ГЛАВА VII

    Преимущества комедии "Горе от ума" перед прочими произведениями Грибоедова. -- Взгляды на нее Белинского, Гончарова и Сенковского. -- Общественное, историческое и общечеловеческое значение комедии Грибоедова. -- Создал ли Грибоедов школу?

       Существуют писатели, литературная деятельность которых привела к созданию целого ряда более или менее гениальных произведений самых различных жанров; таковы, например, Гёте и Шиллер в Германии, В. Гюго во Франции, а у нас Пушкин, Лермонтов, Гоголь. Но есть иного рода гении, вся творческая деятельность и, можно сказать, вся жизнь которых исчерпывается созданием одного великого произведения, которое возносит их на недосягаемую высоту и в продолжение многих веков возвышается величественным памятником человеческого гения, своего рода маяком, ярко освещающим дела и мысли сотен поколений. Таковы Данте со своей "Божественной комедией", Сервантес со своим "Дон Кихотом Ламанчским", Дефо с "Приключениями Робинзона Крузо"; таков и Александр Сергеевич Грибоедов со своей бессмертной комедией "Горе от ума".
       Мы видим из фактов жизни Грибоедова, что его литературная деятельность не ограничилась созданием одной этой комедии. Он написал слишком даже много, если принять во внимание непродолжительность его жизни, в которой литературному труду он принужден был уделять очень немного времени. Но все остальное, что оставил Грибоедов после себя, оказывается неизмеримо ниже "Горя от ума", даже самым отдаленным образом не напоминает его знаменитую комедию и не выделяется нисколько из ряда заурядной посредственности. Вместе с тем очень сомнительно, удалось ли бы Грибоедову и в последующей своей жизни, если бы она продлилась долго, написать что-либо стоящее на одной высоте с "Горем от ума". По крайней мере, мы видим, что трагедия "Грузинская ночь", над которой он работал в последние годы своей жизни, представляла значительное отклонение в сторону. Несмотря на восторженный отзыв о ней Булгарина (не отличавшегося ни вкусом, ни эстетическим чутьем в оценке современных ему изящных произведений и очень часто вносившего в свои оценки личные пристрастия), можно предполагать, что "Грузинская ночь" далеко не имела бы того литературного значения, как "Горе от ума", ибо была внушена впечатлениями жизни чуждого народа, и, судя по фантастическому сюжету и сохранившимся отрывкам не Бог весть какого высокого качества, имела бы, по всей вероятности, характер отвлеченной, чистой художественности в романтическом духе. Даже если бы Грибоедову удалось преуспеть на этом не изведанном еще им поприще, даже если бы трагедия его встала на одну высоту с лучшими изображениями кавказской природы и жизни -- а в то время тема Кавказа была в моде в нашей литературе -- и не уступала бы нимало ни "Кавказскому пленнику" Пушкина, ни "Мцыри" Лермонтова, то и в таком случае за комедией "Горе от ума" оставалось бы то преимущество, что она была не одним измышлением художественного творчества в духе господствующей литературной школы, а органическим продуктом самой жизни, она была пережита, выстрадана автором. Он заплатил ею за все те "мильоны терзаний", какие причинили ему современники, и поэтому в ней с такой силой, как ни в одном современном ей произведении, воплотился дух времени Грибоедова, все, чем жили и от чего страдали лучшие из окружавших его людей. Но комедия Грибоедова, будучи выражением духа своего века, имеет не одно историческое значение; она до сих пор сохраняет свою современность и, вероятно, как и все истинно великие произведения искусства, в продолжение многих и многих веков, а может быть и тысячелетий, будет представляться отражением страданий и волнений, наполняющих жизнь людей во все времена. Недаром комедия, как только была написана и задолго до появления в печати, сразу сделалась достоянием всей грамотной России. И до сего дня нет человека мало-мальски образованного, который не видел бы ее на сцене и не перечитывал бы много раз, при всяком удобном случае, не цитировал бы из нее массу стихов, вошедших в пословицы и поговорки, не употреблял бы имен действующих лиц ее в качестве нарицательных для обозначения различных категорий людей, встречающихся на каждом шагу. Наконец, до сих пор почти все действующие лица комедии дают каждому мало-мальски талантливому актеру весьма богатый материал для творчества и трудность исполнения ролей Чацкого, Фамусова, Репетилова, Молчалина, Скалозуба и Софьи так велика, что роли эти, удаваясь лишь очень сильным дарованиям, до сих пор служат прекрасным мерилом для определения величины таланта. Такие крупные артисты, как Щепкин, Садовский, Шумский, Сосницкий, составили себе славу исполнением тех или других ролей в "Горе от ума".
       Но замечательно, что при всей популярности, какою пользуется "Горе от ума", до сих пор еще мы не имеем вполне обстоятельной и установившейся оценки комедии Грибоедова -- ни в эстетическом отношении, как театральной пьесы, комедии, ни в общественном. До какой степени приходится нам путаться в противоречивых взглядах, можно судить, сравнив две выдающиеся характеристики "Горя от ума": характеристику Белинского и характеристику Гончарова ("Мильон терзаний").
       Белинский, разбирая подробно, сцена за сценой, каждый акт комедии, пришел к полному отрицанию ее как комедии, причем нашел, что все развитие действия и любовной интриги крайне неестественно, что личность Чацкого ходульна -- он просто крикун, фразер, идеальный шут, на каждом шагу профанирующий все святое, новый Дон Кихот, мальчик на палочке верхом, который воображает, что сидит на лошади, -- и что горе его не от ума, а от умничанья. И из всего этого отрицательного анализа знаменитый критик сделал следующий печальный вывод:
       "Горе от ума" не есть комедия, по отсутствию, или, лучше сказать, по ложности своей основной идеи; не есть художественное создание, по отсутствию самоцельности, а следовательно, и объективности, составляющей необходимое условие творчества.
       "Горе от ума" -- сатира, а не комедия: сатира же не может быть художественным произведением. И в этом отношении "Горе от ума" находится в неизмеримом, бесконечном расстоянии ниже "Ревизора" как вполне художественного создания, вполне удовлетворяющего высшим требованиям искусства и основным философским законам творчества. Но "Горе от ума" есть в высшей степени поэтическое создание, ряд отдельных и самобытных характеров, без отношения к целому, художественно нарисованных кистию широкой, мастерскою, рукою твердою, которая если и дрожала, то не от слабости, а от кипучего, благородного негодования, с которым молодая душа еще не в силах была совладать. В этом отношении "Горе от ума", в его целом, есть какое-то уродливое здание, ничтожное по своему назначению, как, например, сарай, но здание, построенное из драгоценного паросского мрамора, с золотыми украшениями, дивною резьбою, изящными колоннами... И в этом отношении "Горе от ума" стоит на таком же неизмеримом и бесконечном пространстве выше комедий Фонвизина, как и ниже "Ревизора".
       Несправедливая крайность такого приговора обусловливается тем, что Белинский в то время, когда писал разбор "Горя от ума", находился в апогее своего увлечения философией Гегеля, судил обо всем книжно, подводя живые факты под отвлеченные философские категории, и, будучи поклонником гетевского "олимпийства" и теории чистого искусства, преследовал всякое живое и страстное отношение к жизни и общественным интересам. Так, он находит, что отношения Чацкого к Софье в продолжение всей комедии крайне нелепы и комичны и не свидетельствуют о присутствии в нем ума. Но как будто умные люди никогда не делают глупостей и нелепостей, находясь в экстазе страсти, мучаясь подозрениями ревности и неизвестностью, разочаровываясь и отчаиваясь. Таково уж искони свойство страсти помрачать рассудок, и если мы вздумаем шаг за шагом разбирать развитие самой, по-видимому, поэтической страсти, вроде любви Ромео и Джульетты, то непременно усмотрим ряд поступков крайне неосновательных.
       Не менее несправедливо требовать, чтобы живой человек, исполнившийся негодования при виде окружающей его пошлости и низости, тщательно скрывал это негодование и обращался к окружающим с лицемерно-любезными улыбками на том, якобы благоразумном, основании, что речи его все равно не произведут никакого действия. Дело не в целесообразности обличительных речей, а в причинности, в том благородном чувстве негодования, которое переполняет сердце и не может не вылиться, хотя бы в результате ничего нельзя было ожидать, кроме общего отчуждения, гонений, даже и смерти. В этом и заключается вся поэзия донкихотства Чацкого, просмотренная Белинским.
       Критика же Гончарова абсолютно противоположна критике Белинского.
       "Давно привыкли говорить, -- читаем мы у Гончарова, -- что нет движения, т.е. нет действия в пьесе. Как нет движения? Есть -- живое, непрерывное, от первого появления Чацкого на сцене до последнего его слова: "Карету мне, карету".
       Это такая умная, изящная и страстная комедия, в тесном, техническом смысле, верная в мелких психологических деталях, но для зрителя почти неуловимая, потому что она замаскирована типичными лицами героев, гениальной рисовкой, колоритом места, эпохи, прелестью языка, всеми поэтическими силами, так обильно разлитыми в пьесе. Действие, т.е., собственно, интрига в ней, перед этими капитальными сторонами кажется бледным, лишним, почти ненужным.
       Только при разъезде, в санях, зритель точно пробуждается при неожиданной катастрофе, разразившейся между главными лицами, и вдруг припоминает комедию-- интригу. Но и то не надолго. Перед ним уже вырастает громадный, настоящий смысл комедии.
       Главная роль, конечно, -- роль Чацкого, без которой не было бы комедии, а была бы, пожалуй, картина нравов.
       Сам Грибоедов приписал горе Чацкого его уму, а Пушкин отказал ему вовсе в уме.
       Можно бы было подумать, что Грибоедов, из отеческой любви к своему герою, польстил ему в заглавии, как будто предупредив читателя, что герой его умен, а все прочие около него не умны.
       Но Чацкий не только умнее всех прочих лиц, но и положительно умен. Речь его кипит умом, остроумием. У него есть и сердце, и притом он безукоризненно честен. Словом, этот человек не только умный, но и развитой, с чувством, или, как рекомендует его горничная Лиза, он "чувствителен, и весел, и остер".
       Только личное его горе произошло не от одного ума, а более от других причин, где ум его играл страдательную роль, и это подало Пушкину повод отказать ему в уме. Между тем Чацкий как личность несравненно выше и умнее Онегина и лермонтовского Печорина. Он искренний и горячий деятель, а те -- паразиты, изумительно начертанные великими талантами как болезненные нарождения отжившего века. Ими заканчивается их время, а Чацкий начинает новый век -- и в этом все его значение и весь "ум".
       И Онегин, и Печорин оказались неспособны к делу, к активной роли, хотя оба смутно понимали, что около них все истлело. Они были даже "озлоблены", носили в себе и "недовольство", и бродили, как тени, с "тоскующею ленью". Но, презирая пустоту жизни, праздное барство, они поддавались ему и не подумали ни бороться с ним, ни бежать окончательно. Недовольство и озлобление не мешали Онегину "франтить", "блестеть" и в театре, и на бале, и в модном ресторане, кокетничать с девицами и серьезно ухаживать за ними в замужестве, а Печорину блестеть интересной скукой и мыкать свою лень и озлобление между княжной Мери и Бэлой, а потом рисоваться равнодушием к ним перед тупым Максимом Максимычем: это равнодушие считалось квинтэссенцией донжуанства. Оба томились, задыхались в своей среде и не знали, чего хотеть. Онегин пробовал читать, но зевнул и бросил, потому что ему и Печорину была знакома одна наука "страсти нежной", а прочему всему они учились "чему-нибудь и как-нибудь" -- и им нечего было делать.
       Чацкий, как видно, напротив того, готовился серьезно к деятельности. "Он славно пишет, переводит", -- говорит о нем Фамусов, и все твердят о его высоком уме. Он, конечно, путешествовал недаром, учился, читал, принимался, как видно, за труд, был в сношениях с министрами и разошелся -- нетрудно догадаться, почему: "Служить бы рад, прислуживаться тошно" -- намекает он сам. О "тоскующей лени, о праздной скуке" и помину нет, а еще менее о "страсти нежной" как о науке и о занятии. Он любит серьезно, видя в Софье будущую жену.
       Между тем Чацкому досталось выпить до дна горькую чашу, не найдя ни в ком "сочувствия живого", и уехать, увезя с собой только "мильон терзаний".
       Ни Онегин, ни Печорин не поступали бы так шумно вообще, в деле любви и сватовства особенно. Но зато они уже побледнели и обратились для нас в каменные статуи, а Чацкий остается и останется всегда в живых за эту свою "глупость".
       Мы нарочно привели такую большую цитату из статьи Гончарова. Ниже сделаем еще некоторые заимствования из нее, так как она в большей степени, чем все сказанное о "Горе от ума", дает истинное и верное понятие как обо всей комедии, так и о типе Чацкого. Но в статье "Мильон терзаний" есть один недостаток, который Гончаров разделяет с Белинским, несмотря на то, что они отстаивают диаметрально противоположные взгляды. Подобно Белинскому, Гончаров на первый план выдвигает анализ любовной интриги и отводит ему в своем разборе слишком много места, общественной же стороне комедии, составляющей сущность ее, он уступает второе место и говорит о ней вскользь.
       Но ведь это все равно, что рассматривать "Гамлета" как изображение любви принца датского к Офелии или в "Короле Лире" главное внимание сосредоточить на анализе любви Корделии и короля французского. Правильно ли изображена и развита любовная интрига Чацкого и Софьи, как полагает Гончаров, или неправильно, как указывает Белинский, -- это вопрос такой же второстепенный, как и вопрос о том, в какой степени совершенно нарисован в исторической картине находящийся на заднем плане ее лес. Мы видим, по крайней мере, что и такие великие драматурги, как Шекспир или Мольер, выставляли на первом плане, тщательно вырисовывали и подчеркивали то, что составляет суть пьесы; все же побочные и необходимые лишь для полноты картины черты позволяли себе обрисовывать лишь общими, едва намеченными чертами.
       Если же мы захотим коснуться самой сути комедии Грибоедова, определившей огромное значение ее и то потрясающее впечатление, какое она произвела, то пальму первенства мы должны будем отдать не Белинскому и Гончарову, а, как это ни странно на первый взгляд, -- Сенковскому. Много высказал на своем веку вздорных и нелепых суждений о русской литературе знаменитый редактор "Библиотеки для чтения", но по отношению к "Горю от ума" ему удалось сказать весьма умное слово, определяющее значение комедии как нельзя более метко и точно. Слово это появилось в первом томе "Библиотеки для чтения", в 1834 году, по поводу выхода в свет первого издания "Горя от ума". Вот оно:
       "Горе от ума", -- читаем мы в рецензии Сенковского, -- занимает в нашей словесности по своему роду и духу именно то место, которым "Свадьба Фигаро", известная комедия Бомарше, овладела во французской. Подобно "Свадьбе Фигаро", это комедия политическая; Бомарше и Грибоедов, с одинаковыми дарованиями и равною колкостью сатиры, вывели на сцену политические понятия и привычки обществ, в которых они жили, меря гордым взглядом народную нравственность своих отечеств".
       Действительно, бывают в жизни каждого общества такие моменты самосознания, когда под влиянием новых идей внезапно освещаются ярким светом все вековые язвы его и обнаруживается вся та возмутительная фальшь и в общественной, и в частной жизни, которая имела место до сих пор, освященная традициями и привычками как нечто незыблемое и даже обязательное.
       В такой момент появились как комедия Бомарше, так, в свою очередь, и "Горе от ума" Грибоедова. Постоянно отставая на целые десятилетия, если не на столетия, от Западной Европы, наше общество лишь к началу двадцатых годов, после войны 1812 года, прониклось теми самыми просветительными и освободительными идеями, которые вдохновили Бомарше. Лишь в это время появились у нас новые идеалы, олицетворением которых представляется Чацкий с его горячим патриотизмом в виде стремления заботиться не об одном только эгоистическом личном благополучии, но и о благе и процветании отечества, с его неподкупной честностью, гордым сознанием своего человеческого достоинства и свободою от всяких суеверий, светских предрассудков и стеснительных условий общежития, унаследованных нашим обществом от времен татарского ига, византийства и домостроевщины. Все русское общество, и особенно московское, в котором так много было еще застарелой, заскорузлой азиатчины, разделилось тогда на два лагеря, исполненных ожесточенной вражды друг к другу. Комедия "Горе от ума" как нельзя более ярко отражает
       в себе эту взаимную вражду двух лагерей. В этом отношении пьеса Грибоедова не только сатира и комедия, а самая животрепещущая и потрясающая драма, так как она не ограничивается одним изображением и осмеянием современных нравов; на каждой странице ее развертывается роковая и страшная борьба двух стихий: грядущая и только что расцветшая Европа борется здесь с отжившей Азией, свет -- с тьмою, святая правда -- с возмутительною ложью, благородная гордая неподкупная честность -- с ползучею и пресмыкающеюся низостью, свобода и независимость -- с раболепством и прислужничеством.
       Как Грибоедов, так и все передовые его современники и единомышленники играли роль пионеров, проповедников тех новых просветительных идей, которые пришли к нам в оппозицию заскорузлой азиатчине Фамусовых и Молчаливых, -- и они вполне походили на пионеров-новаторов в двух отношениях:
       Во-первых, как все такого рода люди, они были горячие и необузданные проповедники своих новых идей, пророки, которые только и делали, что старались при каждом удобном случае "глаголом жечь сердца людей", не обращая внимания на "метание бисера перед свиньями" и на то, какое впечатление и влияние производит их проповедь. Таков и Чацкий -- это яркое олицетворение современников Грибоедова. Глубоко заблуждаются те люди, начиная с Белинского, которые видели неестественность и ходульность образа Чацкого в том, что он с первого же появления на сцене и до выхода в четвертом действии только и делает, что обличает, порицает и проповедует, вечно находясь в более или менее взволнованном и приподнятом душевном состоянии. Но ведь Чацкий вовсе не принадлежал к числу тех рассудительных молодых людей, которые, являясь в свет, чтобы блистать и составлять карьеру, знают, когда, кому и сколько следует высказать, а когда -- промолчать. Чацкий был именно одним из тех безрассудных проповедников, которые, являясь первыми провозвестниками новых идей, готовы бывают проповедовать даже и тогда, когда их никто не слушает, как это и вышло с Чацким на балу у Фамусова.
       И, во-вторых, передовых современников Грибоедова ожидала печальная участь всех пионеров, которые всегда оказываются не только не понятыми и осмеянными практическими мудрецами пошлой рутины, но так или иначе устраненными как люди беспокойные от дел. Последователям всегда приходится идти по трупам предшественников. Все мало-мальски выдающиеся современники Грибоедова, начиная с него самого, так или иначе ушли из жизни трагически.
       Такою же вполне трагической личностью является и Чацкий. Он был не понят и осмеян всеми окружающими его людьми, всем московским обществом. Дом, где он провел все детство, закрыл перед ним двери; девушка, которую он страстно любил, подруга его детства, предпочла ему самого отъявленного пошляка, наконец, все хором признали его сумасшедшим. И разочарованный, отвергнутый, он принужден был искать по свету, "где оскорбленному есть чувству уголок", а далее Бог весть, какая ждала его печальная участь... Этот трагический смысл образа Чацкого отражается и на всех прочих действующих лицах комедии. Как ни осмеивали, как ни отвергали Чацких в эпоху Грибоедова, но пламенные речи их производили глубокое и неотразимое впечатление, и все общество в то время находилось в состоянии сильного возбуждения и брожения. Таким мы видим его и в комедии Грибоедова. Перед нами развертывается картина московского общества вовсе не в будничном, спокойном его прозябании день за днем. Напротив, общество чрезвычайно встревожено, совсем как муравейник, в который бросили палку,-- и все в нем закопошилось. И фамусовы, и скалозубы, и хлёстовы, и хрюмины, и загорецкие, и репетиловы -- все принялись взапуски рассуждать "о материях важных", -- и Белинский совершенно напрасно обвиняет Грибоедова в том, что он заставляет своих пошлых героев Фамусова и Скалозуба изменять самим себе, проговариваться и заниматься самообличениями совсем в духе Чацкого. В такие моменты общественной жизни, какой изображен в комедии, всегда так бывает, что те самые Фамусовы и Скалозубы, которые наиболее восстают на Чацких, сами невольно заражаются от них и начинают обличать всех окружающих, начиная с самих себя.
       Имея в этом отношении глубокое и важное историческое значение, так как ни в одном произведении того времени не изображено русское общество двадцатых годов с такой типической полнотой и разнообразием, с выявлением основных мотивов общественной драмы, совершавшейся на глазах Грибоедова, -- в то же время комедия Грибоедова имеет и глубокое общечеловеческое значение для всех стран и времен, так как трагедия первых пионеров в лице Чацкого вековечна и неизменно повторялась с каждым новатором, как совершенно справедливо замечает Гончаров, к которому мы вновь возвращаемся в заключение нашей характеристики "Горя от ума".
       "Чацкий, -- говорит Гончаров, -- неизбежен при каждой смене одного века другим. Положение Чацких на общественной лестнице разнообразно, но роль и участь все одна, от крупных государственных и политических личностей, управляющих судьбами масс, до скромной доли в тесном кругу.
       Всеми ими управляет одно: раздражение при различных мотивах. У кого, как у грибоедовского Чацкого, -- любовь, у других -- самолюбие или славолюбие, -- но всем им достается в удел свой "мильон терзаний", и никакая высота положения не спасает от него. Очень немногим, просветленным Чацким, дается утешительное сознание, что они недаром бились -- хотя и бескорыстно, не для себя и не за себя, а для будущего и за всех, и успели.
       Кроме крупных и видных личностей, при резких переходах из одного века в другой, Чацкие живут и не переводятся в обществе, повторяясь на каждом шагу, в каждом доме, где под одною кровлей уживается старое с молодым, где два века сходятся лицом к лицу в тесноте семейств,-- все длится борьба свежего с отжившим, больного со здоровым, и все бьются в поединках, как Горации и Куриации, миниатюрные Фамусовы и Чацкие.
       Каждое дело, требующее обновления, вызывает тень Чацкого, и кто бы ни были деятели, около какого бы человеческого дела -- будет ли то новая идея, шаг в науке, в политике, в войне -- ни группировались люди,-- им никуда не уйти от двух главных мотивов борьбы: от совета "учиться, на старших глядя", с одной стороны, и от жажды стремиться от рутины к "свободной жизни", вперед и вперед,-- с другой.
       Вот отчего не состарился до сих пор и едва ли состарится когда-нибудь грибоедовский Чацкий, а с ним и вся комедия. И литература не выбьется из магического круга, начертанного Грибоедовым, как только художник коснется борьбы понятий, смены поколений. Он или даст тип крайних, несозревших передовых личностей, едва намекающих на будущее и потому недолговечных, каких мы уже пережили немало в жизни и в искусстве, или создаст видоизмененный образ Чацкого, как после сервантесовского Дон Кихота и шекспировского Гамлета являлись и являются бесконечные их подобия".
       После Грибоедова развитие русской комедии под влиянием Гоголя, а затем Островского пошло совсем по другому руслу, и "Горе от ума" оказывается, по-видимому, совершенно одиноким явлением в нашей литературе, вне школы и последователей. Но это только по видимости. Комедия Грибоедова оставила такой глубокий след в нашей литературе, что еще до сих пор едва только какой-либо писатель вздумает сочинить комедию в стихах об интеллигентном слое общества -- он никак не может освободиться от грибоедовского стиля: неизбежно будет подражать и грибоедовскому разговорному языку, и грибоедовской манере остроумия, с ее поговорками, эпиграммами и каламбурами.