему подарили лошадь и денег, и он продолжал гулять на наш счет в Париже, насмехаясь милостям Константина Павловича.
4-го числа сражение прекратилось с захождением солнца. Ввечеру пошел дождь. Я забрался ночевать в какой-то сарай на соломе и, на другой день проснувшись, неожиданно увидел вылезающих из-под меня нескольких раненых солдат, которые до меня забрались в солому и провели ночь подо мной.
5-го числа рано поутру войска стали в ружье на поле сражения и провели целый день на дожде подле разоренного редута. Кроме нескольких ружейных выстрелов между стрелками ничего не происходило. Мы дожидались прибытия союзных войск, которые пришли около полудня. Коллоредо занял наш левый фланг, а Клейст правый; к сему последнему пристроился и Бубна.
В этот день был убит адъютант Милорадовича Акулов, о котором я прежде упоминал, – хороший молодой человек и исправный офицер; он из любопытства подъехал слишком близко к неприятелю и был изрублен.
Настоящее сражение под Лейпцигом, решившее судьбу Европы, произошло 6 октября. В этот день бездействие продолжалось до полудня, когда мы заметили почти по другую сторону Лейпцига выстрелы Блюхера. Наполеон был принужден вывести против него значительные силы, а от нас прикрылся конницей, которую растянул по высотам, заняв массами пехоты селение Либерт-Волковиц (Libert Wolkowitz), находившееся среди его линий, впереди селения Госсе и против позиции корпуса генерала Бубны. Другое селение Пробст-Гейда (Probst-Heyda), лежащее верстах в трех впереди Лейпцига по большой дороге, было также занято колоннами французской пехоты с сильными позади резервами. Многочисленная артиллерия охраняла с обеих сторон фланги сих деревень. Австрийцы начали атаку, и Коллоредо скоро взял селение, перед ним лежащее. Говорили, что великий князь при сем случае лично повел австрийский гренадерский баталион на штыки в селение; но я сего не видел, потому что я был в то время занят при движении наших колонн, которые подвигались вперед по мере того, как неприятель отступал.
Генерал Бубна атаковал Либерт-Волковиц, в котором французы упорно держались, но, наконец, число превозмогло храбрость, и Бубна занял Либерт-Волковиц, потеряв в оном множества народа. Тут всего более действовали австрийцы, они одолели неприятеля только часа за два до захождения солнца. Они впоследствии без ужаса не вспоминали о сем месте и, коль скоро разговор шел о Лейпцигском сражении, то у них слово было Либерт-Волковиц.
Между тем Раевский, Витгенштейн и Клейст, занимавшие центр, быстро подвигались вперед густыми колоннами и вышли на большую дорогу к Лейпцигу. Наши резервы шли вслед за ними и остановились на большой дороге подле берега, в полуверсте или ближе от селения Пробст-Гейды, в котором были собраны последние силы Наполеона для защиты Лейпцига.
Дорогой наехали мы на раздетое догола тело убитого лейб-казачьего полковника Чеботарева; он имел в боку рану картечью. Казаки узнали его и тут же похоронили.
По мере того как мы приближались к Лейпцигу, растянутые силы наши стали собираться, и линии сгущаться. Обширная равнина покрылась нашими войсками, а интервал, находившийся между нашим правым флангом, Кайсаровым и Блюхером, наполнился корпусом Бенингсена, который только что пришел из-под Дрездена. Многочисленные колонны его тянулись к нам чрез гору, наводя ужас на неприятеля, который не был более в силах против нас держаться. Бенингсен, спустившись с высот, примкнул к нам, выстроился и выставил свою артиллерию.
Витгенштейн, который находился впереди всех, хотел штурмом взять селение Пробст-Гейду и сделал несколько атак, но неприятель удержался в селении, и нам не удалось.
По чьему-то безрассудному приказанию Псковский кирасирский полк был послан в Пробст-Гейду для вытеснения оттуда неприятельской пехоты. Храбрый полк этот проскакал деревню насквозь, потерял много народа и, не причинив французам никакого вреда, выехал на неприятельскую сторону, где встретил их резервы и принужден был возвратиться без всякого успеха. Наконец, приступили к решительной атаке Пробст-Гейды.
Витгенштейн подошел к селению со всей своей пехотой и вступил в дело, а Клейст поддержал его. Каждый двор, каждый сад брали приступом; несколько раз удавалось нам овладеть селением, но нас опять вытесняли из оного новыми подкреплениями, которыми усиливались французы.
Жаркий происходил бой в Пробст-Гейде, где с нашей только стороны участвовали два русских корпуса под командой Витгенштейна и третий прусский под командой Клейста. Убитых и раненых было несметное число, и так как австрийцы, называя Лейпциг, вспоминают о Либерт-Волковице, так и нам вспоминается Пробст-Гейда, где мы много пролили крови и где окончательно решилось Лейпцигское сражение.
Между тем как Витгенштейн наступал на Пробст-Гейду, резервную конницу нашу подвинули несколько вперед; она стояла, как 4-го числа, под сильным пушечным огнем без действия: обыкновенная участь резервов, которые ударяют только в крайней опасности или тогда, когда хотят решить сражение. Мы некоторое время терпели от неприятельской артиллерии, которая стояла по сторонам от Пробст-Гейды; но после мы поставили свою артиллерию и стали действовать по орудиям неприятеля, нанося им большой вред.

Казачий корпус графа Платова преследовал французскую армию по пятам. Наша армия пошла стороной на Веймар, где владел муж великой княгини Марии Павловны. В герцогстве ее мы были везде отлично приняты. Австрийцы только себя дурно вели. Они наложили на Веймар разные контрибуции, как на неприятельскую землю. Может быть, хотели они этим показать русским свое значение в союзе. Государь с терпением переносил подобные дерзости от австрийцев, дабы удержать их в общем союзе и дабы не поселить раздора, тогда как владычество Наполеона в Европе начинало уже упадать пред многочисленными силами, против него собранными. Веймар один из красивейших городов, виденных мною в Германии. Саксен-Веймарское герцогство содержит до 2000 пехоты, которые вступили в общий союз, но мы их в армии не видели, потому что все союзные войска княжеств германских находились при осаде крепостей на Рейне во время французской кампании в 1814 году.
За городом у большой дороги я видел в первый раз повешенного человека. В Германии у каждого города есть виселица, и преступник остается на оной, пока тело его совершенно не сгниет. Тот, которого я видел, уже был снят с виселицы и сидел на горизонтальном колесе, возвышенном от земли сажени на полторы. Голова его была отрублена и наколота на острый шпиль над туловищем. Он был уже отчасти сгнивши, так что нельзя было рассмотреть черты лица его, и служил пищей для ворон. Зрелище весьма отвратительное и непозволительное в таком просвещенном крае, как Германия.
Из Веймара прошли мы в великое герцогство Вюрцбургское, где, кажется, владел тогда эрцгерцог Иоанн, брат императора австрийского. Сие герцогство содержало также до 2000 пехоты. В Вюрцбурге мы не останавливались, а следовали далее. Переход был очень большой, и мы пришли на ночлег очень поздно.
На сем переходе верховые лошади и обоз великого князя отстали и ночевали на дороге. За лошадьми великого князя смотрел один офицер 14-го класса, произведенный из вахмистров Конной гвардии, Белоусов, который часто получал побои от Константина Павловича. Случилось по несчастию, что то селение, в котором он остановился, ночью загорелось, и несколько лошадей великого князя сгорело, в том числе и любимая верховая его. Белоусов, опасаясь наказания, бежал и явился к Его Высочеству уже во Франции, в городе Шомоне (Chaumont), когда его никак не ожидали, и он бросился на колени и просил помилования. Он был так перепуган, что в рассказе о своем побеге рассмешил Константина Павловича, который простил его и определил к прежней должности. Случай этот указывает, что великий князь совсем не имел такого злого нрава, как многие полагали.
По прибытии на ночлег все устали от продолжительного перехода; невзирая на это, мне досталось ехать с важными бумагами к князю Голицыну. Полагаю, что великий князь приказал отправить их с кем-либо из своих адъютантов и что адъютант этот просил Куруту послать которого-нибудь из нас: греческая штука, которую он иногда с нами делал. Мне пальцем указали сторону, в которой князь Голицын должен был находиться, и отправили в темную ночь с одним казаком.
Я ехал лесами с обнаженной саблей, потому что жители предупредили меня, что в лесах этих скрывались разбойники. Проехав миль шесть и придерживаясь берега реки, я прибыл на рассвете против городка, который на том берегу лежал. Мне сказали, что тут стоял князь Голицын, но я попал туда не иначе, как окружным объездом, потому что в этом месте не было брода, и отдал бумаги князю Голицыну. Полагаю, что в ней заключалось приказание идти форсированными маршами к Франкфурту-на-Майне, с намерением достичь сего города прежде спешивших туда австрийцев. Мы уже сделали утомительный переход, и нам еще два таких оставалось до Франкфурта.
Конница, состоявшая под начальством князя Голицына, немедленно выступила и пришла в тот же день к Ашафенбургу, где я нашел великого князя и явился к Куруте. Великий князь занимал дворец, а нас разместили по городу. Мне с Даненбергом досталась хорошая квартира, на которой стоял один раненый баварский офицер.
После Лейпцигского сражения баварский король присоединился к нашему союзу и послал 40-тысячную армию свою под начальством генерала барона Вреде к Ганау (Hanau), дабы отрезать неприятелю дорогу. Баварцы дрались отчаянно, но не могли устоять против превосходных сил Наполеона. Они нанесли ему жестокий урон, отбили много обозов, артиллерии, но принуждены были отступить и пропустить неприятеля. Барон Вреде был ранен. Баварцам содействовали в сем сражении наши казаки, которые преследовали Наполеона от самого Лейпцига. Прочие союзные войска шли стороною; нам же путь лежал через Тюрингинский лес, известный своей обширностью еще с древних времен.
Случилось, что на той самой квартире, которую я занимал в Ашафенбурге, стоял тоже раненый под Ганау баварский офицер. Я с ним познакомился и, разговаривая о прежних делах, выхвалял ему храбрость соотечественников его под Бауценом, где они под начальством Удино атаковали наш левый фланг в горах. Они занимали тогда опушку леса в близком от нас расстоянии и стрелками своими наносили нам значительный урон. Этот самый баварец участвовал в том деле и сказал мне, что он приметил одного из наших всадников, в бурке, который устанавливал артиллерию (прусскую), причинившую им много вреда. В бурке никого там не было, кроме меня, и так мы назвались старыми знакомыми, которых случай нечаянно привел свидеться в Ашафенбурге. Баварец уехал в отпуск после Бауценского сражения и попался во вновь сформированные королем войска, которые дрались под Ганау. Баварское войско было одно из лучших союзных: офицеры порядочные, народ храбрый; но они особенно отличались склонностью к грабительству и в нем превзошли даже австрийцев, которых, однако, не жаловали баварцы. Одеты они были в светло-синие мундиры с черными кожаными касками на головах, и на каске черный султан из гривы, щетиной перегнутый по хребту каски. Обмундирование нарядное.
На другой день оставался нам еще один большой переход до Франкфурта. Курута не дал нам во всю ночь уснуть, боясь опоздать в распоряжениях своих. Он продержал нас всю ночь ни за чем подле своей кровати, сам дремал, спал… и, просыпаясь каждые пять минут, спрашивал тихим сипучим голосом, тут ли мы; потом просил извинения за то, что нас задерживал и что… Как нам ни хотелось спать, но мы не могли сердиться на сего доброго старика и только пересмеивались с Даненбергом. Куруте не один раз случалось держаться такой проделки, когда он ожидал большого перехода на другой день. Бугский казак Мавридов обыкновенно приходил нас по ночам будить, постукивал в воротах и, когда на спрос наш "кто там?" слышалось в ответ протяжным и гробовым голосом: "Мавридов!", то мы немедленно одевались и знали, что на ту ночь должно уже проститься со сном и просидеть у кровати Куруты. В этот раз мы на рассвете разбудили своего старика, который было крепко уснул, и он нам дал приказание ехать вперед во Франкфурт для заготовления дислокации, не сказав ничего обстоятельного, потому что он сам не знал, в городе ли, в селениях или на бивуаках будут расположены полки. Мы поехали во Франкфурт через Офенбах и предместье Саксенгаузен.
Едва мы успели взять в ратуше билет на квартиру, как войска начали вступать в город, но они так утомились на последних переходах, что из кавалерийских полков отстало много людей; однако мы прежде австрийцев заняли Франкфурт с резервами. Австрийцы, кажется, на другой день пришли и пошли далее к Рейну, где имели удачное дело с неприятелем под Гохштедом. На другой или третий день нашего прибытия во Франкфурт войска были расположены за рекой Майн по селениям, занимая большое пространство. Мы простояли во Франкфурте до половины декабря месяца, всего с месяц; в это время велись переговоры с Наполеоном. Государи, короли и князья союзные, все съехались во Франкфурте, где проводили время в веселиях, на коих особенно отличался наш государь… В одном доме с ним жил сверженный с престола шведский король Густав Адольф, который ходил инкогнито по Франкфурту и терпел недостаток. Государь, как слышно было, великодушно помог ему несколькими стами рублей, тогда как жена одного банкира получала от него несметные суммы денег и богатства. Австрийский император занимал особенную часть города.
Мне с Даненбергом досталась квартира в улице Фридбергской, в бывшем трактире Штат-Карлсру (Friedberger-Gasse-Stadt-Karlsruhe). Хозяин наш был француз, служивший некогда берейтором у прусского принца Людвига, которого убили в сражении под Иеной в 1807 году. Он обязан был кормить нас, и мы имели всегда порядочный обед, и люди наши, и казаки были сыты.
Когда во Франкфурте стало умножаться число войск, тогда на нашу квартиру стали прибавлять постояльцев, русских гвардейцев, австрийцев и прочего народа, так что под конец monsieur Andr содержал 14 человек, из коих каждый имел свои прихоти. Не менее того он не переставал быть веселым и всегда ходил к нам рассказывать разные забавные приключения старинного века. Он был гасконец и имел особый дар заставлять всех слушающих его смеяться. Я ни имел занятий по службе и проводил большую часть времени дома без всякого дела. По вечерам я ходил к адъютантам князя Голицына, с которыми был хорошо знаком; там были Неклюдов, Башмаков, Ланской и наши офицеры квартирмейстерской части, Апраксин и Мейндорф, все порядочные молодые люди. Они квартировали в доме еврея, у которого были хорошенькие дочери и с воспитанием. Во Франкфурте много евреев, но они живут по-европейски. Мы занимались музыкой и проводили довольно приятно вечера. В театре я был только один раз, потому что не имел больших достатков. Во Франкфурте я виделся с лейб-драгуном Н. П. Черкесовым, старым приятелем моим; он только что прибыл с резервными эскадронами и прожил у меня дня два.

Между тем дамы собрались в дверях около бургмейстера; они скорее его смекнули, в чем дело, взяли Даненберга за руку, посадили его между собой и начали с ним шутить. Тут был адъютант великого князя Колзаков, который тоже узнал Даненберга и смеялся; но бургмейстер никак не мог постичь, что за посольство к нему пришло, рассердился и закричал слуге, чтобы он позвал других и чтобы выпроводили непотребную женщину сию с дерзким мужем. Слуга хотел бежать вниз, но я из предосторожности поставил Мёнье с обнаженным ножом его на часы у верха лестницы, сказав ему, чтобы он никого не пропускал. Слуга, увидев его, испугался костюма и воротился, когда Мёнье объявил ему, что он мамлюк великого князя, поставленный тут на часах, чтобы никого не пропускать, потому что в казино сделался шум и что сейчас придет караул. Я был в сюртуке и подтвердил слоа эти. Между тем Лафонтен продолжал разговаривать с бургмейстером, которого он потчевал грецкими орехами. Ошеломленный бургмейстер принимал их и еще благодарил за угощение. Он совсем одурел, потому что все дамы обступили его и смеялись над ним. Лафонтен сим не довольствовался: он вынул из кармана огромную табакерку и предложил бургмейстеру табаку, понюхав прежде сам. Бургмейстер не смел отказаться, но вместо табаку ему подали из оборотной табакерки сажу, смешанную с золой и с табаком. Понюхав, он оборотился к дамам. Общий хохот поднялся по всей зале, когда он показал свой испачканный лик. Видя, что пора уходить, я вызвал заговорившегося с дамами Даненберга, отвел Лафонтена и снял часового. Мы вышли и спешили домой. Не знаю, как это дело замяли; вероятно, дамы, не желая накликать беды на Даненберга, их повеселившего, уговорили дурака бургмейстера молчать.
Места, которыми мы проходили в Виртембергском королевстве и в герцогстве Баденском, единственны. Большое население, прекрасные деревни, окруженные садами, полями, коих обработанность не может сравниться ни с какой в другой стране. Виртембергцы жаловались на свои бедствия: король их был самовластный и злодей: всякий опасался за свою собственность, говорили даже, за жизнь. Рассказывали, что король многих без явного повода отправлял в особо на тот предмет построенную крепость, где в темницах заключались сотни несчастных, часто там и погибавших. Когда король ездил на охоту, то он приказывал сбирать земледельцев, отрывая их от работ, для того, чтобы сгонять дичь, и кроме того, поля земледельцев стаптывали для увеселения. Если же он узнавал, что кто-нибудь из пострадавших чрез его забавы осмеливался жаловаться, то просителя заключали в крепость. Пышность Виртембергского двора не уступала пышности больших европейских дворов, на что истрачивалось множество денег и отчего народ был обременен налогами. Виртембергский король был необыкновенно толст и в летах. Говорили, что он предавался всяким порокам…
Под таким правлением жили в Германии, в краю просвещенном, тогда как природа наделила его всеми своими богатствами. Народ очень роптал. Я особливо имел случай слышать этот ропот между студентами в Тюбингене, в университете. Они не хотели оставаться в своем отечестве по окончании курсов.
В Тюбингене я познакомился с одним из студентов, который показал мне кабинет натуральной истории. Он показал мне также одного профессора математики, который сидел в особенной комнате за стеклянными дверями, запершись. Студент постучал в стекло, и к дверям подбежал молодой человек в крестьянской одежде, который поклонился нам несколько раз самым неловким образом, посмеялся и опять ушел и сел за работу. Студент сказал мне, что человек сей имеет отличные познания, что он из земледельцев, сам собою выучился, превзошел всех других профессоров в математике и проводит жизнь таким образом взаперти, не занимаясь ничем более, как математикой; он был похож на сумасшедшего.
При вступлении нашем в Виртембергское королевство я, как и прежде, ехал за день вперед колонны. Проезжая через большое селение, в котором стояла прусская легкая гвардейская конница, я был обступлен офицерами, которые меня несколько в лицо знали. Они остановили мою лошадь, упросили слезть и пригласили присутствовать на балу, который они хотели в тот вечер дать дамам окрестностей их селения. "Мы это делаем, любезный товарищ, – говорили они, – с тем, чтобы доказать виртембергцам, что не помним зла, которое причинили они в нашем отечестве; ибо изо всех союзных войск Наполеона ни одни так не грабили нас, как виртембергцы. Но если бы которая-нибудь из званых шлюх осмелилась отказаться, то мы отправимся к ее дому и выбелим все стекла в окнах". Пруссаки выражались с озлоблением, потому что они виртембергцев терпеть не могли.
Каждому из них поручена была какая-нибудь должность. Поручик Панневиц, которому меня отдали на руки, занимался заготовлением пуншевой эссенции, потому что он стоял в аптеке. Дочь аптекаря Каролина была прекрасна собою, и Панневиц успел на дневке в нее влюбиться. Другой был занят освещением, и как подсвечников не было, то он заменил их большими картофелинами, в которые воткнул свечи. Поручик Лон, родом венгр, служивший прежде в английской и в разных других службах, служил ныне в прусских гусарах. Ему поручено было сзывать и принимать дам. Он разослал по всем дорогам разъезды с приказанием встречать и конвоировать кареты и коляски, которые будут проезжать, а при заставах селений поставил трубачей, чтобы возвещать о прибытии дам. Недоставало безделицы: дома, в котором можно бы дать бал; но пруссаки долго о том не думали: в их селении был большой помещичий дом, в котором жил только один дворецкий. Вмиг полетели замки с дверей, и дом был во владении пруссаков. Новый прусский пристав дома распорядился комнатами и оставил одну маленькую, в которой постлали постель. Ключ от сей комнаты был у Панневица, которому сказано было давать его в случае надобности товарищам.
Мы уже давно были в сборе в танцевальной зале, а из дам ни одной еще не было. Пруссаки взбесились и начали совещаться, как и когда ехать им, чтобы у дам стекла выбить в домах. Лон настаивал, чтобы сейчас же разъезжаться по окрестностям и приниматься за дело; мнение его было принято, и разъяренные пруссаки готовились уже в ночную экспедицию, как позыв их был остановлен звуком трубы-возвестительницы. Все выбежали на двор и приняли несколько дам из одной кареты; за нею ехала другая, там третья, четвертая и так далее. Бал начался; сначала все порядочно шло, но под конец многие подпили и стали забываться перед женщинами. Прекрасная Каролина, дочь хозяина Панневица, тут же находилась. Заметив, что мне приятно было с нею танцевать, он сам приглашал ее для меня и подводил ее ко мне, с целью угостить меня как можно лучше. Между тем он следил за нами в танцах и с завистливыми глазами смотрел на жертву, приносимую им гостеприимству. Повеселившись до 2-го или 3-го часа утра, мы разошлись по домам, и Панневиц опять дал мне свою Каролину под руку до дома довести. Она была так хороша и так мила, что я объяснился бы с ней, если б не боялся оскорбить Панневица, который вслед за нами шел.
На другой день был поход, и я нагнал Даненберга. Мы вступили в Баденское герцогство и пришли в город Фройбург, где находились главные квартиры. До переправы через Рейн дали войскам около недели времени для отдыха. Великий князь остановился в городке Мюльгейме, а я послан вперед на границу Швейцарии с поручением заготовить дислокацию.
От городка Лёрраха, последнего в Баденском владении, в который я приехал, оставалось около шести верст до Базеля, что в Швейцарии. Между Лёррахом и Базелем находилось одно большое швейцарское селение Рихен на правом берегу Рейна, которое не должно было заниматься нашими войсками. Дорога, ведущая от Мюльгейма к Базелю, шла в одном месте по берегу Рейна. Против сего места, на левом берегу реки, находилась французская крепость Гюнпинг, которую осаждали баварцы. Хлопоты, вызванные из главной квартиры насчет опасности в сем проезде, не имели конца. Опасались проезжать под выстрелами столь сильной крепости, тогда как едва ли ядро могло долететь до дороги, а если б и долетело, то стали ли бы французы терять снаряды на такие неверные выстрелы? Офицеры были разосланы для открытия новых дорог, и получено было радостное известие, что найдена безопасная дорога. Удивляюсь, как по сему случаю не отслужили еще благодарственного молебствия Господу Сил, ведущему нас в безопасности, яко Израиля к пустыне.
Из Фрейбурга главная квартира пришла почивать в Лёррах, а из Лёрраха она прошла в Базель, где и пировала.
Я оставался в Лёррахе с квартирьерами; а как из них только я один знал по-немецки и разные команды австрийцев приходили грабить окрестности и требовали квартир в городе, то меня в ратуше немцы провозгласили комендантом города и никому не давали квартир без билета от меня. Между тем я разослал квартирьеров по селениям и занял оные до прибытия наших войск. Мне отдавали все должные почести, как то славная квартира, и во всякое время к услугам моим был в готовности форшпан и даже почтовая коляска без уплаты прогонов. Таким образом прожил я более недели в Лёррахе, ибо Курута не приказал мне возвращаться в Мюльгейм. По ночам меня пробуждал гул баварских осадных орудий, действовавших по крепости Гюнпинга. До прибытия войск в Лёррах я был два раза в Базеле: первый раз я ездил туда по приказанию Куруты для закупки географических карт, но не нашел их; другой же раз ездил по своей надобности.
Селение Рихен, которое не следовало занимать, было, однако же, занято мною для войск по недостатку квартир в других селениях. Швейцарское Базельское правление присылало ко мне в Лёррах одного офицера, чтобы объяснить мне свои права; но я их не признал, и войска остались в Рихене.