ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Накануне казни государь уехал, или, как иные говорили, "бежал" в Царское. Каждые четверть часа туда посылали фельдъегерей, прямо с места казни. С последним Кутузов отправил донесение: "Экзекуция кончилась с должною тишиною и порядком, как со стороны бывших в строю войск, так и со стороны зрителей, коих было немного. По неопытности наших палачей и неумению устраивать виселицы при первом разе трое, а именно: Рылеев, Каховский и Муравьев - сорвались, но вскоре опять были повешены и получили заслуженную смерть. О чем Вашему Императорскому Величеству всеподданнейше доношу".
В тот же день начальник главного штаба, генерал Дибич, писал государю: "Фельдъегерь доставит Вашему Величеству донесение генерала Кутузова об исполнении приговора над мерзавцами. Войско вело себя с достоинством, а злодеи с тою низостью, которую мы видели с самого начала".
"Благодарю Бога, что все окончилось благополучно, - ответил государь Дибичу. - Я хорошо знал, что герои 14-го не выкажут при сем случае более мужества, чем следует. Советую вам, мой милый, соблюдать сегодняшний день величайшую осторожность".
Четырнадцатого июля отслужено было благодарственное молебствие на Сенатской площади. Войска окружали походную церковь, поставленную у памятника Петра, на том самом месте, где 14 декабря стояло каре мятежников. Митрополит с духовенством обходил ряды войск и кропил их святою водою.
Последняя ектенья возглашалась торжественно, с коленопреклонением: "Еще молимся о еже прияти Господу Спасителю нашему исповедание и благодарение нас, недостойных рабов Своих, яко от неиствующия крамолы, злоумышлявшия на испровержение веры православныя и престола и на разорение царства Российского, явил есть нам заступление и спасение Свое".
_________
"Их казнь - казнь России? Нет, пощечина. Ну, да ничего, съедят. Прав Каховский: подлая страна, подлый народ. Погибнет Россия... А может быть, и гибнуть нечему: никакой России нет и не было".
Так думал Голицын, сидя в своей новой камере, в Невской куртине, куда перевели его после экзекуции 13 июля. Он уже знал, что казнь совершилась, - фейерверкер Шибаев успел ему об этом шепнуть, - но больше ничего не знал. В эти дни после казни арестанты содержались с такою же строгостью, как в первые дни заключения. Никуда не выпускали их из камер; разговоры и перестукивания кончились; сторожа опять онемели; на все вопросы был один ответ: "Не могу знать".
В самый день казни Подушкин потихоньку передал Голицыну записку от Мариньки. Плац-майорская дочка, Аделаида Егоровна, умолила об этом отца.
Записка была нераспечатана.
"Мой друг, я давно тебе не писала, не имея духу и не желая через посторонних сообщить страшную весть. Прошлого июня месяца, 29 числа, скончалась маменька. Хотя она уже с генваря месяца хворала, но я столь скорого конца не чаяла. Не могу себя избавить от мысли терзающей, что я, хотя и невольная, виновница сего несчастия. Нет горше муки, как позднее раскаяние, что мы недостаточно любили тех, кого уже нет. Но лучше не буду об этом писать: ты сам поймешь. Итак, я теперь совершенно одна на свете, ибо Фома Фомич, хотя и любит меня, как родную, и готов отдать за меня жизнь, но, по старости своей (он очень постарел с бабушкиной смерти, бедненький, и ныне совсем как дитя малое) для меня опора слабая. Но ты за меня не бойся, мой друг. Я теперь знаю, что человек, когда это нужно, находит в себе такие силы, коих и не подозревал. Я не изменила и никогда не изменю твердому упованию на милость Божию и на покров Царицы Небесной, Заступницы нашей, Стены Нерушимой, всех скорбящих Матери. Только теперь узнала я, сколь святой покров Ее могуществен. Каждый день молюсь Ей со слезами за тебя и за всех вас, несчастных. Много еще хотела бы об этом писать, но не умею. Прости, что так плохо пишу. Я пережила ужасные дни, получив известие, что второй разряд, в коем и ты состоишь, приговорен к смертной казни. Я, впрочем, знала, что не переживу тебя, и это одно меня укрепило. Вообрази же радость мою, получив известие, что смертная казнь заменена каторгою, - и радость еще большую, что нам, женам, разрешено будет за мужьями следовать. Все эти дни мы с княгиней Екатериною Ивановною Трубецкою - какая прекрасная женщина! - хлопотали о сем и теперь уже имеем почти совершенную уверенность, что разрешение будет получено. Мне больше ничего не нужно, как только быть с тобою и разделить твое несчастие. Вот и опять не знаю, как сказать. Помнишь, больной, в бреду, ты все повторял: "Маринька, маменька..." Он больше не мог читать; письмо выпало из рук. "Зачем такое письмо в такой день?" - подумал. Сам не знал, какое в нем чувство сильнее - радость или отвращение к собственной радости. Вспомнил самую страшную из всех своих мыслей, ту, от которой в Алексеевском равелине едва не сошел с ума: любовь - подлость; любовь к живым, радость живых - измена мертвым; нет любви, нет радости, ничего нет, только подлость и смерть, смерть - честных, подлость - живых.
На следующий день, 14 июля, вечером, зашел к нему отец Петр. Так же, как тогда, в Вербное воскресенье, когда Голицын отказался от причастия, он держал чашу в руках, но по тому, как держал, видно было, что она пустая.
Старался не глядеть в глаза Голицыну; был растерян и жалок. Но Голицын не пожалел его, как Рылеев. Посмотрел на него из-под очков долго, злобно и усмехнулся:
- Ну, что, отец Петр, дождались гонца? Конфирмация - декорация? Отец Петр тоже хотел усмехнуться, но лицо его сморщилось. Он сел на стул, поднес чашу ко рту, закусил край зубами, тихо всхлипнул, потом все громче и громче; поста вил чашу на стол, закрыл лицо руками и зарыдал.
"Экая баба!" - думал Голицын, продолжая смотреть на него молча, злобно.
- Ну-с, извольте рассказывать, - проговорил, когда тот немного затих.
- Не могу, мой друг. Потом когда-нибудь, а сейчас не могу...
- Могли на казнь вести, а рассказать не можете? Сейчас же, сейчас же рассказывайте! - крикнул Голицын грозно.
Отец Петр посмотрел на него испуганно, вытер глаза платком и начал рассказывать, сперва нехотя, а потом с увлечением; видимо, в рассказе находил усладу горькую.
Когда дошел до того, как сорвались и снова были повешены, побледнел, опять закрыл лицо руками и заплакал. А Голицын рассмеялся.
- Эка земелька Русь! И повесить не умеют как следует. Подлая! Подлая! Подлая! Отец Петр вдруг перестал плакать, отнял руки от лица и взглянул на Голицына робко.
- Кто подлая?
- Россия.
- Как вы страшно говорите, князь.
- А что? За отечество обиделись? Ничего, проглотите! Оба замолчали.
Окно камеры выходило на Неву, на запад. Солнце закатывалось, такое же красное, но менее тусклое, чем все эти дни: дымная мгла немного рассеялась. Вдали, за Невою, пылали стекла в окнах Зимнего дворца красным пламенем, как будто пожар был внутри. Красное пламя заливало и камеру.
Давеча, во время рассказа, отец Петр взял чашу со стола и теперь все еще держал ее в руках. Золотая чаша в красном луче сверкала ослепительно, как второе солнце.
Голицын взглянул на нее, встал, подошел к отцу Петру, положил ему руку на плечо и проговорил все так же грозно:
- Теперь понимаете, почему я не хотел причаститься? Теперь понимаете?
- Понимаю, - прошептал отец Петр и, взглянув на него, даже в красном свете, увидел, что лицо его мертвенно-бледно.
Опять помолчали.
- Где похоронили? - спросил Голицын.
- Не знаю, - ответил отец Петр. - Никто не знает. Одни говорят - тут же, у виселицы, во рву с негашеною известью; другие - на острове Голодае, на скотском кладбище; а иные - зашили будто в рогожи, навязали камни, положили в лодку, отплыли на взморье и бросили в воду.
- А панихидку-то я отслужил, как же-с! - помолчав, прибавил с простодушно-лукавою усмешкою. - Нынче парад был на Сенатской площади, благодарственное молебствие за ниспровержение крамолы. Святою водою войска и площадь кропили, очищали от крови - все крови боятся, да, чай, и святою водою крови не смыть. Владыка митрополит служил со всем духовенством, собор не. Ну, а я не пошел. Матушка протопопица говорит: "Уж очень много, говорит, ты себе позволяешь, отец Петр! Смотри, как бы не налетело от архиерея по потылице". - "Ну, и пусть, говорю, пусть налетит!" Отпустил Казанскую с другими попами, а сам не пошел, облачился в черные ризы да панихидку и отслужил по пяти рабам Божиим новопреставленным. "Со святыми упокой, Христе, души раб Твоих, Сергея, Михаила, Петра, Павла, Кондратия, иде же праведные упокояются. Прими, Господи, в мир Твой..." Ну, да уж что говорить - примет, небось примет.
Вдруг поднялся во весь рост и воскликнул торжественно:
- Свидетельствуюсь Богом живым: как святые умерли. Как готовые спелые гроздья, упали на землю, но не земля их приняла, а Отец Небесный. Венцов мученических сподобились, и не отнимутся от них венцы сии во веки веков.
Слава Господу Богу! Аминь.
Опять, как тогда, в Вербное воскресенье, Голицын стал на колени и сказал:
- Благословите, отец Петр.
Тот поднял руку.
- Нет, чашею.
- Во имя Отца и Сына и Святого Духа, - благословил его отец Петр, касаясь чашею лба, груди и плеч; потом дал поцеловать ее. Когда Голицын приложил к ней губы, красно-кровавый луч солнца упал на золотое дно, и казалось, что чаша наполнилась кровью.
Отец Петр молча обнял его и хотел выйти.
- Постойте, - сказал Голицын, расстегнул ворот рубахи, пошарил за пазухой, вынул пачку листков и отдал ему.
- Что это? - спросил отец Петр.
- Записки Муравьева, "Завещание России". Велел вам отдать. Сохраните?
- Сохраню.
Еще раз обнял его и вышел из камеры.
Голицын долго сидел, не двигаясь, не чувствуя, как слезы текли по лицу его, и смотрел на заходящее солнце - небесную чашу, полную кровью.
Потом опустил глаза и увидел на столе Маринькино письмо. Теперь уже знал, зачем такое письмо в такой день.
Вспомнил слова Муравьева: "Поцелуйте от меня Мариньку!" Взял письмо и поцеловал, прошептал:
- Маринька... маменька! Вспомнил, как после свидания с нею в саду Алексеевского равелина целовал землю: "Земля, земля, Матерь Пречистая!" И как Муравьев, в последнюю минуту перед виселицей, тоже целовал землю. Вспомнил предсмертный шепот его сквозь щель стены: "Не погибнет Россия - спасет Христос и еще Кто-то". Тогда не знал, Кто, - теперь уже знал.
Радость, подобная ужасу, пронзила сердце его, как молния: Россию спасет Мать.
