Экскурс литературный

В феврале 1878 года Лев Николаевич Толстой приехал из Ясной Поляны в Москву, чтобы собрать материалы о декабристах для задуманного о них романа. Он встречается и долго беседует с оставшимися в живых декабристами П.Н. Свистуновым и А.П. Беляевым1.

Писателю помогают самые разные люди, и вскоре он знакомится с письмами А.А. Бестужева-Марлинского, "Записками" М. Бестужева, В. Штейнгейля, читает статьи о Г.С. Батенькове, К.Ф. Рылееве.

В некрологе, опубликованном по смерти М.И. Му-равьева-Апостола, В.Е. Якушкин писал: "Когда гр. Л.Н. Толстой собирался несколько лет тому назад писать роман о декабристах... он приходил к Матвею Ивановичу для того, чтобы расспрашивать его, брать у него записки его товарищей и т. д. И Матвей Иванович неоднократно тогда высказывал уверенность, что гр. Толстой не сможет изобразить избранное им время, избранных им людей: "Для того чтобы понять наше время, понять наши стремления, необходимо вникнуть в истинное положение тогдашней России; чтобы представить в истинном свете общественное движение того времени, нужно в точности изобразить все страшные бедствия, которые тяготели тогда над русским народом; наше движение нельзя понять, нельзя объяснить вне связи с этими бедствиями, которые его и вызвали; а изобразить вполне эти бедствия гр. Л.Н. Толстому будет нельзя, не позволят, даже если бы он и захотел. Я ему говорил это". Л.Н. Толстой обратился в III отделение, которое в 1878-1880 годах возглавлял А.Р. Дрентельн с просьбой допустить его к архивным материалам. Но из III отделения на имя графини А.А. Толстой пришел такой ответ: "Допущение графа Л.Н. Толстого в архиве III Отделения представляется совершенно невозможным". Это была одна из главных причин прекращения Л.Н. Толстым работы над романом о декабристах.

Однако интерес к декабристам у Толстого никогда не угасал: он продолжал общаться с П.Н. Свистуновым, М.И. Муравьевым-Апостолом, Д.И. Завалишиным. Во второй половине 1902 года писатель работал над XI главой "Хаджи-Мурата", посвященной Николаю I. Вот одна из редакций характеристики монарха: "Царствование его началось ложью о том, что он, играя роль, уверял при всяком удобном и неудобном случае, что он не знал того, что Александр назначил его наследником, и что он не желает престола. Это была ложь.

Властолюбивый, ограниченный, необразованный, грубый и потому самоуверенный солдат, он не мог не любить власти и интересовался только властью, одного желая - усиления её. Его присяга Константину, из которой он и его льстецы сделали потом подвиг самоотвержения, была вызвана страхом. Не имея в руках акта о престолонаследии и не зная решения Константина, провозглашение себя императором подвергало его опасности быть свергнутым, убитым, и он должен был присягнуть Константину. Когда же Константин опять отказался, вспыхнул мятеж, состоящий в том, что люди хотели облегчить то бремя, которое будто бы так тяготило его. И на это он ответил картечью, высылкой и каторгой лучших русских людей. Ложь вызвала человекоубийство, человекоубийство вызвало усиленную ложь".

Толстой - Стасову: "Окончил статью о войне и занят Николаем I и вообще деспотизмом, психологией деспотизма, которую хотелось бы художественно изобразить в связи с декабристами.

Глава 2

По 30-летнему сибирскому тракту

Путь в острог

Заканчивался январь 1827 года. Истек год одиночного заточения П.С. Пушкина в Петропавловской крепости. Как провел его Павел Сергеевич, нет упоминания ни в архивах, ни в мемуарах, ни в письмах. Неизвестно даже, был ли по исполнении сентенции 13 июля 1826 года определен он в прежнюю камеру № 16 между бастионами Екатерины I и Трубецкого или, как большинство декабристов, переведен в другой каземат.

Неизвестно также, разрешили ли ему свидание с отцом или с кем-то из родственников. Архивы сохранили лишь реестр личных вещей, бывших при братьях Бобрищевых-Пушкиных при аресте, денежные суммы и расписка их отца Сергея Павловича о выдаче всего, сыновьям принадлежащего, датированная 16 сентября 1826 года. За исключением самого необходимого, которое оставили у узников, всем родственникам декабристов в том сентябре были возвращены вещи и деньги, изъятые при аресте. Из мемуаров известен изматывающий однообразием день затвор-ников Петропавловской крепости. Темнота, сырость, бесшумные и безмолвные надзиратели, короткая прогулка на пронизывающем ветру кронверка, пища трижды в день, которая проглатывалась механически, без ощущения запаха и вкуса, усталый короткий сон, отступающий перед всегда бодрыми полчищами насекомых, и снова день, в который перестали приходить надежды. Никто из декабристов не знал, что ждет его.

Как без суда были они судимы, точно так же только воля или каприз монарха, взявшего на себя роль провидения, решали их судьбу. О чем думал, что чувствовал 24-летний Павел Пушкин в последние месяцы перед отправкой на поселение? Чем заполнял он безнадежное разнообразие дней?

Картину психологического состояния молодых узников удалось нарисовать в своих "Записках" А.В. Поджио:

"Были дни невыносимо тяжелые, но эти дни падали прямо на сердце исключительно и не касались того умственного достояния, которого меня хотели лишить...

Я чувствовал приближение решительного нравственного распадения и как-то, устыдя самого себя, стал обращаться, прибегать к силам и не собственно моим, которых я не находил, а к силам внешним".

А.В. Поджио искал в русской истории "для себя образцов" и не обрел их. "Русское наше общество не развивалось по особенным законам, а стояло недвижно на своей славянско-татарской почве, не заявляя никаких потребностей, стремлений народных...

Владыки русские обычному заточению предпочитали "ссылку в отдаленнейшие остроги, обители, если только не подвергались преступники четвертованию, колесованию, отрезыванию языка, вырыванию ноздрей, клеймению, пытке, правежу, ломке членов, наказанию кнутом, батогом, плетями и проч. И как мужественно выносили несчастные все эти наказания; но мужество это не по мне, как неприменимое к причинам, его вызывающим, - и я, не находя себе образцов в былом, стал их допрашивать, доискиваться вокруг себя! Здесь, по обок меня томятся так же, как и я, страдальцы по темницам. По длинному каземату, разделенному на кельи, я мог пересчитать затворы каждой из них и убедиться, что здесь полуживые мои товарищи-друзья переживают, а может быть, доживают последние дни... Я не один! Здесь сотня избранных, и нам ли унывать!"1

Безусловно, и Павел Пушкин искал для себя образцы мужественности и подвига. И для него утешительной была мысль, что он не один в своей мрачной темнице. Но это было, так сказать, внешнее проявление чувств. Темница не гасит, но возжигает огни духа и мысли. И чем меньше пространство для движения человеческого тела, тем на больший простор и ширь вырывается дух его. Мысль ломает преграды из стен, замков и стражи - она вольна и свободна. Но видимо, лишь тогда, когда обретает она внутреннюю точку опоры, ей не страшны более условия заточения. Может пострадать или даже умереть тело, но душа продолжает мыслить.

И горе человеку в темнице, если не найдет и не обретет он этой опоры (первыми жертвами монарха в Петропавловской крепости стали И.Ю. Поливанов, впавший в умственное расстройство и скончавшийся 2 сентября 1826 года, и А.М. Булатов, умерший в Военно-сухопутном госпитале 10 января 1826 года).

П.С. Бобрищев-Пушкин нашел такую точку опоры. Ею стала вера в Бога. Единственной книгой, которую позволялось иметь узникам, была Библия. С чтения её начался новый духовный путь Павла Пушкина, который считал себя атеистом и исповедовал культ разума, философию французских просветителей. Как шла его духовная эволюция, можно лишь догадываться. Объяснение ей уже в 50-х годах пытался дать Е.И. Якушкин - сын декабриста И.Д. Якушкина:

"Когда человек, сколько-нибудь образованный и сколько-нибудь умный, устанет думать, а между тем ему надо иметь какую-нибудь точку опоры, он приходит непременно к мистицизму - ищет опоры в религии". О духовных поисках П.С. Пушкина свидетельствует упоминание в его письме к Н.Д. Фонвизиной в феврале 1838 года, что он "лишь в 24 года познал Бога", а также воспоминания Якушкина и Францевой.

И.Д. Якушкин: "Во время своего заточения он оценил красоты Евангелия и вместе с тем возвратился к поверьям своего детства, стараясь всячески осмыслить их"1.

М.Д. Францева: "Заключение в каземате, как рассказывал нам сам Павел Сергеевич, имело превосходное влияние на развитие его духовной стороны. Он только там вполне постиг всю пустоту суетной мирской жизни и не только не роптал на перемену своей судьбы, но радовался, что через страдание теперешнего заточения Господь открыл ему познание другой, лучшей жизни. Внутреннее перерождение оставило навсегда глубокий след в его душе. Находясь в каземате, он радовался и воспевал хвалу Господу за его святое к нему милосердие"2.

Позднейшие письма Павла Сергеевича, прежде всего к очень близким ему духовно Н.Д. Фонвизиной, Е.П. Оболенскому и А.Л. Кучевскому, позволяют предположить, что годичное его пребывание в Петропавловской крепости было временем серьезнейшего изучения Библии и осмысления вероучительных основ. И чем глубже становились его познания, тем спокойнее дух. Павел Сергеевич на собственном примере убеждался, что лишь просветленное сердце и разум, озаренный этим светом, может явиться надежным путеводителем при чтении Священного Писания.

А.О. Смирнова-Россет в своих "Воспоминаниях" приводит любопытное размышление поэта А.С. Пушкина: "Мне кажется, мертвые могут внушать мысли живым... Иезикииля я читал раньше; на этот раз текст показался мне дивно прекрасным, я думаю, что лучше его понял. Так всегда бывает со Священным Писанием: сколько его ни перечитывай, чем более им проникаешься, тем более все расширяется и освещается. Но я никогда не читаю подряд: я открываю книгу наудачу и читаю, пока это доставляет мне удовольствие, как всякую другую книгу. Я раскрыл Евангелие и напал на текст: "возьмите иго мое, ибо оно благо и бремя мое легко есть".

Прочтя этот текст, я подумал: богатые и бедные, счастливые и несчастные во всем, аристократы и демократы, великие и малые, все мы несем бремя жизни, иго нашей человечности, столь слабой, столь подверженной заблуждению; и это иго, это бремя - уравнивает все.

Он велит нам взять иго, которое благо, бремя, которое легко, - это Его иго, Его бремя, которое поможет нам нести наше собственное до конца, если мы будем помогать ближнему поднять и нести иго, под которым он изнемогает. Вот и весь закон в нескольких словах, и здесь нет места ни для аристократа, ни для демократа. Здесь только одна-единственная великая сила - любовь"1. Эти мысли великого однофамильца - или похожие - несомненно, волновали Павла Сергеевича в Петропавловском каземате. Позднее они органично влились в его мировидение.

Думается, факт бесспорный, что П.С. Пушкин в постижении христианского учения шел путем ортодоксального православия. Он не подозревал, что 26 января 1827 года - последний день пребывания его в Петропавловской крепости и что из Инспекторского департамента Главного штаба за № 26 уже пришло повеление: "Господину ко-менданту С. - Петербургской крепости. Государь император высочайше повелеть соизволил из содержащихся в С. - Петербургской крепости преступников: Лорера, бывшего майора, Аврамова, бывшего полковника, Бобрищева-Пушкина, бывшего поручика, и Шимкова, бывшего прапорщика, отправить по назначению сего генваря 27 числа прежним порядком. Извещая о сем ваше высокопревосходительство, покорнейше прошу означенных преступников завтрашний день по наступлении ночи сдать по заковании в кандалы тому фельдъегерю, который будет за ними прислан с жандармами из Инспекторского департамента, а по отправлении оных меня уведомить.

Военный министр".

А вслед за повелением и такое сообщение Сукину:

"Имею честь уведомить его высокопревосходительство, Александр Яковлевич, что сего числа назначен для препровождения преступников фельдъегерь Подгорный, коему и приказано явиться с жандармами к вашему высокопревосходительству".

О том, как происходила отправка из Петропавлов-ской крепости, рассказывается во многих мемуарах декабристов. Она была доведена до автоматизма - и по времени, и по процедуре.

Воспользуемся воспоминаниям Н.И. Лорера: "Мы вошли в комендантский дом, который был освещен, как бы ожидая каких-нибудь гостей. В зале я застал одного фельдъегеря, с любопытством на меня поглядывавшего. Подушкин скрылся и вскоре явился с другим ссыльным, прежним моим товарищем полковником Аврамовым... После первых взаимных приветствий после долгой разлуки я спросил его, как он думает, куда нас отправят? "Разумеется, не в Крым", - отвечал он мне с некоторою досадою. Этот ответ, несмотря на торжественность минуты, меня сильно рассмешил. Через несколько минут привели Бобрищева-Пушкина, офицера Генерального штаба 2-й армии. Этот также был болен, бледен и едва передвигал ноги. Даже фельдъегерь, увидев эту новую жертву, пожал плечами и, вероятно, подумал: "Не довезть мне этого до места назначения". Скоро к нам присоединился поручик армии Шимков. Показался, наконец, адъютант военного министра в шарфе, а за ним и весь причт крепости, разные плац-майоры и плац-адъютанты. Сукин не замедлил появиться в зале. Мы встали, он остановился на середине комнаты и торжественно провозгласил: "Я получил высочайшее повеление отправить вас к месту назначения закованными". Повернулся и ушел. Признаюсь, этого последнего слова, произнесенного с таким ударением, я не ожидал. Принесли цепи и стали нас заковывать.

Наконец, мы встали, и цепи загремели на моих ногах в первый раз. Ужасный звук. Не умея ходить с этим украшением, мы должны были пользоваться услугой прислужников при сходе с лестницы. У крыльца стояло пять троек и пять жандармов, и мы стали размещаться. На гауптвахте крепости караул вышел к ружью. "Трогай!" - крикнул фельдъегерь, и полозья заскрипели. На башне било 2 часа. Проехали Неву и городом ехали шагом. Во многих домах по-старому горели ещё свечи, перед подъездами стояли экипажи, и кучера, завернувшись в попоны, спали на своих козлах.

Мы узнали о строгой инструкции, полученной фельдъ-егерем насчет нас. Вот главные её пункты: две ночи ехать, на третью ночевать; не позволять нам иметь ни с кем ни малейшего сообщения; кормить нас на деньги, отпущенные правительством, на каждого по 75 рублей ассигнациями; не давать нам отнюдь никакого вина, ни даже виноградного, в каждом губернском городе являться к губернатору и в случае болезни кого-либо из нас оставлять больного на попечение губернатора..."1

А едва выехал за ворота крепости санный поезд, пошло по назначению донесение за № 43:

"27 генваря

Господину военному министру

Выполнение высочайшего, Его императорского величества повеления, сообщенного мне в отношении Вашего сиятельства от 26-го сего генваря № 26-го из числа содержащихся во вверенной мне крепости преступников, не отосланных ещё в Сибирь в каторжную работу: Лорер - бывший майор, Аврамов бывший полковник, Бобрищев-Пушкин - бывший поручик и Шимков - бывший прапорщик, по заковании их в ножные железа сего 27 генваря пополудни в 11-м часу дня для препровождения по назначению сданы присланному за ними из Инспекторского департамента Главного штаба Его императорского величества фельдъегерю Подгорному с жандармами, о чем должным щитаю Ваше сиятельство иметь честь уведомить.

Комендант С. - Петербургской

Петропавловской крепости Сукин".

Волею "исходящей (от неукротимой воли монарха) бумаги" отправилась очередная декабристская четверка студеным сибирским трактом - для Н.И. Лорера и П.С. Пушкина длиной в 30 лет, а для полковника, бывшего командира Казанского пехотного полка Павла Васильевича Аврамова и прапорщика Саратовского пехотного полка Ивана Федоровича Шимкова - всего в 9 лет (оба умерли на поселении в Иркутской губернии, первый - в крепости Акше, второй - в Батуринской слободе в 1836 году).

Николай Сергеевич поведал Шаховскому о хождениях по кругам своего ада, о тоске по любимому брату. А от Федора Петровича услышал о его изменчивой судьбе...

Славно и счастливо складывалась она для юного князя Шаховского! Родившийся за 4 года до наступления века XIX, он успел возмужать к концу французской кампании: 18-летний прапорщик участвовал в военных действиях на территории Франции до взятия Парижа. Получив прекрасное домашнее образование и завершив его в московском пансионе Жакино, Ф.П. Шаховской, может быть, и не совсем осознанно, готовил себя к общественно-научной службе Отечеству. Уже будучи в Семеновском полку, слушал курс политических наук у профессора Х.А. Шлецера. И видимо, отпусти ему судьба долгую земную жизнь, военная карьера казалась бы ему только счастливой возможностью послужить возлюбленному Отечеству и данью юной энергии, обогатившей его впечатления. Внутренняя работа его души, мозга, интеллекта подводила к поприщу ученого, исследователя. Внешние же события развивались так, чтобы помочь этой работе: военная карьера, пройдя все нужные этапы и поэтапно же возвышая его звания, привела к отставке в 1822 году в чине майора. Счастьем наполнилась и личная его жизнь: княжна Натали Щербатова, которую природа одарила не только красотой, умом, но и чутким сердцем, сумела увидеть и оценить сразу и горячо полюбившего её Федора Шаховского. В письме к брату И.Д. Щербатову в августе 1819 года она так определила будущего мужа: "Много ума, возвышенная душа, превосходное сердце". Их свадьба состоялась 12 ноября 1819 года. Спустя полтора года родился Дмитрий, второму их сыну Ивану не суждено было увидеть отца - он появился на свет в октябре 1826 года, когда князь Шаховской был уже в Петропавловской крепости. Радость отцовства, пусть омраченная, согревала Федора Петровича в самые холодные безнадежные дни сибирской его неволи1.

В общем же строе досибирской жизни Ф.П. Шаховского было нечто, объединявшее внешние и внутренние её стороны, сближавшее будущего ученого и человека общественного, гражданина, скрытое тайной и как родник питающее: он был одним из учредителей Союза спасения, а потом и Союза благоденствия, участник московского заговора 1817 года. Именно тогда князь Федор Шеховской сказал, что для блага Отечества и избавления народа от рабства он "сам готов посягнуть на жизнь государя". Эту юношескую пылкую готовность вменили ему в вину в 1825 году члены Следственной комиссии и царь, так как в делах тайного общества 20-х годов Ф.П. Шаховской, к этому времени удалившийся в новгородское имение жены и занявшийся его устройством, не принимал участия.

Недолго пробыли вместе Ф.П. Шаховской и Н.С. Бобрищев-Пушкин. И "повинен" в этом был Федор Петрович - не умел он быть глухим и сторонним в чужой беде: из присланных женою отдал он 300 рублей для уплаты недоимок туруханским жителям - те пострадали от неурожая. И возникло целое следствие: на гражданского губернатора А.П. Степанова III отделение грозно прикрикнуло: недопустимо-де ссыльных декабристов снабжать большими суммами, а перепугавшийся губернатор заодно запретил Федору Петровичу лечить и обучать детей местных жителей. Видимо, ещё зорче стали следить и за всем, что писал князь, хотя и понять они были не в силах. "Описания" его ботанических и зоологических наблюдений, заметки о способах ведения сельского хозяйства крестьянами Туруханского края, результаты его сельскохозяйственных экспериментов - все это вошло затем в его "Записки" о Туруханском крае.

Шаховской не много успел - ведь и года его туруханскому заточению не миновало, - но оставил потомкам уверенность, что зрел в Федоре Петровиче большой ученый.

После следственного переполоха все успокоилось реляцией А.Х. Бенкендорфа: "Написать губернатору по высочайшему повелению, что следует изменить место поселения Шаховского; пусть он назначит город, который сочтет подходящим, хороший город, чтобы он не пострадал от переселения".

14 сентября 1827 года Федора Петровича отправляли в Енисейск.

Что означало заботливое "не пострадал" на языке Бенкендорфа? В переводе на язык сибирской ссылки, дальше которой шли только "белые географические пятна", сие значило: отрывали от товарища и обрекали снова на одиночество - беспросветное, безнадежное. Друзья расставались, видимо, навсегда. Можно только на мгновение представить муку этого расставания, потому что если это мгновение продлить, даже сейчас, через почти 180 лет, можно задохнуться от боли...

Они успели потом обменяться, видимо, несколькими письмами. Обнаруженное - пока единственное - письмо Николая Сергеевича Пушкина к Федору Петровичу Шаховскому датировано 5 апреля 1828 года.

"Не знаю, получил ли ты письмо мое, любезный и почтенный мой товарищ по Туруханску Федор Петрович, которое я послал к тебе какого числа не знаю, но только на прошедшей почте или, по крайней мере, на той, которая была перед нею. Теперь снова обязываюсь тебя благодарить за то, что не позабыл своего друга, помогши ему чем только мог, несмотря на то что он прежде, быть может, тебе и досадил, не принимал или, пожалуй, не сохранил вещей твоих, а для чего, я объяснил это в первом письме, которое тебе должно было показать, что я в этом случае не имею ничего у себя на совести, и более ничего, как только и сам сожалею, что по особенным обстоятельствам, для тебя непонятным и которые растолковать трудно и не к чему, я принужден был поступить, по-видимому, не очень деликатно1. Чтобы же доказать тебе, что когда время, то и попросить у приятеля - такого, как ты, - я умею, то хочу тебе вспомнить о том, что ты мне обещал прислать. Кажется, что эдак, разве я во сне видел? В таком случае прошу извинить, но едва ли во сне. А именно ты мне говорил, что супруга твоя прислала для меня краски, которые не присланы к тебе енисейским гражданским правительством: если бы ты мог прислать их ко мне теперь, то много бы меня одолжил. Вероятно, что ты не послал их мне потому, что опять по рассказам подумал, что я снова умом рехнулся и не буду заниматься рисовкою, но ей-ей, ни прежде, ни после я не терял рассудка, а на все есть свои причины.

Теперь же они бы очень были для меня нужны, дабы занять себя чем-нибудь в свободное время. Прошу также тебя, сделай одолжение, подари мне одну десточку порядочной бумаги - тебе легко её достать в Енисейске, а здесь насилу имею то, на чем пишу к тебе, - отчего не прогневайся на это.

Перешли это все, если будет тебе то угодно, с сим посланным Василием Седельниковым - сыном, я думаю, тебе известного Алексея Седельникова. Они оба верные люди. Скорее дойдет, кажется, через Туруханскую контору, впрочем, как хочешь. Желаю тебе всякого блага, твоей возлюбленной супруге, твоим детям и всем, которые тебе любезны.

Остаюсь друг твой, товарищ и сострадатель

Николай Бобрищев-Пушкин, все ещё государственный преступник, несмотря на то что от 18 000-й версты у меня бока заболели, что переломили шпагу, сожгли сертук, лишили брата, отца - всего, что было любезного в свете, и, наконец, последнего друга Федора Петровича.

1828 года, апреля 5 дня.

P.S. По моему мнению, такое наказание заглаживает уже имя преступника, каково бы преступление ни было..."

Всего одно удалось найти и письмо Ф.П. Шаховского к Н.С. Бобрищеву-Пушкину (вернее, черновик письма, сохранившийся в архиве Шаховских). Оно не датировано, но совершенно очевидно, что не является ответным и написано до послания Николая Сергеевича:

"Любезный друг Николай Сергеевич!

С душевным прискорбием слышу, что чрезмерная тоска и расстроенное здоровье твое привели опять в то положение, в котором ты прибыл в Туруханск. Разлучась с тобою, я чувствовал и до сего времени ощущаю большую утрату в сердце моем. Ясные и откровенные беседы наши, молитвы, соединившие нас под мирным кровом нашей хижины, и гласы, вознесшиеся к престолу в дому Божием, навек останутся впечатлены в душе моей.

Молюсь с умилением и слезами, да облегчит Бог милосердием своим участь друга моего. Верь, что чистая вера меня приблизила к тому восторгу, где являются чудеса Божии, и я благословляю мое заключение. Молю Всевышнего, да продлит оное. Судьба сего милосердного отца определила удалить меня от семейства моего, и сколько событий счастливых, зависящих от моего удаления, излилось на главу вдовы и детей моих!

К чудесам, явленным щедрою десницею Бога Спасителя, я причисляю и посланное обстоятельство поступившего после покойного отца моего имущества. Если бы оно досталось мне как наследнику, то все желания и пожертвования мои не могли спасти меня от раздоров семейственных при разделе. Что же, друг мой? Быв удален от суеты мира сего, - сирые дети мои остались законными наследниками, и опека сохранила все выгоды их. Не рука ли Божия удалила меня для блага семейства моего и спокойствия моего духа?

Если желание твое жить в монастыре не исполнилось, то должно скоро совершиться. Формы остаются те же, с именем государственных преступников, которое нам оставили, ты будешь все находиться под присмотром местного начальства, с тою только разностью, что о поведении твоем будет извещать настоятель монастыря, который, верно, тебе зла не пожелает.

Радуюсь, друг мой, что давнее желание твое совершается. Любя тебя от всей души моей и считая обязанностию христианина сохранить всю откровенность сердца моего, наполненного верою и упованием, я приступаю к изложению чувств и желаний моих относительно положения, в котором ты находишься. Убежденный в том, что спокойствие души и чистые чувства веры много зависят от физического состояния и телесного здоровья, я возвращаюсь к тем причинам, которые способствовали к просветлению твоего сердца. Ужасная болезнь, овладевшая тобою, лишает тебя средства восстановить дух твой. Друг мой! Выполни наставления, начертанные рукою дружбы: употребление холодной воды и содержание тела в чистоте и движении есть не только верное средство для удаления болезни и черных мыслей, которых невольное действие обращается в отягощение и обиду ближнего, но чистота сия входит и в обязанность.

С некоторого времени жена моя наделяет меня большими суммами, которые остаются у меня втуне. Прими, друг мой, от усердия моего к тебе и от избытков моих посланные тебе вещи через начальство наше, которое, быв движимо внимательным расположением, принимает на себя труд вернее доставить тебе посылки. Вещи сии, без роскоши, будут служить к способу исполнения дружеских моих советов. Чистота и опрятность с большим употреблением холодной воды и частым умовением тела возвратят тебе, друг мой, то спокойствие духа, о котором я молюсь Богу моему с слезами умиления и с полным упованием, что Он ниспослет на тебя духа утешителя и осенит душу твою светом мирного спокойствия. Зная, как ты отстал от светских обычаев, я посылаю тебе несветское платье, 3 рубахи, 30 ар. холста для нижнего платья и для простыни, кожу и три пары подошв, думаю, что ты найдешь порядочного сапожника, который их скоро сделает. Между тем посылаю также теплые сапоги и рукавицы и несколько денег, которые ты употребишь на уплату за работу, на награждение добрых твоих хозяев и на покупку себе шубы, а остальные советую тебе, друг мой, сберечь для других надобностей, могущих случиться в краю столь отдаленном и в том положении, где самая дружба может изливать чувства свои, пользуясь благосклонным расположением доброго начальства, и, следственно, очень редко.

Кланяйся всем туруханским нашим знакомым, особенно добрым твоим хозяевам, я очень горевал, узнав о болезни Арины, и радуюсь, что она излечилась. Бабушке Анисье Семеновне посылаю 5 рублей на память. Молись о друге твоем

Ф. Шаховском".

Когда могло быть написано письмо Федора Петровича?

Анализ дат и событий позволяет утверждать, что наиболее вероятная дата - декабрь 1827 года. И значит, письмо Николая Сергеевича от 5 апреля 1828 года было ответным, между же декабрем 1827 года и апрелем 1828 года переписки не было (это исключал период буйного течения болезни Н. Пушкина). Но если к этим датам добавить ещё одну - печальную, неизбывную - июнь 1828 года, известившую о психическом заболевании и Федора Петровича, а также тот факт, что улучшение у Николая Сергеевича было временное и болезнь окончательно завладела его рассудком, то становится очевидным: эти два письма в их переписке последние, перед тем как сознание обоих декабристов окончательно погрузилось во мрак и иллюзорность.

Сердечные эпистолии друзей уже 19 сентября 1828 года заменила обстоятельно-бездушная реляция неутомимого тюремщика Чернышева:

"Вследствие донесения Енисейского гражданского губернатора я имел честь доводить до сведения вашего сиятельства запискою от 7 минувшего июля, что сосланный на поселение в г. Енисейск государственный преступник Шаховской впал в сумасшествие, но что он весьма тих и ведет себя благопристойно".

Чернышев сообщал также, что оба декабриста, потерявшие рассудок, помещены в енисейскую "городовую больницу", и к ним приставлен там "надлежащий караул из городовых казаков".

Увиделись ли друзья в енисейском доме скорби? Позволила ли болезнь узнать им друг друга? Бог весть. Нежные друзья и мужественные товарищи были теперь только сострадателями. В енисейской больнице под неусыпной охраной казаков одновременно они были недолго. На этот раз пути их расходились навсегда: Николая Сергеевича отправляли в Спасский монастырь под Енисейском. Жена же Федора Петровича добилась, наконец, перевода больного мужа почти на родину - в суздальскую Спасо-Ефимьевскую обитель, где, как и Николаю Сергеевичу, душевнобольному Федору Петровичу стража из двух казаков должна была напоминать о неизменном его звании государственного преступника.

Тогда, в сентябре 1828 года, из декабристских рядов выбыло ещё два воина, хотя физическая смерть настигла их позднее: Ф.П. Шаховского в 1829 году, Н.С. Бобрищева-Пушкина спустя 42 года после кончины друга, товарища и сострадателя - в 1871 году.

Однако урон понесло не только декабристское воинство. Погибли два талантливых русских человека - поэт и ученый, и нам не дано измерить величину этой потери. Статьи Ф.П. Шаховского, о которых мы упоминали, это скорее наброски работ, у которых отняли будущее. Н.С. Бобрищев-Пушкин успел заявить о себе, опубликовав в журналах "Вестник Европы" и "Сын Отечества" всего несколько стихотворений и стихотворных переводов, а также литературоведческое эссе "О еврейской поэзии", напечатанное, когда автору не было и 17 лет, в журнале "Вестник Европы" (в № 1 за 1817 год).

Не дошел Николай Сергеевич Бобрищев-Пушкин до поэтической своей вершины. Не по своей воле не дошел...

"Святейшему правительствующему Синоду

ПРЕДЛОЖЕНИЕ

Господин товарищ начальника Главного штаба уведомляет меня, что государственный преступник Бобрищев-Пушкин, коего С. Синод назначил поместить в Енисейском Спасском монастыре вместо Троицкого Туруханского, ведет ныне себя благопристойно и припадки сумасшествия, коими он одержим был прежде, уже прекратились. Енисейский гражданский губернатор сверх того уведомил, что Бобрищев-Пушкин по желанию своему вступил уже в Троицкий монастырь и обязался собственноручною подпискою о непременном намерении своем быть в монастыре...

Обер-прокурор кн. Мещерский.

13 июля 1828 г."1

Это дело слушали в Синоде 23 июля 1828 года и одобрили решение Николая Сергеевича поступить в монастырь.

В Троицком монастыре судьба столкнула с его настоятелем игуменом Аполлосом.

Основан монастырь был иноком Тихоном в 1660 году. Находился на правом берегу Енисея в 30 верстах от Туруханска, близ устья Нижней Тунгунски. Вокруг - пустынная местность и рядом - только одно село Монастырское. Грустную картину являл этот монастырь в 20-х годах XIX века: он не имел ни ограды, ни сносных келий, разбрелась его братия. Из неё остались только трое да человек семь послушников. Бедность была такой ужасающей, что даже многотерпеливая братия не выдержала - подала прошение епархиальному начальству, жаловалась на пыль, грязь и ветхость келий, в которых нельзя было жить ни зимой, ни летом.

В этом крайнем упадке и запущении монастыря во многом был виноват его настоятель игумен Аполлос. В архиве Иркутской духовной консистории сохранилось несколько дел, из которых видно, насколько непривлекательна была эта личность.

Игумен Аполлос происходил из духовного звания, но ни в каких школах не обучался. Духовную карьеру начал с причетника. Овдовев, принял монашество. А затем в течение 18 лет переходил, видимо за дела не богоугодные, из одного сибирского монастыря в другой. Наконец, в 1822 году его назначили игуменом Троицкого монастыря. Несмотря на то что в 1827-1828 годах игумену уже было под 70 лет, его обвиняли во многих позорящих его сан, монашеское звание да и преклонные лета деяниях. В формуляре его, например, значится, что Аполлос бил жену служителя Пономарева в келье до крови, сажал её в ножные цепи; сек лозами и бил нещадно служителей; обругал вдового священника А. Пляскина и благочинного протоиерея А. Петрова канальей, бестией и "еще всячески" с угрозами и размахиванием кулаками. Кроме того, обвиняли его (и по этому поводу даже производилось следствие) в присвоении монастырского имущества и братских доходов. Но и этим не завершался постыдный этот перечень: Аполлос постоянно пьянствовал "в поле и у знакомых", дрался и сквернословил, а по ночам любил ходить к крестьянам в село играть в "пешки" (шашки) и карты; при этом к нему "каждодневно, неизвестно для какой нужды, ходила одна крестьянская женка и оставалась у него в келье подолгу".

Но видимо, именно Пушкину судьба уготовила задачу подвести плачевный итог под "деятельностью" человека, надругавшегося над священным своим саном. Николай Сергеевич, несмотря на болезнь, вероятно, хорошо понимал "проказы" игумена, видел нищенство и постоянное унижение братии, и у него, глубоко верующего человека, Аполлос вызывал самые недобрые чувства, которые вылились в происшествие крайнего свойства. Об этом в середине августа в Синод приходит бумага из Сибири:

"Михаила, архиепископа Иркутского, РЕПОРТ":

"Туруханского Троицкого монастыря казначей иеромонах Роман репортом от 4 июня мне донес, что поступивший в оный монастырь 4 февраля текущего года государственный преступник Бобрищев-Пушкин, на основании Высочайшего повеления по указу Святейшего Правительствующего Синода 14 марта сего 1828 года, в Енисейский Спасский монастырь назначенный, во время 4-х месячного пребывания в Туруханском монастыре не оказал ни безропотного послушания, ни скромного обращения в общежитии, ни благоговения в церкви, а настоятель оного монастыря игумен Аполлос таковым же репортом от 5 июля донес, что 26-го числа июня, после утрени, Бобрищев-Пушкин, когда он, игумен, зашедши в келью его, просил повестить к себе монастырского служителя, сказавши игумену: "Я тебя не слушаю", сперва ударил чугунным пестом в его голову; прошиб оную до крови, потом тем же пестом ударил в левую его руку, сделал на ней синее пятно так, что пест сей с великим усилием мог он вырвать из рук Бобрищева-Пушкина, которого он, игумен, по действиям сим заметив тогда в припадке умопомешательства, во избежание опаснейших для монастыря последствий отослал под надзор земской полиции...

Вашего святейшества нижайший послушник Михаил, архиепископ Иркутский.

4 августа 1828 года, Иркутск".

Нельзя не заметить, что архиепископ Михаил пытается спасти "честь мундира", изображая Аполлоса бедной жертвой грозного "государственного преступника". Но пропущенная без вопросов через обычную цепочку: гражданский губернатор Восточной Сибири - Синод - весть "о побитии игумена Аполлоса" в последнем и главном звене дает, что называется, осечку. Разумеется, не из сострадания к несчастному больному или "прибитому" игумену. Сей больной - государственный преступник особого рода, он из "друзей" монарха по 14 декабря. Что стоит за этим побитием? Что, если это не факт болезни, а акт политический?

Назначается следствие. В одном из архивных дел указывается, что это следствие (к сожалению, не указано, когда и кем оно велось) обвинило настоятеля Аполлоса "во взаимной драке с государственным преступником Бобрищевым-Пушкиным", а также ещё в одном неблаговидном деянии: все время пребывания в монастыре Николай Сергеевич питался вместе с братией, но его деньги - казенное пособие в 57 рублей 14 2/7 копейки серебром - игумен присваивал себе, и на следствии братия обвинила его в том, что он держит нахлебников на "братственном коште".

Для Аполлоса следствие закончилось далеко не так плачевно, как могло бы: поначалу епархиальное начальство - в 1829 году - на основании духовных и светских законов признало его подлежащим лишению священства и изгнанию из монастыря с отсылкою в светское ведомство на его рассмотрение. Но из уважения к его прежнему "беспорочному долговременному" служению и старости низвело в иеромонахи и оставило в числе братства Троицкого монастыря.

Нам же архивный этот документ ценен установлением точного срока пребывания Н.С. Пушкина в Туруханском Троицком монастыре, так как в рапортах он указан неверно. Бедная же, голодная монастырская братия, вынужденная по воле Аполлоса делить с Николаем Сергеевичем и без того скудную трапезу, высчитала прожитое им время до дня: 5 месяцев и 5 дней - с 4 февраля по 10 июля 1828 года.

В Енисейский Спасский монастырь Н.С. Пушкин отправился 10 июля 1828 года, о чем, читая сообщения енисейского гражданского губернатора июля и августа 1828 года, в Петербурге ещё не знали. Это разъяснилось только после сентябрьского донесения иркутского архиепископа Михаила.