Во время отступления от Москвы я случайно познакомился с храбрым полковником Адамом Адамовичем Бистромом, который тогда командовал 33-м егерским полком. Ныне он генерал-майор и командует лейб-гвардии Павловским полком.[85]
При возвращении нашем с рекогносцировки Милорадович уже имел повеление идти чрез Полотняные Заводы к Малоярославцу, ибо неприятель, оставив Москву, бросился со всеми силами на Боровск. Так как находившиеся там казаки не были в состоянии держаться, то до выступления еще Милорадовича напра вили из Тарутинского лагеря к Боровску генерала Дохтурова с 6-м корпусом; но Дохтуров должен был уступить превосходным силам неприятеля и отступал до Малоярославца.
Кутузов, видя, что французская армия двигалась на Калугу, тронулся форсированным маршем со всей армией и быстро пришел к Малому Ярославцу. Некоторые казачьи полки сделали сей поход на полных рысях. И в самом деле, если бы мы не поспешили защитить Малоярославца, то французы заняли бы Калугу и расположились бы на зиму в южных губерниях. В Малоярославце произошло сильное сражение, в котором отличился А. П. Ермолов своей храбростью и распоряжениями.
Я не участвовал в сем сражении, чему виной был Черкасов, который, желая подслужиться Милорадовичу, послал меня из Никольского тотчас после возвращения моего с рекогносцировки, ночью же, на Полотняные Заводы, а оттуда далее, для занятия квартиры генералу до прибытия туда еще главной квартиры. Когда Милорадович прибыл с Черкасовым и мы заняли квартиры свои, то первый поехал в дело, а второй неизвестно куда, приказав мне оставаться в селении и дожидаться его; но он возвратился только на другой день поутру, когда все уже было кончено.
Битва под Малоярославцем продолжалась во всю ночь. Город четырнадцать раз переходил из наших рук в руки неприятеля. Потеря была с обеих сторон очень велика; но французы, видя, что вся наша армия была в готовности вступить в бой, бросились вправо, ближе к Можайской дороге на Медынь, где авангард их был разбит с потерей 30 орудий. Цель Кутузова состояла в том, чтобы заставить неприятеля отступить по большой Смоленской дороге, где все было выжжено, разорено и где не было никаких средств к продовольствию. Авангард под начальством Милорадовича должен был идти проселком, в значительном расстоянии от большой дороги, и, равняясь с неприятелями, не вступать в общее сражение, а стараться отрезывать неприятельские корпуса, замыкающие их шествие. Главная армия наша должна была идти также проселком в большом расстоянии от Смоленской дороги и, в случае нужды, поддерживать авангард. Вследствие таких распоряжений неприятель неминуемо должен был прийти в окончательное расстройство и бессилие от недостатка в продовольствии и в квартирах, тогда как наши войска, следуя стороной помимо большой дороги, не подвергались сим недостаткам.
Для умножения бедствия французов главнокомандующий приказал Платову следовать за ними со всеми казаками по большой дороге и не давать им отдыха на ночлегах. Отряды казаков часто заезжали вперед неприятеля, уничтожая переправы и мостики, дабы затруднить его шествие. Множество казаков, рассыпавшихся по всем селениям, в стороне лежащим, вместе с вооруженными крестьянами истребляли усталых французов и тех, которые удалялись от большой дороги для отыскания жизненных припасов. Таким образом проводили французскую армию до города Красного. В сем отступлении неприятель потерял несметное множество народа.
Не помню, которого числа октября месяца французы выступили из Москвы.[86] Они оставили в древней столице нашей памятники своего варварства. Кремль во многих местах был взорван генерал-инженером Шаслу (Chasseloup) по приказанию Наполеона. Император французов хотел также подорвать колокольню Ивана Великого, но взрыв не удался, а разрушил подле стоявшую церковь, башня же Ивана Великого дала только в нескольких местах трещины. Церкви в Москве были осквернены обращением их в конюшни, магазины и госпитали, и среди них валялись конские и человеческие трупы. Большая часть домов была сожжена или разграблена. Говорили, что из 30 тысяч домов, находившихся в Москве до пожара, осталось после оного только 900. Все Замоскворечье и Арбат сгорели дотла. Когда я посетил Москву в 1813 году, то часто случалось мне ехать среди города через пустыри, заваленные кирпичом и камнями, из груд коих торчали одни трубы. По выступлении неприятеля из Москвы полиция наша немедленно заняла город и стала приводить его в порядок, зарывая мертвые тела, оставшиеся на улицах и в домах и водворяя возвращавшихся обывателей в свои дома. Через два или три месяца после французов народу в городе было уже много, а на другой год строились уже дома и весь Гостиный двор заново.
В то самое время как французы выступали из Москвы, Винцингероде стоял с отрядом около Клина на Петербургской дороге. Услышав об отступлении неприятеля, он поспешил со своим отрядом в столицу и, удалясь с адъютантом своим от войск, был захвачен в плен неприятельским караулом, остававшимся еще в городе. Его выручили казаки уже около Борисова.
На другой день после сражения под Малоярославцем авангард наш продолжал движение свое и открыл неприятельский авангард по направлению к Медыни, около селения Алексеева, где мы издали видели неаполитанского короля Мюрата, объезжавшего свои войска. Канонада продолжалась с час, после чего неприятель исчез, потянувшись к Можайской дороге. Мы двигались левым флангом, держась на одной высоте с неприятелем, но в таком от него расстоянии, что его не было видно, и к ночи остановились верстах в четырех или пяти не доходя с. Царева Займища, что на большой Смоленской дороге.
После генерала Багговута, убитого под Тарутиным, начальство над командуемым им 2-м корпусом было поручено принцу Евгению Виртембергскому, молодому человеку, отважному и храброму. Его поставили вблизи большой дороги в то самое время, как неприятельский ариергард отступал в большом беспорядке. Преследуемые одними казаками, французы были в таком смятении, что побросали много орудий, фургонов, экипажей, вывезенных из Москвы, и большое количество раненых. Они ночью бежали толпой, сбрасывая, в облегчение себе, амуницию и оружие. При всем этом корпус, составлявший их ариергард, кажется, под командой маршала Нея, спасся, тогда как ему следовало тут погибнуть.
Спасением же своим Ней обязан Милорадовичу, который предпочитал спокойствие свое боевым трудам. Он даже запретил Евгению Виртембергскому, вопреки просьб сего последнего, атаковать неприятеля и удовольствовался советом Черкасова, который в ту ночь был так пьян, что едва на ногах держался и умолял Милорадовича не вступать в дело. Граф Платов, однако же, дрался с французами ночью и нанес им значительный урон. На другой день, когда мы вышли на большую дорогу, то нашли ее во всю ширину и на расстоянии нескольких верст в длину заваленной брошенными орудиями, фургонами и экипажами. Убитых и раненых лежало множество, казаков же между ними я ни одного не видал.
Крестьяне участвовали в сем поражении, после которого они удалились в свои дома и к утру явились с лошадьми, упряжью и женами. Я видел, как они, заложив четверню своих лошадей в длинный французский фургон, посадили на них мальчиков форейторами, а жен и ребятишек, даже грудных, в фургон, и поехали с восклицаниями, давя раненых и убитых. Они забирали с собой сколько можно было, ружей, пистолетов, пороху и кафтанов, которые сдирали с живых и мертвых. Радость сияла на всех лицах. Обстоятельства переменились, и мы начинали торжествовать.
Следующий переход был по большой дороге до селения Воронцово, оттуда снова свернули в проселочные дороги и около Вязьмы вышли опять на большую Смоленскую дорогу. Главнокомандующий намеревался отрезать корпус маршала Нея, составлявший ариергард французов, и для того армия наша поспешила предупредить его в Вязьме. Милорадович должен был первый выйти на большую дорогу и отрезать неприятельский ариергард; но это ему не удалось: французы пробились сквозь нашу конницу, занявшую было дорогу, и прошли в Вязьму, защищаясь против всего нашего авангарда. Фланг французов, обращенный к нашей армии, был закрыт удобной для них местностью, и они выбрались из сего тесного положения, потеряв, однако же, много людей, орудий и обоза.
Авангард наш занял Вязьму ночью. Сражались по улицам, причем принц Евгений храбро ударил в штыки, лично находясь впереди колонны. Победа эта, однако же, немало стоила нам людей. Весь город был в пламени, и французы, спасавшиеся на колокольнях и в домах, стреляли по нашим из окон. Потеря неприятеля в сем случае была огромная; мы захватили в плен большое количество раненых и много штаб– и обер-офицеров.
Не зная, что под Вязьмой будет дело, я с товарищами было отстал от Милорадовича. Услышав пальбу, мы поскакали на звук и дым, но Милорадович уже пропустил неприятеля, которого только теснил к городу; к нам же изредка только залетали ядра. Тут нашли мы исчезавшего несколько времени нашего полковника Черкасова, но уже протрезвившегося; он увивался около Милорадовича и рассказывал всем, как его лошадь убило ядром. Не надобно, однако же, думать, чтобы Лыска его была под ним убита; совсем нет. Он и кончины ее не видал. В то время как казак вел Черкасову лошадь с заводными лошадьми Милорадовича, какое-то заблудшееся ядро, попав Лыске в живот, порешило ее существование.

Шалаш запылал. Двое из французов, бывшие еще в состоянии двигаться, стали вылезать из оного, но они были встречены двумя ударами в голову оглоблями, которыми хворост в огне поправляли, и повалились без чувств в пламя; их закрыли дровами, и они погибли с товарищами своими в огне.
Не было пощады для врагов, ознаменовавших всякими неистовствами нашествие свое в нашем отечестве, где ни молодость, ни красота, ни звание, ничего не было ими уважено. Женщины не могли избежать насилия и поругания. Рассказывали, что Фигнер застал однажды в церкви французов, загнавших в нее из окрестных селений баб и девок. Одну двенадцатилетнюю девочку лишали они невинности, пронзая ей детородную часть тесаком; товарищи злодея около стояли и смеялись крику девочки. Все эти французы погибли на месте преступления, ибо Фигнер не велел ни одного из них миловать. В другой раз Фигнер настиг карету, в которой ехал польский офицер; с ним сидели две девицы, родные сестры, обе красавицы, дочери помещика, которого дом разграбили, а самого убили; дочерей же увезли и бесчестили. Фигнер остановил карету, вытащил изверга, который был еще заражен любострастной болезнью. Спутницы его были почти нагие; они плакали и благодарили своего избавителя. Фигнер снабдил их одеждой и возвратил в прежнее их жилище, поляка же привез к крестьянам приговорить его миром к жесточайшему роду смерти. Мужики назначили три дня сряду давать ему по нескольку тысяч плетей и, наконец, зарыть живого в землю, что было исполнено. Уверяют, что происшествие сие истинное. Многим также известно, как французы ругались над нашим духовенством. Им давали приемы рвотного, после чего сосмаливали им попарно бороды вместе.
Достигнув Дорогобужа ввечеру довольно поздно, я заехал погреться на какой-то пустой двор, среди коего горел разложенный огонь. При костре сидел казачий офицер Краснов, внук донского генерала Краснова, который был в течение войны убит. Познакомившись с Красновым, я с ним поужинал и лег спать у огня. Пока мы разговаривали, пришел к нам из избы раненый майор Коронелли, который назвался, помнится мне, Малороссийского гренадерского полка; я его прежде никогда не видал, а был знаком с его братом, который в Петербурге играл в некоторых домах роль шута. Майор был в жалком положении; раненный пулей в грудь, он оставался один, брошенный. Коронелли казался как бы помешанным, может быть, в бреду от горячки; он трудно дышал, говорил скоро, отрывисто и громко; глаза его сверкали, и движения были быстрые. Все эти признаки, были, вероятно, предвестниками скорой смерти. Поевши с нами, он поспешил назад в избу, где растянулся на полу. Более я не видел его. Коронелли рассказывал, что он был захвачен около Москвы в лесу мужиками, которые его приняли за Наполеона и, побив, представили начальству. В самом деле Коронелли родом итальянец, лицом смуглый, нос горбатый, и он дурно по-русски выговаривал.[88]
На другой день рано поутру я нашел Черкасова, который остановился на квартире вместе с артиллерийским полковником Павлом Ивановичем Мерлиным, начальником авангардной артиллерии. Начальником штаба при Милорадовиче состоял в то время полковник Потемкин, человек благородный. Он теперь служит генерал-майором, командует Семеновским полком и любим офицерами. Должность дежурного штаб-офицера в авангарде исправлял майор Дмитрий Павлов, числившийся в одном из русских казачьих полков с медвежьими шапками, набранном в 1812 году из охотников. Павлов не пользовался доброй славой; говорили, что он трус и грабитель. Не знаю, куда он девался после дел под Красным; говорили, что его за что-то выключили из службы. Начальник артиллерии, полковник Мерлин, был крив и неопрятной наружности; его вообще не любили; он находился в большой дружбе с Черкасовым, кормил его и жил с ним вместе. За дружбу сию требовал он от Черкасова, чтобы наши офицеры употреблялись по его поручениям, и Черкасов посылал нас, когда Мерлину было угодно.
Адъютантами у Милорадовича были: лейб-гвардии Гусарского полка ротмистр Паскевич, человек несносный своей гордостью, впрочем, совершенно пустой и без дальнего образования. Глинка, хохол и вроде земляка своего генерала; он довольно известен своими сочинениями, в которых льстит Милорадовичу. Черниговского драгунского полка штабс-капитан Булгаков, человек ограниченный. Штаб, или дежурство, у Милорадовича был многочисленный и наполнен большей частью пустым и праздным народом. Кроме сих состояло еще при Милорадовиче много офицеров на ординарцах, в числе коих находились конногвардейский князь Андрей Голицын и квартирмейстерской части бывший товарищ мой Ермолов (кажется, Михайла). Оба они ничего не делали, а ездили только занимать квартиры; не менее того их за каждое дело награждали. Ермолов забыл прежнее наше товарищество, и, когда я был болен, без лошади и без денег, ему на ум не пришло меня навестить. Однажды я к нему зашел, но видя, что он тяготится моим присутствием, я с тех пор более с ним не знался.
Прибыв в Дорогобуж, я узнал, что брат Александр был откомандирован в отряд с генерал-майором Юрковским, шефом Елисаветградского гусарского полка.
Из Дорогобужа авангард пошел опять проселком влево. Цель главнокомандующего была предупредить неприятеля при городе Красном и отрезать ему там путь к отступлению.
Милорадович со 2-м и 4-м корпусами шел между большой армией и неприятелем и наблюдал за ним, тогда как партизаны наши тревожили его, перехватывая у него фуражиров, отсталых, орудия и обозы.
Армия наша заняла уже г. Красный, когда последние французские корпуса стали выступать из Смоленска. Корпус маршала Нея всех более пострадал, наткнувшись на всю нашу армию на большой дороге. Невзирая на сие, он храбро наступал, потому что ему для спасения оставалось только пробиваться сквозь наши силы. Французы отчаянно лезли на наши батареи, но были разбиты, рассыпаны и преследуемы нашей конницей, которую они, однако же, еще несколько удерживали. Сам Ней спасся, бросившись в сторону, и с ним ушло тысяч до двух людей из всего его корпуса. Другие неприятельские корпуса имели такую же участь, но меньше потеряли, впрочем, оставили в наших руках все свои обозы и артиллерию. Казна Наполеона была также отбита, и из нее многие поживились. Говорили, что в иных полках делили золото фуражками, и солдаты продавали горсти серебра и золота за красные ассигнации.
Красненские дела продолжались три дня.[89] Отряды наши, находившиеся ближе к Смоленску, извещали главнокомандующего о прибытии неприятеля, и тогда войска наши становились под ружье, орудия заряжались картечью, и бой начинался с уверенностью в победе. Из Смоленска тянулось также несчетное множество отсталых, раненых и больных французов, на которых не обращали внимания, а только раздевали их догола, и они умирали от холода или голода перед нашими линиями. Под Бородиным лежало множество трупов, но на небольшом протяжении под Красным их было не менее; однако они занимали большое пространство.
Из селения Уварова, где мы находились, Черкасов приказал мне ехать в г. Красный с бумагой и каким-то изустным поручением к принцу Евгению Виртембергскому. Лошадь моя была так изнурена, что с места не двигалась; к тому же была без подков.
Отговариваться не следовало, и я отправился пешком в темную и холодную ночь через бывшее поле сражения. Везде горели огни, при иных стояли наши войска, у других ночевали вооруженные французы, отставшие от своих полков. Я долго блуждал, однако пришел в г. Красный пешком, переправляясь через неглубокую речку вброд и проваливаясь сквозь слабый лед оной. Отыскав квартиру принца Евгения, которого застал за ужином, я передал ему поручение свое. Он приглашал меня отужинать, но я не остался, потому что должен был спешить обратно с ответом. Назад шел я по тому же полю сражения, без дороги, натыкаясь и падая в темноте на трупы. Однако я добрался до селения Уварова и доложил генералу об исполнении поручения.
В ту же ночь я отпросился навестить брата Александра, который был болен и которого я давно не видал. Лошадь моя отдохнула, и я отправился верхом, взяв с собою слугу брата Михайлы, Петра, оставшегося с нами, когда мы из Москвы отправили раненого Михайлу. Проехав верст пять между убитыми, я прибыл в большое селение, где стоял генерал-майор Юрковский. Все было тихо, потому что все спали. Долго и безуспешно отыскивал я брата; во всех избах, куда я входил, храпели; просыпавшиеся же встречали меня бранью, повторяя:
– Запри дверь – холодно.
Не допытавшись ни от кого о брате, я подошел к огню, горевшему среди улицы, собираясь тут дожидаться рассвета. Около огня лежало несколько мертвых французов; один только стоял и грелся; он был высокого роста, в кирасирской каске и почти совсем нагой; на лице его выражались страдание и болезнь. Он просил у меня хлеба, и я променял ему кусок хлеба, который был со мною в запасе, на каску, дав ему в придачу свой карманный платок, которым он повязал себе голову. Мне хотелось сохранить эту каску для украшения оной по окончании войны стены своего будущего, еще неведомого жилища. Француз с жадностью бросился на хлеб и вмиг пожрал его.

Между тем Витгенштейн, оставшийся перед Полоцком с 1-м корпусом, усиленный петербургскими дружинами, занял город и, преследуя неприятеля, разбил его и придвинулся к Борисову. Он должен был соединиться с Чичаговым и совокупно с ним действовать против главной французской армии; но не сделал сего, как слух носился, потому что не хотел подчиниться Чичагову.[93]
Общенародно обвиняют адмирала в пропуске Наполеона; но многие полагают, что и Витгенштейн был тому причиной. Однако он взял в плен целую французскую дивизию, которая сдалась в числе 8000 человек. Французы сами сознаются, что при переправе их через Березину потеря их была несметная: они лишились в этом месте почти всей своей артиллерии и обозов; последняя конница, которая у них оставалась, совершенно спешилась; множество людей потонуло в реке, померло или попалось в плен. Некоторые корпуса их совершенно исчезли, так что французская армия не была более в состоянии выставить какого-либо отряда в порядке для удержания нас в преследовании. Мы подвигались до самой Вильны, так сказать, среди французской армии, коей изнеможенные солдаты, окружая нас, просили хлеба. Наполеон уехал в сопровождении нескольких генералов, оставив войско свое на произвол судьбы. В сражении под Борисовым захвачен был у нас в плен квартирмейстерской части подпоручик Рененкампф, которого, однако, вскоре отбили казаки. Отбили также захваченного в Москве генерала Винценгероде.
Авангард наш, следуя от Красного, пришел в Копысь, местечко, лежащее на левом берегу Днепра, который в сем месте широк и глубок. Надлежало построить мост, для чего употребили пионерную роту капитана Геча, которая связала плоты и сделала переправу. Между тем как работа производилась, Милорадович с авангардом расположился в местечке и, как ему хотелось скорее переправиться, то Черкасов, подслуживаясь ему, приказал мне дождаться на берегу реки, пока мост поспеет, и о том немедленно ему донести. Часа четыре стоял я у берега и грелся у огня с Гечем; когда же работа кончилась, то, желая сам удостовериться в безопасности переправы, я дождался, когда первый ящик переедет через мост, и затем поспешил лично передать о том Черкасову.
– Мост уже давно готов, – сказал мне Черкасов, – и вы виноваты в том, что ослушались меня, и вместо того, чтобы у реки стоять, сидели на квартире. Генерал Милорадович уже давно знает, что мост готов.
Действительно какой-то адъютант, который мимо ехал, не рассмотрев порядочным образом дела, поспешил с приятным известием к своему генералу. Я отвечал Черкасову, что во все время безотлучно оставался на берегу и не замедлил ни одной минутой своим донесением.
– Неправда, – возразил он, – я знаю, что вас там не было.
– Когда я вам говорю, что был, то вы должны верить, и мне чрезвычайно странно кажется, что вы так смело уверяете, что меня там не было, тогда как я, несмотря на стужу, простоял там все утро и исполнил приказание ваше в точности.
– Вы мне грубите, вы не были на мосту.
– Был.
– Не были.
– Был же, повторяю вам, слышите ли? Вы можете думать, что хотите, это для меня все равно, но я от того не буду виноватым.
– Сейчас Милорадовичу пожалуюсь, что вы мне нагрубили, и вы будете за то отвечать.
– Жалуйтесь, как хотите, а я вам не позволю так дерзко со мною обращаться.
Черкасов испугался и поспешно вышел, но жаловался ли он или нет, того не знаю; только Милорадович мне ничего не говорил.
Когда войска начали переправляться в присутствии Милорадовича, стоявшего на берегу, то один ящик провалился. Черкасов стал упрекать меня, зачем мост дурно построен; но я ему и тут не уступил, и весь авангард благополучно переправился через реку. Было уже поздно, так что ночь застала нас на правом берегу Днепра еще в сборе; но переход предстоял небольшой, и мы прошли на ночлег в местечко Милослав, отстоящее только на 10 верст от переправы.
Полагая, что брат Александр уже уехал из армии, я крайне удивился, когда он ночью разбудил меня. Брат, перемогаясь от болезни, проехал ночью десять верст, чтобы еще раз увидеть меня до отъезда, ибо в Копыси, где он получил вид на выезд из армии, он меня более не застал. Ему удалось занять, кажется, у дяди Саблукова, 100 или 200 рублей ассигнациями. Зная, что я нуждался в деньгах, он приехал, чтобы ими со мною поделиться, и дал мне половину своих денег. Я же ничем не мог помочь больному брату и, поблагодарив его, простился во второй раз, не зная, надолго ли. Он в ту же ночь поехал обратно в Копысь, откуда отправился через Калугу в Москву.
Мы продолжали поход свой чрез местечко Бобр и селения, коих названий не помню. Черкасов знал, что я крайне утомлен от трудов, что лошадь моя едва ноги переставляла и что я от того большую часть перехода шел пешком. Он знал, что я был болен и во всем нуждался. Несмотря на это, он часто давал мне поручения всякого рода. Во время сих тяжелых и для здорового человека переходов Черкасов приказал мне однажды безотлагательно ехать в холодную, темную ночь за 30 верст вперед на следующий ночлег, куда пионерная рота капитана Геча получила также приказание идти для построения через реку мостика; мне же поручалось, как и в Копыси, пробыть при строении моста и возвратиться к рассвету назад с донесением о готовности переправы.
Делать было нечего, и я отправился один в темную, морозную ночь лесом, наполненным отсталыми французами, которые грелись около разведенных ими огней. Проехав версты две рысью, лошадь моя стала, отчего я был вынужден идти пешком и тащить ее за собою. По причине худой одежды моей я мог на пути замерзнуть, мог быть ограблен французами, коих положение было немногим хуже моего, мог с дороги сбиться; но возвращаться мне не следовало, и, вооружившись терпением, я обнажил саблю и продолжал путь свой пешком. Изредка слышал я впереди себя идущую роту Геча, кричал, чтобы они остановились и подождали бы меня; но они или не слышали моего голоса или мало думали о призывавшем их на помощь и продолжали идти, так что я во весь переход не мог нагнать роту. Протащившись часть ночи, я наконец прибыл в селение, где нашел Геча, приступившего уже к разборке избы для постройки мостика на небольшой речке, через которую можно было вброд перейти. Мостик при мне же был кончен и, как я не в силах был к рассвету возвратиться к Черкасову с донесением, то решился остаться с Гечем до его выступления. Мы забрались в овин, где уснули часа на три; вскоре Геч получил предписание идти далее в Борисов.
Милорадович не проходил через наш мостик и ночевал в другом селении в стороне, так что Черкасов напрасно только помучил меня и пионеров. Лошадь моя, несколько отдохнувшая ночью, опять повезла меня на другой день, и я поехал верхом с пионерной ротой, но вскоре стал отставать, и, наконец, лошадь моя упала; но тогда было светло, и я, нагнав Геча пешком, просил его помочь мне. Коня моего подняли и привязали за кряковку саней Геча, в которые он меня с собою посадил; но едва мы несколько сажен отъехали, как лошадь моя опять упала; ее не могли более поднять, и я, отрезав подпруги, положил седло в сани и продолжал путь, оставив в лесу верного Казака своего, который мне служил от самого Смоленска, когда мы еще отступали к Москве. Пионеры сорвали с него подковы и определили коню моему более не ходить; в замену же подков высыпали перед ним горсть овса, которого, вероятно, он и не отведал. Случалось мне видеть, что пред мертвыми лошадьми лежало несколько овса как бы в знак прощания с ними хозяев и почести, заменяющей похороны.
Подходя к Борисову, мы слышали выстрелы Чичагова, но когда пришли в город, то нашли в нем только пленных, убитых и раненых; город же был совсем вверх дном поставлен.
Поблагодарив Геча, я зашел в одно из уцелевших жилищ и лег в углу на землю, думая о своем бедственном положении. Я был без слуги, без лошади, без денег, ибо братниными заплатил некоторые долги. Ноги мои болели ужасным образом, у сапог отваливались подошвы, одежда моя состояла из каких-то синих шаровар и мундирного сюртука, коего пуговицы были отпороты и пришиты к нижнему платью; жилета не было, и все это прикрывалось солдатской шинелью с выгоревшими на бивуаке полами; подпоясывался же я французской широкой кирасирской портупеей, поднятой на дороге с палашом, которым я заменил свою французскую саблю. Голова покрывалась изношенной солдатской фуражкой и башлыком, сшитым из сукна, подаренного мне братом. В таком одеянии случалось мне проводить морозные ночи, сидя у огня. Был на мне еще старый нитяной шарф с оставшейся одной кистью, которая служила мне вместо веника. Иногда я раздевался, садился спиной к огню, при коем парился шарфом, и тем облегчал зуд, беспокоивший меня по всему телу. Давно уже не переменял я рубашки и давно спал не раздеваясь. Платье мое было напитано вшами, которые мне покоя не давали и которых я, сидя у огня, истреблял сотнями. Закручивая рубашку, я по примеру солдат парил ее над огнем и радовался треску от сыпавшихся из нее насекомых. Когда отодрал я бинты, коими увязаны были ноги, то нашел язвы увеличившимися и умножившимися до такой степени, что от пяток до бедер едва ли не половина поверхности их была покрыта язвами, в гное которых кишели насекомые. Я ослаб душевно и телесно, но удержался рапортоваться больным, в намерении дотянуть поход до конца. При том же мне не от кого было ожидать помощи или участия: бросили бы меня в Борисове в госпитале. Смерть казалось мне лучшим исходом, потому что не предвиделось улучшения в быте моем. Я изнемогал от нужды и болезни, когда обстоятельства мои неожиданно изменились и я начал оживать.

Затем Черкасов уехал, оставив меня с Гечем. Разведенные огни показали нам ужасную картину: по льду и по островам валялись трупы лошадей и людей, которые, вероятно, были принесены еще днем течением и вмерзли в лед.
Часа за два до рассвета мост был готов, и я поставил для караула пехотную роту с офицером, с приказанием, чтобы без моего позволения не пропускать ни одной повозки через реку; сам же собрался идти к Черкасову с известием о готовности моста. Но едва отошел я от берега, как встретил графа Ожаровского с партизанским отрядом, при коем находился и наш Дмитрий Дмитриевич Курута, исчезавший во все время, как великий князь отсутствовал из армии. Я обрадовался, увидев своего старого начальника, и возвратился к мосту, чтобы переправить отряд графа Ожаровского. Тут Черкасов опять явился. Ожаровский приказал сперва переходить обозам. Несколько повозок переехало в порядке; но как это долго продолжалось, то фурлейты и кучера стали напирать и совершенно сбили караул, мною поставленный. Опасаясь, чтобы мост не провалился от множества повозок на нем теснившихся, и видя, что никто о том не заботился, я сам начал останавливать их на берегу; но всякий старался скорее прорваться, и в общем натиске увлекли меня на самый мост, где я принужден был сторониться, чтобы не быть задавленным. Ночь была темная, беспорядок полный, лед трещал, все кричали, и я попался в самый омут, где прорывались повозки и ящики, между коими теснились всадники. Мост легко мог провалиться. Однако отряд Ожаровского прошел благополучно, и я возвратился на квартиру, где лег отдохнуть, но недолго отдыхал, потому что с рассветом авангард Милорадовича начал переправляться. Мы выступили из Борисова и прошли в тот день около 30 верст.
После нескольких переходов мы пришли в местечко Радушкевичи. Мороз был градусов в 30. В Радушкевичи приехал главнокомандующий. Так как уже не с кем было воевать, то он сдал командование армией Тормасову; сам же собирался ехать в Вильну в сопровождении Толя и под прикрытием небольшого отряда.
Я изнемогал. Не будучи более в силах бороться с болезнью при служебных трудах, но видя, что военные действия уже кончились, я подал Черкасову рапорт, в коем объяснял, что не в состоянии более продолжать службу, а потому просился в главную квартиру. Черкасову это было неприятно; но делать ему было нечего, как донести о том Толю, причем он на меня нажаловался.[95] Не менее того меня перевели по желанию; Черкасов же, призвав к себе товарища моего, Перовского, старался сблизиться с ним, обещая представить его к награде; обо мне же отозвался ему с дурной стороны. Подобными средствами Черкасов искал примирения со своими офицерами, которые его не любили. Но Перовский отвечал полковнику, что он напрасно меня обвиняет и что, если он, Перовский, заслужил награждение, то и я то же самое заслужил. Черкасов удивился такому отзыву, но еще более изумился, когда Перовский стал также проситься за болезнью в главную квартиру. Черкасов не мог уговорить его остаться и принужден был его уволить. Вскоре за тем заболели и другие офицеры, так что Черкасов остался совершенно один в авангарде; к нему прикомандировали подпоручика Бергенштраля, которого он также не удержал.
Однако Перовский получил два награждения за авангардную службу, я же ничего. Все товарищи мои получили тоже награды. Гораздо позже слышал я, что и меня представляли к Владимирскому кресту 4-й степени, но что я лишился сей награды оттого, что в общем представлении брата Александра и меня назвали не по номерам, а Муравьевыми старшим и младшим, потому что нас тогда только двое в армии оставалось (о Михайле же, давно раненном, не было и слуха, жив ли он или умер). Когда представление пошло далее, то выставили к именам нашим номера, старший был Александр, номер его 1-й, младший был Михайла, номер его 5-й, и таким образом Михайла получил мой Владимирский крест, который ему сочли после за Бородинское сражение; я же оставался без награды за всю авангардную службу. Так ли оно точно случилось, того утвердительно сказать не могу; но я не завидовал брату, а радовался, что он остался жив, и утешался своим крестом, который заслужил кровью. Без сего случая участь его была бы та же, как и многих раненых, находившихся в отсутствии или о существовании коих не имели сведений: его бы забыли.
Я отправился с Перовским из местечка Радушкевичи проселочными путями в главную квартиру, которую мы нашли после двухдневного путешествия. Тормасов заменил место главнокомандующего. Старик граф Местр был генерал-квартирмейстером. Мы к нему явились. Нам отвели квартиру и не обременяли службой, потому что болели мы действительно. Мы перешли с главной квартирой в местечко Ольшаны, где войска расположились на зимних квартирах на десять дней. Между тем адмирал Чичагов занял 6 декабря Вильну, куда вскоре прибыл и Кутузов. Говорили, что австрийский аванпост находился недалеко от Ольшан. Против них выставлен был от нас обсервационный корпус, который с ними, однако же, в дело не вступал, потому что с Австрией сделали договор прекратить военные действия против нас.
Австрийцы при начале войны вынуждены были вступить в союз с французами, но, видя бедственное их положение, они оставили союз с ними и присоединились к нам. Шварценберг, который командовал австрийским вспомогательным французам корпусом, начав свое отступление, ежедневно извещал нас накануне, куда он идти намеревается, дабы избежать столкновения. Часто форпосты наши встречались с австрийскими, однажды даже и пили вместе в каком-то местечке. Таким образом, Шварценберг оставил наши границы и отступил в Галицию под наблюдением нашего корпуса.
6 декабря, день моих именин, я провел в Ольшанах, созвал товарищей и достал жидовских музыкантов, которые наигрывали какую-то песню. Пышный ужин наш состоял из щей и куска жареной баранины.
Простояв десять дней в Ольшанах, главная квартира получила приказание идти в Вильну. Я с Перовским отправился днем ранее; после нескольких дней путешествия разоренными местами и между мертвыми и умирающими мы приехали чрез местечко Ошмяны в Вильну.
Прежде чем приступить к рассказу о моем кратковременном пребывании в Вильне, упомяну опять о бедственном положении, в котором находилось французское войско. Начиная от Вязьмы, преимущественно же от Смоленска до Вильны, дорога была усеяна неприятельскими трупами. Из любопытства счел я однажды, сколько их на одной версте лежало, и нашел от одного столба до другого 101 труп; но верста сия в сравнении с другими еще не изобиловала телами: на иных верстах валялось их, может быть, и до трехсот. Кроме того, места, где французы ночевали, обозначались грудами замерзших людей и лошадей. Я сам видел в Борисове шалаш, выстроенный из замерзших окостенелых тел, – шалаш, под коим умирали сами строители. Корчмы, выстроенные на большой дороге, были набиты мертвыми и живыми людьми. От разведенного среди них огня загоралась корчма, и все в ней находившиеся погибали в пламени. Такая была общая, почти без исключения, участь всех корчм и тех, которые в них укрывались от морозов и по большей части не в состоянии были выйти, по слабости, ранам или болезни.
Когда наша полиция вступила в исправление своих обязанностей, то трупы стали складываться в костры и, по обложении их дровами и навозом, сожигались, отчего распространялся отвратительный смрад, смешанный с запахом жженого навоза. И теперь, когда я слышу запах жженого навоза, то вспоминаю ужас 1812 года.
Однажды видел я нашего драгуна, хладнокровно гревшегося около большого костра мертвых французов; уходя, драгун взял еще из костра уголек и закурил трубку. Зима 1812 года была жестокая. Термометр Реомюра иногда показывал более 31 градуса.[96] Холода эти, может быть, предохранили нашу армию от заразительных болезней, производимых тлением тел. Но так как много трупов оставалось еще под снегом, то весной, когда сделалась оттепель, они стали гнить и произвели эпидемию, которая опустошила те губернии, чрез которые неприятель отступал.
Я слышал, что крестьяне, заметив какое-нибудь получше платье на мертвом теле, приносили тело в избу и оттаивали его на печи до состояния мягкости членов, после чего скидывали платье и, обшарив карманы, иногда находили в них деньги. Случалось им находить деньги даже в сжатом кулаке умершего, причем гнилое тело заражало всю семью, которая вымирала и передавала заразу соседям и так далее. Ополчения, которые проходили чрез сии места в 1813 году, лишились во время похода почти половины своего народа.
Случалось мне, что, едучи ночью, подвернется замерзший труп между полозьями; отверделые руки его останавливали сани, так что надобно было вылезать и вытаскивать мертвеца из-под саней. Ужасное зрелище представляли и различные положения, в которых умирали французы. Некоторые были совсем вдвое согнуты, у других лица изуродованы от ударов об лед при падении. Снег заносил тех, которые лежали в канаве, и случалось видеть руку с сжатым кулаком или почерневшую ногу, которая торчала из-под снега. Я видел одного француза, замерзшего, стоя на коленях, руки сложа в положении просящего помощи.