И совсем не случайно, как отмечали современники, в последние годы Александр вообще слишком часто совершал продолжительные и неоднократные поездки в Европу и по России. В этом, по их мнению, выражалась та моральная депрессия, в которой он находился на закате жизни. «Потеряв главные устои своего мироощущения, он точно не находил себе места, постоянно передвигаясь», — писал Н.С.Голицын (Голицын : 61). В конце лета 1824 г. началось последнее продолжительное путешествие императора по внутренним районам страны — через Псковскую, Смоленскую, Тверскую, Московскую, Тульскую, Симбирскую губернии в Самару, Оренбург, Уфу, на Урал-Златоустовский завод до Екатеринбурга; и обратным маршрутом — через Пермь, Вятку, Вологду, Череповец, Новгород, Петербург. 25 октября 1824 г. Александр вернулся в Царское Село. Судя по воспоминаниям лейб-хирурга Д.К.Тарасова, на конец 1825 г. было намечено путешествие в Сибирь до Иркутска и приказано «заняться осмотром дорог и составлением подробного маршрута» (Тарасов 1871: 355).
Летом же 1825 г., по свидетельству почти всех мемуарных источников, относящихся к последнему периоду александровского царствования, император все время находился в очень мрачном настроении. Это, безусловно, было связано с доносом И.В.Шервуда и все более ухудшающимся состоянием здоровья Елизаветы Алексеевны. «Правда, что император Александр находился в довольно мрачном расположении духа под влиянием полученных им сведений о недовольстве и брожении в армии и общего разочарования жизнью, — писала в своих воспоминаниях камер-фрейлина вдовствующей императрицы Марии Федоровны Е.И. Нелидова, — и что здоровье императрицы Елизаветы начинало внушать серьезные опасения докторам, поговаривающим о необходимости для нее перемены климата» (Нелидова 1802—1825: 2). По совету врачей было решено, что предстоящую зиму императрица, у которой развивалась чахотка, проведет в благоприятном южном климате. Но долгое время царь не мог определить — отправится ли его супруга в южную Францию, как предлагали медики, или на юг России. Наконец, Александр назначил местом пребывания государыни Таганрог. Между тем лейб-медики К. Стофреген и И.Ф. Рюль были против этого решения, считая, что город слишком удален от основных путей сообщения и от обеих столиц. Императрица своим решением положила конец затянувшимся прениям, объявив, что поедет только в Таганрог, который, как она говорила, «по внутреннему убеждению своему предпочитает Крыму». Вместе с тем все приготовления к этому путешествию были отмечены, по словам того же Тарасова, «каким-то особенным чувством тревоги и в то же время равнодушия. Никто не знал, на какой срок императрица уезжает в Таганрог и будет ли Александр ее сопровождать постоянно или отправится оттуда в свое очередное путешествие по России и в поездку за границу» (Тарасов 1872: 101). Было лишь известно, что, согласно маршруту, утвержденному царем 8 августа 1825 г., он должен был сначала посетить Астрахань, затем проехать степями к Азовскому морю, а оттуда — в Таганрог. Составление карт по этому пути было поручено офицерам Генерального штаба П.А.Тучкову, Н.И. Шенигу и Кожевникову. Отъезд императора был назначен на конец августа — начало сентября, а вслед за ним, через несколько дней, должна была отправиться в путешествие на юг и императрица. Во главе свиты царя был назначен начальник Главного штаба генерал-адъютант бар. И.И.Дибич, а Елизаветы Алексеевны — генерал-адъютант кн. П.М.Волконский.
1 сентября 1825г. в 8 часов утра император выехал по Белорусскому тракту из Царского Села, собираясь объехать Москву, чтобы избежать утомительных церемоний. Кроме Дибича, его сопровождали: лейб-медики Я.В. Виллие и Д.К.Тарасов, вагенмейстер полковник А.Д.Соломко, директор Канцелярии начальника Главного штаба капитан Ваценко, капитаны А.Г.Вилламов и Н.М.Петухов, гоф-фурьер Д.Г.Бабкин, капитан фельдъегерского корпуса Годефруа, метрдотель Ф.И.Миллер, камердинеры Анисимов и Федоров и четыре лакея. 13 сентября вечером государь благополучно приехал в Таганрог, а через десять дней в императорскую резиденцию прибыла Елизавета Алексеевна. Для ее встречи Александр Павлович выехал на первую за городом станцию, а по приезде супружеской четы во дворец «все свитские» заметили, что провинциальное уединение возобновило их прежние теплые взаимоотношения. Это было, по мнению современников, «как бы предсмертное примирение двух венчанных супругов. Под влиянием нежной любви со стороны Александра Елизавета Алексеевна стала оживать и состояние ее здоровья с каждым днем становилось все лучше» (Голицын: 62 об.).
Однако таганрогская идиллия была вскоре омрачена известием о трагедии, происшедшей в Грузино 10 сентября 1825 г., где дворовые гр. А.А.Аракчеева убили его домоправительницу Н.Ф.Минкину. Император получил письмо от Аракчеева с описанием случившегося 22 сентября. А неделей раньше генерал от артиллерии, начальник всех военных поселений России передал все дела, без уведомления об этом царя, генерал-майору Эйлеру «по тяжкому расстройству здоровья из-за случившегося» и приказал последнему «все письма, приходящие на его (Аракчеева. — Т.А.) имя распечатывать, а ему ничего не присылать». Поэтому, когда И.В.Шервуд после встречи в Курске с Ф.Ф. Вадковским послал сообщение с информацией о заговоре на цареубийство среди членов тайного общества Аракчееву, тот даже не видел его отчета. Не вскрывая пакет, он тотчас отправил бумаги в Таганрог. «Не знаю, чему приписать, что такой государственный человек, как граф Аракчеев, — изумлялся в своей «Исповеди» Шервуд, — которому столько оказано благодеяния императором Александром I, и которому он был так предан, пренебрег опасностью, в которой находилась жизнь Государя и спокойствие государства, для пьяной, толстой, рябой, необразованной, дурного поведения и злой женщины: есть над чем задуматься» (Шервуд 1896: 66-85).
Рассуждения Шервуда весьма симптоматичны, и их, вероятно, можно отнести и к самому императору. Опираясь на записку генерала от кавалерии гр. И.О.Витта, составленную специально для Николая I в 1826 г., можно предположить, что Александр I был осведомлен о деятельности тайного общества в стране еще в 1818-1819 гг. По его распоряжению Витт как начальник южных военных поселений империи обязывался «иметь наблюдение» за губерниями, особенно за городами — Киевом и Одессою. Царь разрешил также генералу использовать секретных агентов и докладывать обо всем лично ему самому (Витт 1826: 5-5 об.). Об этом же свидетельствует и маргиналия Николая I на полях рукописи первоначального текста книги М.А.Корфа: «По некоторым доводам я должен полагать, что Государю еще в 1818-м году в Москве после богоявления сделались известными замыслы и вызов Якушкина на цареубийство...» (Николай I 1926: 41).
Как и от кого Александр получал эти сведения, до сих пор остается невыясненным. Но уже начиная с осени 1820 г., когда в связи с восстанием Семеновского полка по его приказу активизировалась деятельность тайной полиции, власти стали получать самую разнообразную информацию об обществе вообще и его отдельных членах. В конце ноября 1820 г. поступил первый донос на Союз благоденствия от завербованного в качестве тайного агента командиром Гвардейского корпуса И.В.Васильчиковым корнета Лейб-гвардии Уланского полка А.Н. Ронова. Однако сведения о деятельности общества дошли до императора в препарированном виде, поскольку донос Ронова, направленный петербургскому военному генерал-губернатору М.А.Милорадовичу, попал в руки его адъютанта Ф.Н.Глинки, который принял все меры, чтобы предохранить общество от опасного разоблачения. Глинка не только отобрал от Ронова «письменное показание», но и сумел доказать Милорадовичу «ложность» доноса. Таким образом, Ронов был представлен как неспособный в деле доносительства и по представлению Васильчикова в декабре 1820 г. приказом Александра I был отставлен со службы и выслан в родовое имение (Чернов 1925: 4-10).
Гораздо серьезнее для Союза благоденствия и в глазах Александра I стал донос члена Коренной управы общества, в то время библиотекаря Гвардейского Генерального штаба, а позже — симбирского вице-губернатора М.К. Грибовского. Как установили авторы последних исследований о Грибовском, его сотрудничество, по собственной инициативе, с властями началось незадолго до Семеновской истории, когда он, явившись к И.В.Васильчикову, сообщил «государственную тайну» о политическом заговоре, которую просил донести до сведения Государя. Грибовский не только представил убедительные доказательства, но и вошел в доверие высшего военного командования гвардии. На него, с одобрения императора, было возложено руководство тайной полицией в гвардейских частях, а также информирование правительства обо всех главных событиях и шагах общества: он сообщил властям о подготовке Московского съезда, указав заранее имена основных участников — М.А.Фонвизина, М.Ф.Орлова, П.Х.Граббе, Н.И.Тургенева, Ф.Н.Глинки, а также о других совещаниях, проходивших в провинции. Настаивая, чтобы все им открытое сохранялось в тайне, в мае 1821 г. он подал через А.Х. Бенкендорфа обстоятельную записку о деятельности Союза с изложением структуры, цели и задач общества, а также указанием имен наиболее активных его членов (Рогинский, Равдин 1978: 90-99; Федоров 1990: 133-136; Семенова 1991: 65-71).
Александр I получил этот донос в мае 1821 г., после возвращения из очередной поездки в Европу (Верону, Венецию, Баварию, Богемию). Реакция императора на этот документ неизвестна, поскольку записка была найдена после смерти царя в его кабинете без каких-либо следов работы с ней. Вместе с тем, возможно, он не только ознакомил великого князя Константина Павловича с этим доносом, но и попросил в особой записке изложить его мнение на этот счет. Записка «О вредном направлении умов военных людей и о мерах, принятых для отвращения в войсках духа вольнодумства», датированная 19 мая 1821 г. и предназначенная начальнику Главного штаба кн. П.М.Волконскому, ныне хранится в делах Военно-ученого архива РГВИА. В ней автор, анализируя истоки распространения в России либеральных идей, приходит к заключению, что, поскольку «успехи вольнодумцев и бунтовщиков распространяются и утверждаются до сего времени» и «они в нынешних обстоятельствах суть самые опаснейшие и без всякого сомнения будут продолжать действовать», следует принять «самые благоразумные меры, дабы описываемый дух вольнодумства не мог вкрасться в войска» (РГВИА 1821: 1-6).
К осени того же года относится и еще один донос на Союз благоденствия, авторство которого до сих пор точно не установлено, но в литературе имеются две версии. По одной из них — доносителем являлся тот же М.К. Грибовский (Федоров 1990: 135). По другой же, принадлежащей С.Н.Чернову, — источником информации об обществе мог быть М.Ф.Орлов, который в эти годы был очень близок со своим братом, генерал-майором А.Ф.Орловым и мог передать ему целый ряд тайн организации (Чернов 1960: 272-274). Таким образом, и до, и после Московского съезда правительство имело неопровержимые доказательства существования и деятельности тайного общества в стране.
В отечественной историографии не раз ставился вопрос, почему Александр I так и не дал хода всем этим донесениям и отказался от открытого судебного преследования членов Союза. Следует признать вполне справедливыми положения ряда авторов, основанные на доводах самого Грибовского, что подобное преследование в данных обстоятельствах не дало бы успешных результатов, поскольку внешне общество было распущено и «улики» уничтожены (Федоров 1990: 136; Семенова 1991: 68). Кроме того, громкий политический процесс в обстановке социальной нестабильности после возмущения Семеновского полка был невыгоден Александру, так как в глазах европейского общественного мнения обнаруживал, что и Россия также была не застрахована от «революционного духа» и «безумной мечты о возможности революции». О том, что император и его ближайшее окружение знали о существовании какого-то общества с либеральными целями, но все же не принимали никаких решительных мер, не раз писали современники. По мнению Д.И.Завалишина, как и многих других мемуаристов, это было, прежде всего, связано с тем, что государственным лицам из числа самых приближенных к царю, так же как и ему самому, «неловко было бы преследовать людей за те самые идеи и стремления, которые и они некогда разделяли» (Завалишин 1906: 213). Любопытна и точка зрения А.С.Пушкина, в дневниках которого есть одна любопытная запись: «Но пока государь окружен был убийцами своего отца — вот причина, почему при жизни его никогда не было бы суда над молодыми заговорщиками, погибшими 14 декабря. Он услышал бы слишком жесткие истины» (Пушкин 1995: 35). Безусловно, мотив раскаяния за ночь с 11 на 12 марта 1801 г. присутствовал в отношении царя к заговорщикам, но думается, что основным мотивом его действий были все же другие причины. Представляется, что отказ от политики репрессий в отношении членов первых преддекабристских организаций был связан еще с тем фактом, что в глазах Александра Павловича, а затем Николая Павловича тайные общества 1818-1821 гг. не представляли собой революционных организаций в собственном смысле этого слова и имели либерально-просветительскую направленность. Именно этим можно объяснить лояльное отношение власти к лицам, проходившим в Следственной комиссии и являвшимся только членами Союза спасения и Союза благоденствия: «Высочайше повелено оставить без внимания» — чаще всего звучало итоговое решение Следственной комиссии. С другой стороны, первые тайные общества декабристов, возникшие по образцу масонских лож, являли собой в большей степени союзы единомышленников, желающих поддержать и укрепить власть в ее реформаторских поисках. Поэтому не удивительно, что в 1820 г. один из руководителей Союза благоденствия, Н.И.Тургенев, совместно с кн. М.С.Воронцовым и кн. И.В.Васильчиковым добивались утверждения Александром I разработанного ими либерального проекта освобождения крестьян. Думается, что членов Союза и правительственных реформаторов, и вообще власть, объединяла еще одна идея — противостоять внутренним неурядицам и нестабильности в стране посредством руководства и надзора за общественным мнением. Известно, что в первоначальном варианте устава Союза благоденствия говорилось: «За сношениями, имеющими целью измену государству, должно следить с величайшей настойчивостью и к подозрительным лицам приставлять тайных наблюдателей». Союз должен был стать «оплотом трона... против безнравственного духа времени» (Семевский 1909: 423). Но и правительство, пытаясь вести тайный надзор за общественными настроениями, в течение 1821-1823 гг. начало вводить особую военную полицию в гвардейских войсках.
Кроме того, под впечатлением политического заговора 14 декабря как-то забылось, что в последнюю эпоху царствования Александра I, кроме декабристских тайных обществ, существовала масса других, в той или иной мере, масонского направления: «Черных братьев» и «Филоматов и филаретов» в Виленской губернии, «Тайное братство» в Астраханской губернии, тайное общество «свиней» в Москве, общество «Ищущих манны» и общество «Французский Парламент» в Петрозаводске. Таким образом, либеральные теории и мистицизм, гражданственность и социальные утопии — все вмещало бурное время. «Тогдашнее общество: масонские ложи, разрешенные правительством, давно приучили русское дворянство к такой форме общежития, — писал в своих черновых заметках Н.К. Шильдер. — Офицерские кружки, в которых велись беседы — о язвах России, о закрепощении народа, о тяжелом положении русского солдата, о равнодушии общества — незаметно превращались в тайные общества» (Шильдер: 24). Таким образом, неспособность власти решить основные проблемы социально-экономического развития страны приводила к тому, что либеральное оппозиционное движение превращалось в революционное.
Расхождение власти и общества, которое начинает перегонять ее в своих преобразовательных устремлениях, усилилось после конгресса в Троппау. Безусловно, этому способствовали рост революционного движения в Европе и те решения, которые были приняты монархами ведущих европейских стран с целью противостоять растущей революционной опасности. Российское правительство, также обеспокоенное влиянием революционизирующих идей, в эти годы очень внимательно следило за всеми политическими процессами, происходившими в Европе. В фонде Общей канцелярии военного министерства, хранящемся в РГВИА, отложилась масса документов, свидетельствующих о том, с какой подозрительностью и настороженнностью власти относились как к западным периодическим изданиям, распространявшимся в России, так и к лицам, ведущим «непозволительную» переписку со своими зарубежными друзьями и коллегами или отправляющимся в отпуск или командировку за границу1. Особо следует отметить две аналитические записки, дающие представление о характере и задачах европейского национально-освободительного и революционного движения: «Цело о тайных обществах, существующих в Германии и других европейских государствах» и «Записка о причинах и ходе народного освободительного восстания карбонариев в Неаполе», составленная генерал-майором К.Х. Бенкендорфом и относящаяся к 1820 г.2
О том, что изменения в правительственной политике соответствовали изменениям в идеях самого Александра I, не раз писали мемуаристы, а вслед за ними и исследователи. «Новая эра в уме императора Александра и в политике Европы», по словам П.А.Вяземского, нашла отражение и в негативном отношении императора к масонам. Недовольство царя широким распространением масонства в России, несмотря на то, что масонская традиция утверждает, что он сам состоял членом одной из лож, усилилось после восстания Семеновского полка, поскольку многие из участвовавших в «истории» офицеров являлись масонами. Кроме того, всем было известно, что революции в Южной Европе возглавлялись карбонариями или гетеристами, членами тайных организаций, сходных по своей структуре и политической программе с масонскими ложами. 1 августа 1822 г. был обнародован рескрипт Александра I о запрещении всех масонских лож в стране, но еще много лет власти пристально следили за тайно действующими или вновь возникающими масонскими организациями. В этой связи следует также отметить, что на закате жизни обычная лояльность императора ко взглядам окружающих сменилась резко проявляемой подозрительностью и нетерпимостью, о чем писали в своих дневниках даже члены императорской семьи — императрица Елизавета Алексеевна и великая княгиня Александра Федоровна. Развивающиеся неудовлетворенность и разочарование жизнью, колебания и неуверенность в себе, а также мистицизм выдвигали на первые места людей совсем иного мировоззрения и политической направленности (А.А.Аракчеев), чем в начале царствования, когда почти все сановники, работавшие с ним — В.П.Кочубей, Адам Чарторыйский, А.Н.Голицын, Н.Н.Новосильцев, М.М.Сперанский — в той или иной мере были причастны к масонству.
«Усиливающаяся мизантропия ко всем и к каждому с оттенком презрения к человечеству вообще», говоря словами Елизаветы Алексеевны, безусловно, были связаны и со слухами о цареубийстве, которые доходили до Александра и зарождали в нем чувство опасности. Среди членов тайных обществ не раз возникали проекты убийства императора как возможной формы коренных перемен в стране, что, в огромной мере, было спровоцировано восстановлением Польши. Польский вопрос всегда играл большую роль в жизни антиправительственных организаций, члены которых, как и многие русские люди вообще, были чрезвычайно взволнованы польской конституцией и слухами, что правительство намеревалось присоединить к Царству Польскому русские западные губернии, приобретенные еще в царствование Екатерины II. Известно, что в 1817 г. письмо кн. С.П.Трубецкого к А.Н.Муравьеву о польских делах привело к Московскому заговору и вызову на цареубийство И.Д.Якушкина. «Тогда были слухи, что Александр I удалился в Варшаву, откуда издаст манифест о «реформах», — писал, со слов Е.И.Якушкина, Н.К. Шильдер в своих неопубликованных заметках. — Декабристы были убеждены, что «вслед за этим последует общая резня помещиков». Чтобы избежать сего — решили убить Александра I» (Якушкин 1897: 15). Позже о намерении убить царя и всю императорскую семью не раз говорили П.И.Пестель, М.И. Муравьев-Апостол, М.П. Бестужев-Рюмин, А.И.Якубович.
Александру I, согласно свидетельству Николая I, которое было приведено выше, уже с 1818 г. стало известно о существовании тайного общества и замыслах декабристов о его физическом уничтожении. Но к императору, знавшему о заговоре и сдерживавшему заговорщиков, говоря словами того же Николая Павловича, «мудрыми и подозрительными мерами», только в последние годы пришло горестное сознание, что «их замыслы все еще продолжались и что в какой-либо день они могут поставить страну и правительство в очень опасное положение» (Россия и Англия 1907: 533). Начались усиленные поиски связей и документов общества, но не находилось ни того, ни другого, и общество продолжало оставаться для властей «неуловимым», хотя подозрительность и опасения императора росли с каждым днем. «Есть слухи, что пагубный дух вольномыслия или либерализма разлит или по крайней мере сильно уже разливается и между войсками; что в обеих армиях, равно как и в отдельных корпусах, есть по разным местам тайные общества или клубы, которые имеют притом секретных миссионеров для распространения своей партии, — писал Александр I в своей записке, относящейся к 1824 г. и найденной после его смерти. — Ермолов, Раевский, Киселев, Михаил Орлов, гр. Гурьев, Дм. Столыпин и многие другие из генералов, полковых командиров, сверх того большая часть разных штаб- и обер-офицеров»3. По распоряжению Николая I копия с этого документа 18 марта 1826 г. была отправлена к Константину Павловичу в Варшаву для выяснения всех обстоятельств его появления и адресованности. В своем ответе на запрос И.И.Дибича цесаревич писал, что, хотя он не знал о существовании записки, но считает, что она могла быть адресована А.А.Аракчееву или кн. А.Н.Голицыну. Но если это было действительно так, то каких-либо следов их решительных мер против «возмутителей спокойствия» не обнаруживается. Вероятно, очень трудно было бороться, как писал И.Д.Якушкин, «против врага невидимого». Таким образом, вплоть до самого 1825 г., несмотря на все усилия тайной полиции, правительству, не только подозревавшему, но убежденному в существовании тайного общества, так и не удалось его обнаружить.
Как уже отмечалось выше, только донос унтер-офицера 3-го Украинского уланского полка И.В.Шервуда открыл заговор, существующий во 2-ой армии. Еще в декабре 1824 г. Шервуд, войдя в доверие некоторых офицеров — членов Южного общества, в первую очередь гр. Н.Я. Булгари и Ф.Ф. Вадковского, узнал о том, что в войсках, расквартированных на юге России, действует конспиративная организация «с преступными замыслами». Решив сообщить об этом правительству, 18 мая 1825 г. он отправил письмо своему соотечественнику — лейб-медику Я.В. Виллие для передачи императору. Вследствие этого Шервуд был вызван в Грузино к А.А.Аракчееву, а 13 июля 1825 г. доставлен в Петербург и представлен Александру I. Император долго расспрашивал его обо всех подробностях заговора, а затем поручил разработать план дальнейшего «разведывания» общества. Согласно этому плану, представленному Александру I 26 июля 1825 г., Шервуд должен был продолжить свою шпионскую деятельность в Одессе, а затем в Харькове, где, по информации, полученной императором еще в 1819 г., и по мнению самого Шервуда, могли находиться члены тайной организации. По приказу царя в дело был посвящен гр. И.О.Витт, который должен был дать лазутчику «все средства к открытию злоумышленников». Однако ни в Одессе, ни в Харькове Шервуд так и не смог выяснить структуру, намерения, планы, конкретное число членов и руководителей заговора, а главное — получить документальные материалы о нем. Узнав, что Вадковский находится в Курске, он срочно выехал на встречу с последним. 19 сентября 1825 г. эта встреча состоялась. И хотя Вадковский не дал никаких конкретных данных о тайном обществе, а только «вел преступные разговоры о цареубийстве», Шервуд все же отправил об этом с курьером сообщение Аракчееву. Безуспешными оказались все попытки Шервуда обнаружить «злоумышленников» и в Орловской губернии. Вернувшись в конце октября ни с чем в Курск, он снова попытался «нажать» на Вадковского. Для этого он составил мнимый «отчет» о своих действиях в пользу тайного общества на юге России, что произвело благоприятное впечатление и вызвало откровенность Вадковского, который «поведал» Шервуду о руководителях Южного общества. Довольные друг другом они расстались, договорившись о новой встрече в середине ноября.
А в это время император, пользуясь своим пребыванием на юге России, 11 октября 1825 г. отправился из Таганрога в столицу области Войска Донского — Новочеркасск. По дороге Александр вручил полученное им от Аракчеева письмо Шервуда начальнику Главного штаба И.И.Дибичу, приказав генералу послать в помощь унтер-офицеру полковника Лейб-гвардии Казачьего полка С.С.Николаева. Проведя несколько дней в совсем недавно основанном атаманом М.И.Платовым центральном городе Дона и Приазовья, царь отправился в станицу Аксайскую, расположенную на берегу Дона, а оттуда — в греческую колонию Нахичевань, где остался на ночлег. На следующий день он поехал в Ростов и вернулся в Таганрог лишь 15 октября. Через три дня состоялась встреча прибывшего в императорскую резиденцию генерала Витта с царем, с ведома и по заданию которого граф пытался вступить в Южное общество с разведывательной целью. Для этого Витт в августе 1824 г., через служащего при нем и завербованного им чиновника особых поручений А.К.Бошняка, вступил в переговоры с В.Н.Лихаревым и В.Л.Давыдовым. Граф уверял заговорщиков, что он, давно зная, что «в России существует тайное общество», полностью поддерживая его «цель и планы, душевно желал бы войти в оное и обещает чрез год приготовить 50 тысяч войска». Обрадованный Давыдов сообщил об этом в письме П.И.Пестелю, который, в свою очередь, «принял весть сию с восторгом», но не решился принять генерала в общество без согласия А.П. Юшневского. Генерал-интендант 2-ой армии, получив письмо от Пестеля и подумав «с полчаса», передал ответ через Н.И. Лорера, что «графа Витта принимать не надобно и всячески должно остерегаться, ибо, почему знать, что предложение его не есть притворное». Совет Юшневского был исполнен, и Витт не был принят в общество4. Сведения же, собранные генералом, а также показания Шервуда открывали возможность пресечения деятельности тайного общества. Таким образом, неоперативность, а скорее легкомысленность Александра I, a вслед за ним и высших должностных лиц государства в отношении антиправительственной организации сыграли трагическую роль, поскольку, если бы не было этого промедления и были бы более активны действия правительства, то, по мнению современников, «никогда возмущения Гвардии 14-го декабря на Иссакиевской площади не случилось, и затеявшие бунт были бы заблаговременно арестованы» (Шервуд 1896: 66-85).
Между тем Александр, которому казалось, что он «убежал» от проблем и что своими запоздалыми приказами сделал все необходимое для пресечения деятельности тайного общества, прекрасно проводил время в Таганроге. «Император гуляет ежедневно, несмотря ни на какую погоду, — передавала рассказ очевидца о последнем месяце жизни императора на юге кн. З.А.Волконская, — поутру с 7 часов до 10 в саду или на улицах города, затем катается верхом или едет в крытых дрожках или коляске с государыней, а после обеда они катаются снова вместе до б часов. Они живут вместе в прекрасно устроенном доме; по вечерам императрица постоянно играет на фортепьяно, а император возле нее поет. Он так оживлен здесь все время, что окружающие просто не узнают его» (Волконская 1878: 391). Видя улучшение здоровья Елизаветы Алексеевны и согласившись на уговоры прибывшего в Таганрог генерал-губернатора Южного края гр. М.С.Воронцова, император решил совершить поездку в Крым. Это путешествие стало последним в его жизни.
В литературе не раз отмечался тот досадный факт, что в рассказах современников и даже очевидцев последних дней жизни царя много хронологических неточностей, логических противоречий, недомолвок. Не претендуя на исчерпывающее освещение всех обстоятельств смерти Александра I, хочется все же остановиться на некоторых из них, имеющих причинно-следственную связь с событиями междуцарствия, приведших к кризису власти и трагедии 14 декабря.
Согласно указаниям большинства мемуаристов, царь отправился в свое предсмертное путешествие 20 октября 1825 г. Переночевав в Мариуполе, 23-го он прибыл в Симферополь и оставался там до 25-го, осматривая военный госпиталь, благотворительные и учебные заведения. На следующий день в сопровождении гр. Воронцова посетил Гурзуф, Алушту, Ялту, где впервые увидел Никитский сад, которым был так очарован, что вновь вернулся к своей любимой идее стать просто гражданином. «Я скоро переселюсь в Крым и буду жить частным человеком, — будто бы говорил он кн. П.М.Волконскому. — Я отслужил 25 лет, и солдату в этот срок дают отставку» (Шильдер 1898: 370). Отобедав в Алупке, в имении Воронцовых, император в сопровождении Дибича отправился в Балаклаву для осмотра расположенного там греческого батальона под командованием Ровальота. 27-го числа, проехав через Байдарскую долину по шоссейной дороге, совсем недавно проложенной здесь по его распоряжению, царь прибыл в Байдары. На следующий день был уже в Севастополе. После утреннего приема командира Черноморского флота адмирала А.С. Грейга и общего представления высших военных чинов флота император присутствовал при спуске на воду судна «Воробей», а во второй половине дня осматривал укрепления, находящиеся у входа в бухту Севастополя. Затем им был произведен смотр всего Черноморского флота с посещением морского госпиталя и казарм. Вечером Александр давал обед, на котором присутствовала вся местная сановная аристократия и высшее офицерство. Утром 29 октября, после осмотра Севастополя и его окрестностей, император отправился в коляске в Бахчисарай. Он прибыл туда в 4 часа дня. Именно с этого времени, согласно мемуаристам из его ближайшего окружения (воспоминания лейб-хирурга Д.К.Тарасова и дневник лейб-медика Я.В. Виллие, а также дневниковые записки Елизаветы Алексеевны), здоровье Александра I стало вызывать беспокойство. О плохом самочувствии царя, начавшемся в бахчисарайскую поездку, пишет, со слов очевидцев, в своих записках и кн. З.А.Волконская: «Вообще у Государя уже не было вида того довольства и приятности, которые он показывал до того времени. Он казался удрученным, озабоченным, в коляске спал и обедал один» (Волконская 1878: 145).
Однако, несмотря на усиливающееся недомогание, император поехал верхом в караимское местечко Чуфут-Кале, находящееся в нескольких верстах от Бахчисарая, а на обратном пути посетил Успенский монастырь. По возвращении в город он устроил большой обед, на который были приглашены представители татарской и караимской знати. Но после обеда Александр сказал Дибичу, что чувствует «некоторую слабость в желудке», которую он приписывал «прокислому барбарисовому сиропу». 1 ноября Александр выехал в Евпаторию, где посетил церкви, мечети, синагогу, казармы, карантины, а на следующий день поздно вечером приехал в Перекоп. 3 ноября, согласно маршруту, он остановился в селении Знаменском, осматривая квартировавшую там артиллерийскую бригаду и лазарет. В тот же день при переезде из Знаменки в город Орехов император оказался свидетелем известного трагического эпизода с фельдъегерем Н.И.Масковым, который его сильно поразил. По воспоминаниям Д.К.Тарасова, когда он сообщил царю о гибели Маскова, то заметил необыкновенное выражение в чертах лица Александра, которое он хорошо изучил в продолжении многих лет: «оно представляло что-то тревожное и вместе болезненное, выражающее чувство лихорадочного озноба» (Тарасов 1872: 117-119).
Тревожные предчувствия вскоре оправдались. Еще во время пребывания в Орехове монарх почувствовал «необыкновенную усталость и тяжесть в голове». 4 ноября, выехав из города и прибыв в 7 часов вечера в Мариуполь, Александр настолько плохо себя почувствовал, что, позвав к себе лейб-медика Я.В. Виллие, впервые серьезно заговорил с ним о своей болезни. Виллие, осмотрев больного, диагностировал лихорадку, которую не мог пока определить — эпидемическая или крымская. На следующий день в 10 часов утра в закрытой коляске, в теплой меховой шинели царь отправился в Таганрог. На все уговоры врачей остаться в Мариуполе он отвечал, что обещал императрице вернуться в срок. Он приехал в таганрогский дворец около 7 часов вечера. На вопрос кн. Волконского о его здоровье император ответил, что чувствует «маленькую лихорадку, которую схватил в Крыму». Между тем Виллие писал в своем дневнике: «5 ноября. Ночь прошла дурно. Отказ принять лекарство. Он приводит меня в отчаяние. Страшусь, что такое упорство не имело бы когда-нибудь дурных последствий» (Виллие 1892: 73).
Ссылка на тот факт, что Александр I долгое время не желал принимать никаких лекарств, кроме слабительных и потогонных, очень часто повторяется многими мемуаристами, освещающими историю болезни и смерти императора. Это было связано с несколькими обстоятельствами. По свидетельству большинства достоверных источников, до 10 ноября царь «не полагал себя в опасности», и «что болезнь могла стать серьезной, еще не думали». Даже несмотря на то, что 7-го числа был жесточайший обморок, появилась рвота и 8-го Виллие — наконец — дал точное определение болезни: «это лихорадка, очевидно, Febris gastrica biliosa», — Александр все же верил, что болезнь не столь опасна. Поэтому он даже запретил писать в Петербург и Варшаву о своей болезни, и только по настоянию дальновидного Волконского отправления были сделаны, но через несколько дней — 9 и 11 ноября. Возможно, отказ императора принимать лекарства был также связан с боязнью, что его могут отравить заговорщики, которые, как ему казалось, могли быть и «справа» — в высших правительственных кругах, и «слева» — среди членов тайных обществ. Во всяком случае, о страхе императора перед опасностью отравления не раз намекала в своих дневниковых записках Елизавета Алексеевна5.
За время болезни императора накопилось чрезвычайно много правительственных документов, которые требовали оперативного реагирования, о чем царь не раз говорил Дибичу и Волконскому, которые уверяли, что «теперь не до бумаг, ибо здоровье Вашего Величества всего важнее». Тем не менее, все это время император пытался заниматься государственными делами, просматривая некоторые бумаги, но решения по ним не принимал. И все же он успел сделать одно распоряжение, касавшееся деятельности тайного общества на юге России и ставшее последним в его жизни. Однако и этот акт его предсмертной воли уже не смог остановить стремительного движения к взрыву. Речь идет о Высочайшем повелении от 10 ноября 1825 г. отправить в Харьков упоминавшегося уже полковника С.С.Николаева для ареста членов Южного общества гр. Н.Я. Булгари и Ф.Ф. Вадковского, которые упоминались в доносе Шервуда. Мемуаристы и позднейшие исследователи дают различные версии предыстории этого последнего распоряжения Александра I. Так, по словам лейб-хирурга, в ночь с 9-го на 10-ое ноября от генерала И.О.Рота к императору с секретным донесением прибыл Шервуд, которого он принял тайно у себя в кабинете и полчаса говорил с ним. После разговора Александр приказал Шервуду срочно выехать в Харьков и «действовать самым энергичным образом». Причем «это отправление и данное Высочайшее повеление не знал даже Дибич» (Тарасов 1872: 122). Однако факт приезда Шервуда в Таганрог не нашел подтверждения в литературе. Согласно данным, изложенным Н.К. Шильдером и используемым современными исследователями, сведений о том, получил ли император какие-либо новые известия о заговоре, не существует (Шильдер 1898: 379; Мироненко 1990: 94-95). По предписанию генерал-адъютанта И.И.Дибича «по личному Высочайшему повелению в Таганроге ноября 10-го дня 1825 года, данному унтер-офицеру Шервуду», полковник Николаев был отправлен в Харьков для содействия последнему, «с полною Высочайшею доверенностью действовать по известному делу». В документе имеется также следующая интересная фраза: «Во всяком случае, нужно будет присутствие ваше в Таганроге, от обстоятельств может зависеть, что к сему полезно будет для дальнейших открытий» (Шильдер 1898: 623). Это, думается, может служить подтверждением версии Тарасова, поскольку именно после 10 ноября ухудшается не только физическое, но и моральное состояние умирающего императора.
«Что-то такое занимает его (т.е. Александра I. — Т.А.) более, чем его выздоровление, и волнует душу», — фиксировал в своем дневнике 11 ноября Виллие (Виллие 1892: 76). Положение больного то ухудшалось, то становилось легче, но как только врачи в очередной раз заговаривали с ним о применении лекарств или кровопускании, Александр «приходил в бешенство». «Я отлично знаю, что мне вредно и что полезно, — говорил он. — Мне нужны только уединение и покой. Уповаю на Всевышнего и на свой организм. Желаю, чтобы вы обратили внимание на мои нервы, так как они чрезвычайно расстроены. А в настоящее время я имею на это причины, более, чем когда-либо» (Шильдер 1898: 378). С 13 ноября характер лихорадки изменился и из перемежающейся она перешла в непрерывную. 14-го числа в 7 часов утра император встал, умылся, побрился, но затем снова лег. По словам Виллие, он находился в возбужденном состоянии и с жаром сказал, обратясь к нему: «Друг мой, какое дело, какое ужасное дело!» Вечером у Александра был вновь сильный обморок, после которого он уже не вставал. Его перенесли на большой диван в кабинете, и с этого момента всем стало ясно, что болезнь приобрела необратимый характер. Тем не менее, царь и слышать не хотел ни о каких лекарствах, даже пиявках, которые хотел поставить Виллие, чтобы снять повышенное артериальное давление. Лейб-медик писал в своем дневнике: «Все очень нехорошо. Я намерен был дать ему acide muriatique с питьем, получил отказ по обыкновению. «Уходите». Я заплакал, и, видя это, он мне сказал: «Подождите, мой милый друг. Я надеюсь, что вы не сердитесь на меня за это. У меня свои причины» (Виллие 1892: 76). В 9 часов вечера того же дня Александр потребовал к себе Тарасова, который был поражен его состоянием, и какое-то «бессознательное предчувствие произвело решительный приговор» в его душе, что император не выздоровеет. Это «предчувствие» лейб-хирурга было подтверждено диагнозом личного врача императрицы Э.И. Рейнгольда, дежурившего при царе в ночь с 13-го на 14-ое число, который сообщил Тарасову, что «заметил у Государя признаки поражения мозга» и «нет никакой надежды». О том, что жизнь царя находится в крайней опасности, врачи тотчас сообщили Волконскому, который предположил, что единственным средством склонить Александра начать принимать лекарства может стать только причащение Святых Тайн. Взволнованный князь немедленно пошел к Елизавете Алексеевне, умоляя ее уговорить императора исполнить свой христианский долг. Около полуночи к Александру вошла «весьма смущенная» императрица, которая предложила мужу «прибегнуть к врачеванию духовному». «Разве мне так худо?» — спросил он. И все же на следующее утро по его приказанию был приглашен его постоянный таганрогский духовник, соборный протоиерей Алексей Федотов. Прослушав молитву к исповеди, царь сказал, что ему нужно остаться одному, и исповедался. После чего в присутствии Елизаветы Алексеевны, П.М.Волконского, И.И.Дибича, лейб-медиков — Я.В. Виллие, Д.К.Тарасова, К. Стофрегена и камердинеров приобщился Святых Тайн. Затем обратился к присутствующим: «Я никогда не испытывал большего наслаждения и очень благодарен вам за него. Теперь, господа, (он имел в виду врачей. — Т.А.), ваше дело; употребите ваши средства, какие вы находите для меня нужными» (Шильдер 1898: 382).
Но было уже поздно: поражение мозга, о котором говорил Рейнгольд, все больше давало о себе знать и припадки следовали один за другим. Парадоксально, что даже в этой критической ситуации Александр, безусловно страдая под тяжестью неразрешенных проблем, так и не информировал петербургский Двор и правительство о заговоре во 2-ой армии и даже не попытался активизировать действия военного командования в Таганроге, чтобы принять более решительные меры к пресечению деятельности тайного общества. Не разрешил слабеющий император и проблему престолонаследия. Это тем более кажется странным, что в последние годы он с особенной настойчивостью уверял окружающих, что «когда кто-нибудь имеет честь находиться во главе такого народа, как наш, он должен в момент опасности становиться лицом к лицу с нею, он должен оставаться на своем месте до тех пор, пока его физические силы будут ему позволять это» (Шильдер 1903: 119). И на смертном одре Александр I не дал никаких распоряжений относительно своего преемника на российском престоле и не раскрыл тайну секретного Манифеста от 16 августа 1823 г. Вероятно, в действиях царя, оставившего нерешенными основные проблемы династии, проявилась, как всегда это бывает, вера тяжело больного человека, что болезнь не столь опасна. Трудно было сказать об этом императору и его ближайшему окружению, даже его личному врачу Виллие, который писал: «Что за печальная моя должность объявить ему о грядущем его разрушении». Поэтому неудивительно, что уже современники обвиняли Александра I в легкомысленности и недальновидности. Ведь как политический и государственный деятель, а не частное лицо, он должен был понимать, что «одно мгновение сомнения относительно наследства престола могло потрясти всю империю». И совсем не случайно, как считали они, поводом к выступлению тайных обществ послужило междуцарствие, приведшее к кризису власти6.
Но пока еще император был жив, хотя 16 ноября Виллис писал в своем дневнике, что «все слишком поздно». Несмотря на это, следующим утром в 8 часов, как вспоминал П.М.Волконский, Александр открыл глаза и произнес довольно внятно: «Сотте il fait beau!». Потом попросил бузину и лимонад. Всем показалось, что наступил перелом в болезни. Обрадованные слабым проблеском надежды, Елизавета Алексеевна и И.И.Дибич поспешили сообщить в столицу об улучшении здоровья монарха. Но уже к вечеру состояние больного стало резко ухудшаться, а со второй половины 18-го числа он уже до конца находился в бессознательном состоянии. «Наступило 19 ноября, — вспоминал Д.К.Тарасов. — Утро было пасмурное и мрачное; площадь перед дворцом вся была покрыта народом, который из церквей, после моленья об исцелении Государя приходил толпами ко дворцу, чтобы получить весть о положении императора. Государь постепенно слабел, часто открывал глаза и прямо устремлял их на императрицу и святое распятие. В выражении лица его незаметно было ничего земного, а райское наслаждение и ни единой черты страдания. Дыхание становилось все реже и тише. Наконец в 10 ч. 50м. утра умер» (Тарасов 1872: 127). 1 декабря 1825 г., уже после смерти императора, в Таганроге было получено Всеподданейшее письмо Александру I от капитана Вятского пехотного полка А.И. Майбороды. «В России назад тому уже 10 лет, как родилось и время от времени значительным образом увеличивается тайное общество под именем общества либералов; члены сего общества или корень оного мне до совершенства известен..., равно как и план деятельных их действий», — говорилось в нем7. Медлить более было нельзя. 5 декабря в Тульчин выехал генерал-адъютант А.И.Чернышев с приказом И.И.Дибича арестовать Пестеля...
Таким образом, высшее военное командование империи, понимая всю опасность антиправительственной деятельности тайного общества, перешло к решительным действиям. В течение ноября-декабря 1825 г. начальник Главного штаба И.И.Дибич взял на себя все дело по раскрытию нитей заговора и предпринял ряд решительных мер по разоблачению и аресту руководителей и многих членов Южного общества. Впереди было междуцарствие и 14 декабря. Однако истоки политического кризиса в России, разрешившегося восстанием на Сенатской площади, лежали в последней эпохе царствования Александра I, когда нерешенность жизненно важных для России проблем — реформ, престолонаследия и деятельности тайных обществ — сделали неотвратимой трагическую развязку. «История скажет и докажет, что четырнадцатый декабрь 1825 года вышел из царствования Александра Первого, — писал С.Н.Глинка. — Но на что же и к чему установлены правительства! К чему заводить не спасительные снаряды, если, видя обширный пожар, не двигаться с места!» (Глинка 1844: 399).
