10. Встречи на этапах.
«Когда мы пришли к р. Сакмаре, - рассказывает Колесников,- то увидели, что на той стороне дожидаются уженас крестьяне из села Каргалы. Подали паром, мы поместились и поплыли.»
В пути начальник конвоя освободил всех ссылаемых от прута, дал подводу для вещей. Молодые люди шли с шутками и весело распевали гимн их тайного Новиковского общества, сочиненный Кудряшевым задолго до приезда в Оренбург Завалишина. Уже отошли очень далеко от Оренбурга, вошли в небольшой городок Сакмарск и расположились там на ночлег, как услышали звон бубенцов. «Несколько троек примчались к нашим воротам. Мы терялись еще в догадках, как вдруг человек пятнадцать солдат нашего полка вбежали на двор. В числе их заметил я унтер-офицера и ефрейтора моего капральства. Они все бросилисьобнимать нас. — Какими судьбами, ребята, с чьего позволения приехали вы сюда? — спросили мы торопливо.
— Что тут спрашивать, Василий Павлович, — отвечал унтер офицер Федоров: — видите от всего полка приехалив последний раз взглянуть на вас и пожелать вам благополучной дороги.
— И, Федоров, не стыдно ли? У тебя слезы на глазах!— сказал я. — Видишь, мы не плачем. Раскаиваться нам не в чем: бесчестного ничего не сделали; тебе все известно.
— Знаем, и тем-то более жаль.
Тут пошли разговоры политического характера. Солдаты отзывались очень резко о царском правительстве.
— Смотрите, ребята, как бы не подслушал вас Завалишин, — сказал им Дружинин вполголоса.
- Этого мерзавца мы по клочкам разорвем, - вскричало несколько голосов,- он и нас хотел припутать, - промолвили семеновские солдаты.
Мы стали представлять им, что с них могут строго взыскать, если узнают об их настоящем поступке, который, впрочем, с нашей стороны, мы во всю жизнь не забудем.
- Что вы говорите?! - отвечали они: - нам теперь дана такая льгота, что мы кроме караула никуда не ходим и этим вам благодарны.
Однако ж, мы настояли, чтобы они поспешили воротиться. Расставаясь с нами, они еще более доказали, как искренно и бескорыстно любили нас. Они все плакали и уверяли, что вечно не забудут.
После их отъезда вскоре приехало к нам из города несколько знакомых с братом Ветошникова. В числе приезжих был один казачий офицер, который от имени оренбургских граждан спрашивал нас: получили ли мы пять тысяч рублей, будто бы собранные для нас купечеством и чиновниками. Мы отвечали, что и не слышали об этом.»
Нa всех почти этапах Ссылаемых встречали очень радушно, угощали, выражали сочувствие, старались ободрить и облегчить их положение. На многих переходах снимали с осужденных цепи и колодки. Любопытен у Колесникова рассказ о встречах изгнанников на пути в каторгу с представителями того помещичьего класса, против интересов которого была, главным образом, направлена деятельность декабристов и их последователей.
«Помещик Борисов, у которого в проезд мой в Уфу я несколько раз бывал и которого сын служил у нас в полку и был со мною коротко знаком, вышел к воротам своего дома с разряженным семейством и не удостоил даже подойти к нам, хотя нас разделяло только 20 шагов пространства, когда мы проходили мимо.
На последнем уже ночлеге к Уфе, помещик Куроедов приезжал в деревню, где остановился этап. Сперва походил по ней с своим маленьким сыном, а потом, увидев, что мы вышли на улицу и сели па завалинку, он подошел к нам и, сказав несколько слов о погоде, уехал. Он приехал посмотреть на нас с тем чувством, с каким глядят на заморских зверей. Вот другой помещик встречается нам, и поступки одинаковы.»
Но это были единичные случаи.
«Не доходя до Уфы верст семь, — рассказывает Колесников, — мы увидели человека, который, сидя при дорого, держал в поводу лошадь. При нашем приближении, когда он мог нас распознать, он поспешно сел верхом и поскакал в город. После мы узнали, что это был посланный от уфимских граждан, который два дня уже нас караулил.»
Перед Уфой изгнанников принял новый конвойныйофицер, который сказал им, что в городе очень интересуются, ссыльными заговорщиками.
«Когда мы стали приближаться к другому берегу, народ со всех сторон спешил кпристани. Неуспели мы сойти на берег, как все почтительно сняли шляпы ипоклонились нам. Мы со своей стороны сделали то же, икак нас повели по грязным каким-то улицам, наперед к этапному командиру, то весь народ следовал за нами с приметным любопытством и в глубоком молчании.» В Уфе к изгнанникам приходили многие посетители.
«Упомяну только о тех, которые оказали особенное участие. Из числа их останется для нас незабвенным уфимский помещик Федор Иванович Либин. Познакомившись с нами поутру, он ввечеру привез к нам свою матушку, препочтенную старушку лет 60-ти. Она вошла в сопровождении нескольких дам, из которых отличалась нарядом княжна Урусова. Старушка, увидя нас, расплакалась, и мы, как умели, старались ее успокоить. Она непременно требовала, чтобы мы сказали ей свои нужды, и как мы отозвались, что на этот раз не имеем никаких, она начала предлагать нам и то, и другое из вещей; но мы и то отклонили, изъявляя благодарность за участие. Тогда она настояла, чтобы, по крайней мере, во все пребывание наше в Уфе, мы получали от нее все, что нужно для нашего стола. Мы должны были уступить и сделали ей приметное удовольствие.
Расставаясь с нами, почтенная старушка опять прослезилась. Надобно отдать ей всю справедливость: обещание свое она не только исполнила, но преисполнила, если можнотак выразиться. Каждый день присылала не только вкусныйзавтрак, обед и ужин, но и десерт - яблоки и разные сухие фрукты. Она и сын ее ежедневно по несколько раз нас навещали; словом, эти добрые люди, как родные, пеклись о нас.»
Известно, какое большое значение для самих сосланных декабристов и для пропаганды их дела имело прибытие их жен в Сибирь. Выросшие в обстановке барской роскоши, привыкшие к удобствам обеспеченной жизни, большинство из жен осужденных декабристов пренебрегли милостиво предоставленным им Николаем Первым правом бросить своих мужей и выйти снова замуж. Они выполнили свой долг беззаветно, самоотверженно, деля с мужьями лишения каторги, поддерживая в них бодрость и надежду на лучшие условия, говорили им о благодарной памяти потомства. К двум из декабристов - к Анненкову и Ивашеву - приехали две простые девушки-француженки, любившие их до ссылки и не имевшие тогда надежды выйти замуж за богатых аристократов.
К именам всех этих самоотверженных женщин, поддерживавших нравственно русских борцов с царизмом, надо прибавить еще одно - имя Александры Ивановны Поповой, хотевшей последовать в Сибирь за Колесниковым, чтобы облегчить жизнь юноши, пострадавшего за мечты о свободе. Рассказ Колесникова о ней может дать тему для романа или поэмы, подобных тем, которые посвящены Волконской, Трубецкой, Анненковой и другим женам декабристов.
«В Оренбурге я был коротко знаком в доме таможенного чиновника Попова. К доброму, любезному его семейству принадлежали почтенная старушка, мать его и две сестры, девицы. Они все меня любили и принимали совершенно, как родного. Редкий день я не бывал у них. Старшая сестра, Александра Ивановна, которой тогда исполнилось19 лет, оказывала мне особую внимательность и ласку. Не трудно было заметить, что она ко мне неравнодушна, и что тут скрывается нечто, похожее на разгорающийся пламень первой любви. Собою она не красавица, но имела необыкновенно приятные черты лица, притом брюнетка, с черными, исполненными огня, глазами. Словом, могла легко увлечь всякого юношу. Яоднако же, чувствовал, что не в состоянии отвечать ей. В обращении с нею я старался сохранять осторожность, был вежлив, внимателен и более ничего; одним словом, она совершенно знала, что я не пленился ею. Пред отправлением нас из Оренбурга она простилась со мною, не показав никакого излишнего огорчения. Теперь эта девица вдруг встречается мне на улице в Уфе, в повозке со своею матерью. Едва успел я опомниться, как она висела уже у меня на шее. Каково было мое удивление, когда она сказала мне, что приехала нарочно, чтобы со мною не разлучаться, и стала убедительно просить меня позволить ей следовать за собой в Сибирь, где она хотела разделить мою участь, как бы ни были страшны все те ужасы, о каких она наслышалась. Я старался показать ей, как безрассудно пускаться в такую ужасную неизвестность, что я, может быть, не перенесу трудностей дороги, умру, и тогда положение ее будет в десять-раз ужаснее; убеждал ее подумать лучше о преклонных летах матери, приискать себе выгоднейшую партию и быть ей на старость утешением; говорил, что я замучусь совестью, если, согласясь на ее желание, буду причиною ее несчастия, в котором она сама после укорять меня станет. Все тщетно, она ничего не хотела слушать: заливалась слезами, и решительно объявила, что все обдумала и на все решилась, готова идти на край света, готова переносить всевозможные бедствия в мире, только бы со мною. Между тем, мы приближались к замку. Она бросилась опять ко мне на шею, расцеловала меня и быстро побежала к своей матери, которая оставалась в повозке и издали шагом следовала за нами. Жертва, которую она мне хотела принести так неожиданно, была слишком велика, слишком разительна, чтобы ее не чувствовать вполне. Я допрашивал себя в совести: не дал ли ей повода заключать, что взаимно люблю ее, и решительно не припомнил ни одного подобного случая; тем более настоящий поступок возвышал ее в моих глазах. Я почти колебался, но одна мысль о будущем привела меня в трепет. Я увидел, что согласиться - значит погубить эту добрую невинную девушку, заплатить ей самой червою неблагодарностью, и притом из самолюбия, из своекорыстия... На этом остановись, я решительно сказал сам себе: «Нет!» - и, как гора свалилась с плеч моих; я оправился, оживился... Ее привязанность ко мне, ее любовь столь были непритворны, столь сильны, что, уже спустя два года, в Чите, я получил от нее письмо, в котором она, убеждала меня дозволить ей ко мне приехать.»
Очень часто встречали изгнанники на всем длинном тернистом пути своем сочувствие со стороны разосланных в 1820 году по всем гарнизонам бывших семеновских солдат. Они сознательно относились к идеям, одушевлявшим заговорщиков 1825 г. и всех их последователей. «Приходили также к нам, - рассказывает Колесников,— бывшие семеновские солдаты, сосланные на службу, и показывали самое живое и непритворное участие»
