Утрешнего Рылеева Голицын не узнал - зато узнал давнишнего: лицо худое, скуластое, смуглое, немного цыганское; глаза под густыми черными бровями, огромные, ясно-темные; женственно-тонкие губы с прелестною улыбкою; вьющиеся волосы тщательно в колечки приглажены, на виски начесаны, а на затылке упрямый хохол мальчишеский. И весь он - легкий, как бы летящий, стремительный, подобно развеваемому ветром пламени.

Через час, вслед за Голицыным, приехал Оболенский с Трубецким. Рылеев увел их в кабинет, затворил дверь в залу, где собралось уже много народу, и прямо начал о восстании.

- Все мы полагаемся на вас, Трубецкой, в принятии мер в теперешних обстоятельствах, ибо случай такой, какого упускать нельзя.

- Неужели, Рылеев, вы думаете действовать?

- Действовать, непременно действовать! Сами обстоятельства призывают к начатию действий. Теперь или никогда! Случай единственный, и если мы ничего не сделаем, то заслужим во всей силе имя подлецов, - сказал Рылеев, глядя на него в упор. - А вы что думаете, князь?

- Думаю, что надобно прежде узнать, какой дух в войсках и какие средства Общество имеет.

- Какие бы ни были средства, отступать уже нельзя: слишком далеко зашли. Может быть, нам уже изменили и все уже открыто. Вот извольте прочесть, - подал он письмо Ростовцева.

Трубецкой едва заглянул в него: не мог читать от волнения.

- Это что же, донос?

- Как видите. Ножны изломаны, и сабель спрятать нельзя. Мы обречены на гибель.

- Да ведь не только сами погибнем, но и других погубим. А мы не имеем права никого губить, никого губить, вот... - начал Трубецкой и подумал: "Теперь надо все сказать, объявить, что желаю отойти от Общества". С этим и ехал к Рылееву. Но язык не поворачивался: так невозможно было это сказать, как оскорбить, ударить по лицу человека невинного.

Звонок за звонком раздавался в передней.

- Что так много наезжает? - спросил Трубецкой.

- О курьере услышали, - ответил Рылеев и, помолчав, спросил: - Какую же силу, князь, вы полагаете достаточной?

- Несколько полков. По крайней мере, тысяч шесть человек или хотя бы один старый гвардейский полк, потому что к младшим не пристанут.

- Так нечего и хлопотать: за два полка, Московский - и лейб-гренадерский, я отвечаю наверное! - воскликнул Рылеев.

- Это только слова, - проговорил Оболенский. - Напрасно ты берешься отвечать так твердо: мы не можем поручиться ни за одного человека.

Рылеев взглянул на Оболенского и ничего не ответил, только пожал плечами и заговорил о плане восстания.

То легкое, летящее, стремительное, подобное развеваемому ветром пламени, что было в нем самом, передавалось и всем окружающим. Как будто он приказывал - и нельзя было противиться.

Трубецкой, слушая Рылеева, сам мало-помалу увлекся - так струна, смычком не задетая, отвечает рядом звенящей струне, - и начал развивать свой план.

- Мой план таков. Как скоро собраны будут полки для новой присяги и солдаты окажут сопротивление, то офицерам вывести их к ближнему полку, а когда тот пристанет, - к следующему, и так далее. Когда же полки почти всей или большей части гвардии будут собраны вместе - требовать прибытия государя цесаревича. Так будет соблюден весь вид законности и упорство полков сочтено верностью, но цель Общества уже потеряна. Если же известие к цесаревичу не будет послано, то идти к Сенату и требовать издания манифеста, в коем объявить, что назначаются выборные люди от всех сословий для утверждения, за кем остаться престолу и на каких основаниях. Между тем Сенат должен утвердить Временное правление, пока не будет учреждена Великим Собором народных представителей новая конституция Российская. По объявлении же сего манифеста, войскам непременно выступить из города и расположиться близ оного лагерем, дабы сохранить и посреди самого бунта совершенную тишину и спокойствие, тишину и спокойствие - вот...

"Революция на розовой воде", - вспомнилось Голицыну.

- Прекрасный план, Трубецкой, - сказал Рылеев. - Только боюсь, не долго ли будет от полка к полку ходить? И разве это непременно нужно?

- Непременно. Как же иначе?

- А так - прямо на площадь. Я полагаю, что довольно одной роте взбунтоваться, чтобы совершился переворот. Хоть пятьдесят человек придет, я становлюсь в ряды с ними! - воскликнул Рылеев, и глаза его загорелись таким огнем, что Трубецкому стало жутко. Он вдруг замолчал и почувствовал, что говорит совсем не то, что надо.

За дверью стоял гул голосов. Говорили все вместе, кричали, спорили.

Слов не было слышно, но крик был такой, что казалось, вот-вот подерутся.

Вдруг с шумом распахнулась дверь, и в комнату вбежал лейб-гвардии Московского полка штабс-капитан князь Щепин-Ростовский, весь красный, потный, растрепанный, взъерошенный, неистовый, похожий на пьяного или сумасшедшего.

- Ну и к черту вас всех, подлецы, трусы, изменники! - вопил он, потрясая кулаками. - Делайте, что знаете, а я...

- Чего вы, сударь, кричите? Мы не глухие, - остановил его Рылеев спокойно, и тот на мгновенье опешил.

- Послушайте, Рылеев, не могу я больше с ними! С этими филантропами ничего не поделаешь! Тут просто надобно резать, резать, да и только! А если не хотят, я первый пойду и на себя донесу...

- Да замолчите же, черт вас побери! - вскочил Рылеев и затопал ногами. - Взбесились вы, что ли? И чего лезете? Разве не видите, мы делом заняты. Ступайте, ступайте вон! - схватил он его за плечи и, хотя казался маленьким, слабеньким перед огромным Щепиным, так ловко повернул и вытолкал из комнаты, что Оболенский с Голицыным не успели опомниться, как все уже было кончено.

Рассмеялись. Но Трубецкому было не до смеху.

- Ну, вот, слышали? Это что же такое, Рылеев? А? - пролепетал он, бледнея.

- Ничего, Трубецкой, не беспокойтесь. Он только так говорит. Я его уйму. Он у меня в руках. Крикун, буян, а сердце доброе.

- Сердце доброе, а резать хочет, - продолжал Трубецкой. - И не он один, а все. Только о крови, об убийстве и думают. Нет, господа, я не могу... Бог видит душу мою: я не был никогда ни злодеем, ни извергом и произвольным убийцей быть не могу, не могу - вот...

"Я желаю отойти от Общества", - хотел сказать и не сказал - опять язык не повернулся. Чем больше хотел, тем меньше мог.

- Ну, я пойду, - вдруг поднялся и подал руку Рылееву со странно-внезапной поспешностью.

- Куда вы? Постойте. Как же так? Ведь мы еще не решили...

- Да что же решать? Все равно не решим.

- А ведь, пожалуй, что так: не решим. А может, и решать не надо.

Обстоятельства покажут... Ну, ладно, с Богом! Значит, до завтра? - положил ему руки на плечи и приблизил лицо к лицу его так, что он почувствовал его дыхание. - А вы, Трубецкой, на меня не сердитесь? Не сердитесь, голубчик, ради Бога! - улыбнулся детски нежной улыбкой. - Уж виноват, сам знаю, что виноват! Распоряжался, не слушался, вольничал. Ну, да уж этого больше не будет, кончено. Завтра вы диктатор, а я рядовой, ваш раб верноподданный.

Пикни только кто против вас - своими руками убью! Ну, Христос с вами! - хотел его обнять, но тот отшатнулся и побледнел еще больше. - И обнять не хотите? Так, значит, сердитесь? - заглянул ему прямо в глаза Рылеев.

Трубецкой думал только о том, как бы уйти поскорей: боялся, чтобы опять дурно не сделалось. Вдруг обнял и поцеловал Рылеева. "Целованием ли предаешь Сына Человеческого?"* - подумал и выбежал из комнаты.

_______________

* Вопрос Христа, обращенный к Иуде (Евангелие от Луки. XXII, 48). Сын Человеческий - Христос.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Голицын решил, едучи в Петербург, остановиться в гостинице Демута на Мойке, у Полицейского моста. К себе на квартиру, в дом Бауера, у Прачешного моста, не заезжал, потому что она стояла все лето неубранная, а единственный слуга его, старый камердинер, уехал на побывку в деревню; да и сыщиков боялся, - знал от Рылеева, что за ним следят. Но когда привез в почтовом дилижансе из Москвы обеих спутниц своих, госпожу Толычеву с дочерью к Наталье Кирилловне Ржевской, сдал их ей с рук на руки и стал прощаться, чтобы ехать в гостиницу, старуха об этом и слышать не захотела.

- Что ты, батюшка, помилуй! Слыхано ли дело, из честного дома гостя в трактир отпускать! Мало тебе горниц, что ли? Весь дом пустехонек. Живи на здоровье. Да ведь ты же нам и свой человек.

Едва не с первых минут знакомства Наталья Кирилловна сосчиталась с ним свойством отдаленнейшим.

Голицын согласился тем охотнее, что ему казалось, что в доме ее он будет в большей безопасности, и еще потому, что не хотелось расставаться с Маринькой.

Дом Ржевской был на Фонтанке, у Аларчина моста. Место глухое. Кругом пустырь; только на окраине его виднелись низенькие домики. Иногда, по ночам, в темноте, с пустыря слышались вопли: "Караул! Грабят!" Испуганные люди вскакивали с постелей, отворяли форточки, высовывали головы и отвечали как можно внушительней: "Идем!" - но не шли, а снова забивались в теплые постели и с головой под одеяла прятались.

Окруженный старым садом, когда-то регулярным, но давно уже запущенным, дом похож был на загородный дворец вельмож екатерининских.

В больших сенях, с колоннами и мраморной лестницей, седые слуги дремали, вязали чулки или читали Псалтырь вполголоса. В обширных залах штофные обои на стенах полиняли и выцвели. Хрустальные подвески на люстрах, прозрачно-темные, как дымчатые топазы, тускло мерцали, дрожа и звеня, когда кто-нибудь шел по комнате. Огромные голландские печи из голубых изразцов были жарко натоплены. Во всех покоях накурено смолкою и тишина мертвая.

Бабушкина комната - угольная. Стены боскетом расписаны. Здесь, как в лавке старьевщика, шифоньерки, этажерки, стеклянные шкапчики с фарфоровыми куколками, круглые столики с медной решеткой, пузатые комоды с китайской инкрустацией - все напоминало о веке ином. На окнах - низенькие ширмочки с малиновыми стеклами, кидавшими на все предметы и лица нежный отсвет розовый, похожий на вечный закат. У одного из окон - клетка и подставка с шестом для белого, с желтым хохолком, попугая, Потапа Потапыча.

Бабушка была маленькая, сухонькая старушка с очень бледным, точно восковым, лицом, как у покойника: казалось, пролежала сутки в гробу, встала и опять начала жить. Всегда в туалете - шелковом платье стального цвета, с рюшевым бароком около шеи, в белом тюлевом, с широким рюшем, чепце, в глянцевитых мелких фальшивых букольках - en grappes de raisin*; меховая кацавейка на плечах: старушка вечно зябла. За полчаса, перед тем как ей выйти из спальни, особая немка-приживалка, жирная, как купеческая лошадь, садилась в кресло и нагревала место.

_______________

* В виде виноградных гроздьев (фр.).

После двух легких ударов часто впадала в полубеспамятство; тогда целыми днями сидела молча, не двигаясь, и тусклым взором следила, как попугай качается на колышке, пронзительно выкрикивая: "Потап Потапыч Потапов!" А потом вдруг оживлялась и вспоминала молодость, когда была фрейлиной при дворе Екатерины. Сообщала таинственным шепотом, как о последней новости, что князь Платон Зубов, "ce charmant vaurien"*, сумел убедить ее величество в своем "приятном умоначертании" Вспоминала с умилением о любезности императрицы-матушки.

_______________

* Этот очаровательный повеса (фр.).

Единственным гостем Натальи Кирилловны был старичок Фрындин, Фома Фомич, отставной бригадир времен суворовских. Малого роста, приятной наружности, с бледно-голубыми, как выцветшие незабудочки, детскими глазками, с детскою улыбочкою, с тихим и ласковым голосом. Одет всегда с чрезвычайной опрятностью: в длиннополом коричневом кафтане французского покроя, со стальными пуговицами, в брызжах и манжетах, при шпаге, в пудреной косичке с лентою. Должно быть, когда-то влюблен был в бабушку и до конца жизни остался ей верен. Всегда чрезмерно почтителен; только играя в мушку или ломбер и входя в азарт, позволял себе шуточки: скажет, бывало, "семь в сердцах", вместо "семь в червях".

- Ну, ну, перестань, батюшка, что за прибаутки, - ворчала старушка.

- И, матушка, Наталья Кирилловна, отчего и не побаловать себя: коротка-то ведь жизнь! - улыбался старичок своей тихой улыбкой.

Когда бабушке хотелось подремать, он читал ей "Утехи любословия" или "Плоды меланхолии, питательные для чувствительного сердца", а когда она скучала, старался ее позабавить какой-нибудь новостью.

- Вот, матушка, в "Северной пчеле" пишут, будто китайцы учат обезьян щипать листья с чайных дерев, потому что-де лучше людей по сучьям лазают.

- Да ты все врешь? - сомневалась бабушка. - Этак и я чаю пить не стану, из обезьяньих-то лап!

- Ничего, матушка, в трех водах у них лапки моют чистехонько, - утешал ее старичок.

А иногда любил пофилософствовать:

- Не бывает удовольственных для человека времен, кои бы не растворялись горестями следующих в большей пропорции. Тихое же сердце к радостям всегда отверсто. Вот я и радуюсь. Желаний никаких, именно никаких, в сем мире уже не имею, и нет человека на свете меня счастливее, - говорил, принюхивая медленно щепотку табаку из золотой табакерки с портретом императора Павла I и надписью: "По Боге он один, я им и существую". И такая тишина была в его улыбке ясной, что можно было поверить тому, что он говорил.

Любил сравнивать прошлый век с нынешним:

- Предки наши с меньшим просвещением, но с большим удовольствием жили. Роскоши такой, как мы, не имели, но и страха и беспокойства тоже.

Удивительно, что не хотят люди спокойно жить и по стопам своих предков следовать. А что еще узрят внуки наши и правнуки, о том и подумать страшно! После буйных сходок заговорщиков, где раздавались речи о мятеже, о крови, о России, в пожаре восстания пылающей, возвращался Голицын в тихий старый дом, как в сновиденье, царство призраков. Сновиденье рассеется, призраки исчезнут - и жалеть их нечего: все разметать, разрушить в старом доме так, чтобы не осталось камня на камне, - для этого он и шел на восстанье. Не хотел жалеть, а все-таки жалел Как будто проходили перед ним в последний раз и заглядывали в глаза его с тихою жалобою тихие тени прошлого.

Когда в тот день, 13 декабря, вернувшись от Рылеева, вошел он в бабушкину комнату, старушка, по обыкновению, сидела в низеньких креслах у столика с двумя восковыми свечами и раскладывала гранпасьянс нескончаемый.

Старичок Фрындин читал прошлогодние "Ведомости". Нина Львовна вязала шарф, а Маринька метила белье.

В комнате было жарко натоплено, накурено смолкою, так что Голицын немного задохся со свежего воздуха. Он наклонился поцеловать ручку у бабушки. Фиделька залаяла и едва не укусила его за ногу. Попугай, дремавший в клетке, зашевелился, приоткрыл один глаз, поглядел на него и пробормотал сердитым голосом:

- Потап Потапыч Потапов! Все как всегда: уютно, тихо, сонно, недвижно, неизменно, как в вечности.

- Где опять пропадал? Что это, батюшка, на месте не посидишь, с утра до ночи по людям шляешься? - проворчала бабушка ласково.

- У дядюшки был, у князя Александра Николаевича. От вас поклон ему свез, - солгал Голицын, чтоб от расспросов отделаться.

- Да ты все врешь? Старик меня, чай, и не помнит.

- Помнит, бабушка. Кланяться велел и целовать ручку, - опять наклонился он, и Фиделька залаяла.

На минуту все замолчали, и стало еще тише, уютней, усыпительней.

- Marie, полно глаза слепить. При свечах метить нельзя, - сказала Нина Львовна.

Маринька сделала еще несколько стежков, закрепила нитку, откусила кончик и отложила работу.

- Поди-ка сюда, внучка, - позвала ее бабушка. - Что это ты нынче какая невеселая? Вот и личико бледное. Аль нездорова? - поцеловала ее и по щеке погладила. - Хоть и бледна, а очень, очень при своем авантаже сегодня! И, обратившись к Нине Львовне, прибавила:

- Помилела-то как у нас Маринька. Женишка бы ей хорошего, да не вашего старого хрыча Аквилонова. Брось-ка ты свои Черемушки, мать моя, переезжай ко мне на житье, не поскучай старухою - будешь довольна. И жениха найду настоящего.

Нина Львовна молча потупилась и проворнее зашевелила спицами.

- А когда же вы обещанье ваше исполните, Марья Павловна? - сказал Голицын. Он видел, что ей тяжело, и хотел ей помочь отделаться от бабушки.

- Какое обещанье, князь?

- Показать сувенирчики.

- Ах, да. Я с удовольствием, если бабушка позволит.

- Я бы тебе сама показала, батюшка, да что-то ноги ломит, встать не могу. Покажи ему, Маринька.

Старушка любила показывать гостям свои сувенирчики и хвастать ими, как ребенок.

Марья Павловна подошла с Голицыным к стеклянному шкапчику, отперла его и начала показывать старинные вещицы - табакерки, бонбоньерки, медальоны, камеи, коробочки для мушек и пудры, саксонского фарфора куколки и чашечки.

- А это что? - спросил Голицын, указывая на маленькую вещицу из слоновой кости и золота.

- Блошная ловушечка. Видите, трубочка со множеством дырочек, снизу - глухие, а вверху - открытые. Стволик, намазанный медом, ввертывается в трубочку; блошки попадают в дырочки, прилипают к меду и ловятся, - объяснила Маринька. - Бабушка сказывает, что эти ловушечки носились на груди у модниц на шелковой ленточке.

- Надо же такое выдумать, - рассмеялся Голицын.

Маринька посмотрела на него молча, с тихою строгостью, и он понял, что не надо смеяться: эти бедные памятки старого века ей милы и дороги.

Она ведь и сама немного похожа на них; в ее собственной прелести - благоухание прошлого. Да, не надо смеяться над прошлым: мы посмеемся над нашими дедами, а наши внуки - над нами; каждому свой черед, и своя блошная ловушечка у каждого.

- Маринька, как бы с вами поговорить наедине? - быстро шепнул он ей на ухо.

- Приходите ужо в голубую диванную, - ответила она таким же быстрым шепотом, заперла шкапик и вернулась к бабушке. Голицын потихоньку вышел из комнаты.

Бабушкин гранпасьянс кончался. Все следили за ним с любопытством.

- Бубны-то, матушка, бубны к червям! - волновался Фома Фомич.

- Отстань, батюшка! Чего суешься без толку, - сердилась Наталья Кирилловна.

- Письмо и дорога! Письмо и дорога! - не унимался Фома Фомич, то садился, то вскакивал, заглядывая в карты через плечо старушки.

- И вовсе не дорога, а смерть и марьяж, - возражала Нина Львовна, тоже вся в волнении.

- Ожидаемого получение и фортуна неизменная! - выложив последнюю карту, объявила бабушка торжественно.

- Фома Фомич, будьте добреньким, помогите мне пяльцы перетянуть, - сказала Маринька.

- Что это тебе на ночь глядя вздумалось? - удивилась Нина Львовна.

- Да я хочу завтра с утра начать. А то нынче дни такие короткие; как сядешь за работу, так и стемнеет, - покраснела Маринька до самых ушей - лгать не умела - и, наклонившись к матери, обняла ее, чтобы спрятать лицо. - Позвольте, маменька, голубушка, миленькая!

- Ну, ладно, ступай.

Миновав несколько темных комнат, где только ночники да лампадки теплились, Маринька с Фомой Фомичом вошли в голубую диванную. Здесь, у окна, за пяльцами с начатой вышивкой - белым попугаем на зеленом поле, должно быть, портретом Потапа Потапыча, - сидел Голицын.

- Ах, это вы, князь, - притворно удивилась Маринька и опять покраснела. - Фома Фомич, ради Бога, извините за беспокойство! Князь поможет мне пяльцы перетянуть. Я и забыла, что он обещал мне давеча...

- Что за беспокойство, сударыня, помилуйте! Так вы уж тут побудьте с князем, а я пойду отдохну в креслицах, что-то дрема долит. Да сон-то у меня чуткий - небось, если пройдет аль скличет кто, услышу и доложу немедленно. Tout a vos ordres, mademoiselle*, - шаркнул ножкой старичок с любезностью.

_______________

* Весь в вашем распоряжении, мадемуазель (фр.).