Неизвестный литограф. Портрет генерала Л.В. Дубельта.
Россия, Первая половина XIX в., литография
Эрмитаж.

Дубельт. Голубое сукно

Самуил Лурье

1792 — родился в семье лифляндского дворянина Василия Ивановича Дубельта. Точная дата рождения неизвестна. Сведения о том, что матерью Дубельта была похищенная испанская принцесса Медина-Челли, явно легендарны.

1807, 16 февраля — ускоренный выпуск в Горном корпусе в связи с открывшейся кампанией. Дубельт получает назначение прапорщиком в Псковский пехотный полк.

1807 — Русско-прусско-французская война; сражения под Гутштадтом, Вольфсдорфом и Деппеном.
Награжден орденом Св. Владимира 4-й ст. с бантом.

1812 — Отечественная война. Дубельт — адъютант генерала Д. С. Дохтурова, затем Н. Н. Раевского-старшего. Участие в сражениях: Смоленск, Бородино (ранение), Тарутино, Малоярославец и др.
Произведен в поручики, затем в капитаны.
Удостоен «Высочайшего благоволения»; награжден орденами Св. Анны 4-й степени, прусским орденом «За достоинство».

1813–1814 — Европейские походы.
Награжден медалью «За взятие Парижа».
По заключении мира остается в составе оккупационного корпуса.

1816–1822 — служит штаб-офицером в штабе корпуса Н. Н. Раевского-старшего в Киеве.

1817, 15 сентября — произведен в чин полковника.

1818 — женился на Анне Николаевне Перской, племяннице адмирала Н. С. Мордвинова. Взял за женой 1700 душ.

1819, 29 октября — родился сын Николай (умер 14 ноября 1874).

1822 — назначен командиром Старооскольского пехотного полка.

1822, 9 февраля — родился сын Михаил (умер 6 апреля 1900 года).

1822 — после запрещения правительством масонских лож Дубельт дает письменные показания, что состоял членом лож Эмануэль (Гамбург), Астрея (Санкт-Петербург), Соединенных славян (Киев) и Золотого кольца (Белосток).

1826 — привлекается по делу декабристов. По рассмотрении Комиссия оставляет обвинения Дубельта «без внимания».

1828 — в результате конфликта с непосредственным начальником, командиром дивизии генералом Желтухиным, Дубельт выходит в отставку и поселяется с семьей в имении жены — Рыскино Тверской губернии.

Конец 1829-начало 1830 – по протекции родственника по линии жены, адъютанта Бенкендорфа Львова, получает должность жандармского штаб-офицера в Твери. Но, заместив на время болезни дежурного штаб-офицера в приемной Бенкендорфа, Дубельт настолько понравился шефу жандармов, что Бенкендорф оставляет его в своей канцелярии.

1832 — награжден орденом Св. Владимира 3-й степени.

1834 — награжден орденом Св. Станислава.

1835, 1 июля — назначен на должность начальника штаба Отдельного жандармского корпуса с производством в чин генерал-майора.

1839–1856 — занимает объединенную должность начальника штаба Отдельного жандармского корпуса и управляющего III отделением Его Императорского Величества канцелярии.

Среди наиболее известных дел, в которых Дубельт принимал личное участие:

    1834 — запрещение «Московского Телеграфа» Николая Полевого;
    1836 — запрещение «Телескопа» Николая Надеждина за опубликование «Философического письма» Петра Чаадаева; ссылка редактора, объявление Чаадаева сумасшедшим и установление за ним надзора;
    1837 — «посмертный обыск»: разбор бумаг Александра Пушкина после смерти;
    1837–1838 — перевод на Кавказ Михаила Лермонтова за «Смерть поэта»; возвращение его по просьбам бабушки;
    1847 — разгром Кирилло-Мефодиевского общества (Тарас Шевченко, Николай Костомаров);
    1848 — арест и ссылка Михаила Салтыкова (Щедрина);
    1848–1849 — аресты и следствие по делу Михаила Петрашевского;
    1849 — арест Ивана Аксакова;
    1852 — арест Ивана Тургенева;
    1851 — по личному приказанию императора — розыск, арест и доставление в Петербург Сергея Трубецкого;

    При этом — неоднократные ходатайства о пенсионах для Николая Полевого и Николая Гоголя, о разрешении постановок для Михаила Щепкина.

1844, 6 декабря — производится в чин генерал-лейтенанта.

1856 — выходит в отставку с чином генерала от кавалерии.

1862, 27 апреля — скончался в Петербурге. Похоронен на Смоленском кладбище

Леонтий Васильевич Дубельт всю жизнь поздно ложился, рано вставал, много действовал. А на последнем отрезке стажа, когда занимал сразу две должности — военную (начальник штаба Отдельного корпуса жандармов) и штатскую (управляющий Третьим отделением Собственной Его Величества канцелярии), — был, наверное, самый трудящийся в России человек. Уступая в этом смысле разве только императору.

Понятное дело, уставал. Но жаловался единственно супруге, Анне Николаевне, и она среди хозяйственных забот в селе Рыскино Тверской губернии беспокоилась за него страшно:

    «Не могу выразить тебе, Левочка, как стесняется сердце читать о твоих трудах, превосходящих твои силы. Страшно подумать, что в твои лета и все тебе не только нет покою, но все труды свыше сил твоих. Что дальше, ты слабее; а что дальше, то больше тебе дела. Неужели, мой ангел, ты боишься сказать графу, что твои силы упадают и что тебе надо трудиться так, чтобы не терять здоровье. Хоть бы это сделать, чтобы не так рано вставать. Хоть бы ты мог попозже ездить с докладом к графу — неужели нельзя этого устроить?

    Пока ты был бодр и крепок, хоть и худощав, но ты выносил труды свои; а теперь силы уж не те — ты часто хвораешь, а тебя все тормошат по-прежнему, как мальчишку. Уж и то подумаешь, не лучше ли тебе переменить род службы и достать себе место поспокойнее?»

Женская слабость — какое там простительная — приятная. Должен кто-то жалеть и Дубельта, не то — для чего же и брак. Хотя про место поспокойней он прочитает — Анне ли Николаевне не знать? — с улыбкой. Кто-кто, а она-то в курсе, ради чего он жертвует своим покоем, не говоря уже о воле. И ценит, как подвиг. А побранивает больше для биографов из будущего века — чтобы лучше представляли себе его ненормированный рабочий день и вообще расписание:

    «Мне не нравится, что тебе всякий раз делают клестир. Это средство не натуральное, и я слыхала, что кто часто употребляет его, не долговечен; а ведь тебе надо жить 10 тысяч лет. Берс говорил Николеньке, что у тебя делается боль в животе от сидячей жизни. В этом я отнюдь не согласная. Какая же сидячая жизнь, когда ты всякой день съездишь к графу с Захарьевской к Красному мосту, — раз, а иногда и два раза в день; почти всякий вечер бываешь где-нибудь и проводишь время в разговорах, смеешься, следовательно, твоя кровь имеет должное обращение. Выезжать еще больше нельзя; в твои лета оно было бы утомительно. — Летом ты через день бываешь в Стрельне… а в городе очень часто ходишь пешком в канцелярию…»

* * *

Как видим, среди многоразличных обязанностей Л. В. главная, наипервейшая, ежедневная была — с утра пораньше съездить к графу. К графу Бенкендорфу, пока он не умер (1844), а с тех пор — к графу Орлову. Прибыть, невзирая на состояние атмосферы и собственного здоровья. И доложить, что нового в стране и в мире.

То есть он работал рассветной такой Шахерезадой у начальника III отделения и (тоже по совместительству) шефа жандармов. А тот, в свою очередь, — у царя, у Николая Павловича, — но лишь два раза в неделю. Так что сюжеты приходилось выбирать, и тут граф (что один, что другой) тоже без Л. В. был бы как без рук.

Телевидения-то не существовало. Из отечественных средств массовой информации государь пользовался одной лишь «Северной Пчелой». И не оттого, что интересовался: какой, дескать, образ мыслей нынче предписан верноподданным? Скорей из любопытства обывательского, как если бы это была не газета, но волшебный горшок с антенной, улавливающей запахи столичного общепита.

Ну вот. А доклады «от полис» («haute police» — высшей полиции) представляли собой независимый сериал. Типа «Вести — дежурная часть», или «Момент истины», или «Совершенно секретно». Только без видеоряда.

Благодаря Дубельту и его графам император почти до самой смерти — загадочно скоропостижной — наслаждался чувством постоянного контакта со своей эпохой и страной. А также бесперебойным эффектом обратной связи: непорядок — сигнал — всеподданнейший доклад — высочайшая резолюция — порядок.

Леонтий Васильевич, таким образом, функционировал как выпускающий редактор: ведал корреспондентской сетью, собирал и сортировал материал… И одновременно как сценарист: в соавторстве с одним графом, а потом с другим оттачивал драматургию эпизодов, композицию передачи, дикторский текст и все такое.

Он же обеспечивал «интерактивность», т. е. воплощал в жизнь августейшие резолюции. Положим, не воплощал (аппарат-то на что?) — скорей, озвучивал. И с особенной охотой — перед фигурантами дел персональных. Изобрел для таких случаев оригинальную, неотразимо обаятельную манеру; ею-то, собственно говоря, и прославился.

Его, по справедливости, надо считать первым в мире пушкинистом: изучил архив покойного насквозь, вплоть до черновиков, — только письма Натальи Николаевны выцарапал чистоплюй Жуковский. Не уразумел нравственный высший смысл этого посмертного обыска.

Смысл же состоял в том, что великодушнейший в мире монарх, оказав семейству писаки столько милостей, желал хоть задним числом удостовериться, что писака был их достоин, — его величеству горько было бы разочароваться. Л. В. же послужил в этом случае не больше как линзой, наведенной на измаранную бумагу: нет ли следов какого-либо недоброго чувства? нет ли какой насмешки, способной навредить царю в будущих веках?

Литература ведь хоть и дура, но распространяется во времени, как под толщей торфа — огонь.

* * *

Львиная доля времени уходила, однако, на работу черновую, оперативную, противную.

Тридцать три, что ли, секретных агента в обеих столицах, в том числе одиннадцать — женского пола. Студенты, приказчики, светские дамы, проститутки, литераторы, помещики. Почти все — алчные, наглые фантазеры, ни единому слову верить нельзя. У каждого — свои собственные информаторы, обычно из прислуги, как правило — пьянь.

Плюс в каждом из восьми жандармских округов — отдельная сеть. И на каждые две-три губернии — специальный штаб-офицер, от него тоже ожидают сообщений, у него тоже источники.

Да с полдюжины шпионов за границей.

Плюс — главное! — народная самодеятельность: доносы, прошения, жалобы. Штук полтыщи в месяц.

Просят, например, о:

разборе тяжебных дел вне порядка и правил, установленных законами;
помещении детей на казенный счет в учебные заведения;
причислении незаконных детей к законным вследствие вступления родителей их в брак между собою;
спонсорской поддержке всевозможных творческих проектов;
беспроцентной ссуде: скажем, 300 рублей на 10 лет, под собственное ручательство пресвятыя Богородицы.

Жалуются, например, на:

нарушение супружеских обязанностей;
обольщение девиц;
неповиновение детей родителям;
злоупотребление родительской властью;
неблаговидные поступки родственников по делам о наследстве;
а также помещики на крестьян, и обратно.

Доносят, например, что:

опера «Пророк», хотя была переделана под заглавием «Giovanni di Leiden», запрещена, по содержанию в высшей степени возмутительного духа; но при Дворе интригуют, чтобы эта опера была представлена;
сын командира лейб-гвардии Горского полуэскадрона полковника Анзорова, воспитывавшийся в 1-м кадетском корпусе, бежал к Шамилю;
на Московской железной дороге пассажиров заставляют снимать шляпы;
в Россию едет перчаточник Журдан с преступными поручениями от заграничных злоумышленников;
певец Итальянской оперы Формез ужасный революционист, он в Германии и Швейцарии везде был первый на баррикадах, и есть даже гравюры, его изображение со знаменем на баррикадах;
помещик Вилькомирского уезда Ляхницкий, живя в несогласии с соседним помещиком графом Коссаковским, приказал поймать на своем поле крестьянскую лошадь графа Коссаковского и своими руками отрезал ей ноздри, половину языка и между ребрами кусок мяса, отчего та лошадь вскоре сдохла;
в Варшаве одна женщина родила ребенка с птичьей головою и рыбьим хвостом;
канцелярист в уголовном надворном суде Корюханов отрезал себе ножницами язык;
к арестованному литератору Тургеневу допускались посетители;
Хаджи-Мурат бежал, но на другой день его поймали и убили;
купеческий сын Блохин в религиозном заблуждении разбранил Святейший Синод самыми дерзкими и неприличными словами; совращал его рыбинский мещанин Маслеников;
граф Дмитрий Николаевич Шереметев имеет преступную связь с сестрою покойной его жены, девицею Варварою Сергеевною;
в Министерстве внутренних дел составился Красный департамент: министра окружили Милютин, Мордвинов, Арапетов, Надеждин и Гвоздев — все они люди чрезвычайно либерального образа мыслей;
желание публики слышать г-жу Вьярдо так велико, что в первое ее представление все коридоры в театре были полны в том уповании, что кто-нибудь из имеющих кресла умрет или занеможет;
во Владимирской губернии застрелилась девушка София Иванова, проживавшая несколько месяцев в доме помещика Дубенского под именем мальчика дворянина Васильева;
в маскераде в Дворянском собрании испанка Лопес подошла к француженке Люджи. Люджи сказала ей: «Quel villain masque!» Лопес за это ударила ее по щеке и обратилась в бегство. Люджи догнала ее и дала ей несколько толчков ногою по заду;
отставной подполковник Антонов шел ночью по Большой Мещанской и остановился помочиться у будки часового; часовой требовал, чтобы он этого тут не делал; Антонов ударил часового; часовой арестовал Антонова.

Пуды, буквально пуды вздора — сплетен, слухов и клевет. И ни от одной, ни от самой грязной бумажки не отмахнешься: на Высочайшее имя, с пометой «по Третьему отделению».

Конечно, большая часть все равно сплавлялась в полицию, но не безвозвратно: дело-то заведено, а кто завел, тому и закрывать. Вы только представьте себе объем межведомственной переписки. Заодно и картотеку.

А весь штат Отделения — душ двадцать пять, от силы! Это считая графа и самого Л. В. Это считая писцов и перлюстратора. Это с театральной цензурой.

(Корпус — дело иное: там генералы, штаб- и обер-офицеры, унтеры, не говоря о рядовом составе; 26 только музыкантов, а лошадей строевых — тысячи. Но то — войско, а то — сыск.)

Словом сказать, на весь канцелярский урожай один Л. В. был и молотилка, и веялка, и мельничный жернов. При том что с плевелами управлялся единолично, а злаки сохранял и проращивал. Чтобы, значит, непосредственный начальник чувствовал себя необходимым и чтобы глава государства ни минуты не скучал. С увлечением чтобы воспитывал нацию, снабжая Дубельтовы сюжеты развязками.

Вот хотя бы насчет девицы Шереметевой: ей приказано выехать из дома графа и жить при матери; а ежели будет продолжать связь с графом — в монастырь.

Князя Сергея Трубецкого — за то, что увез на Кавказ жену статского советника Жадимировского, — лишить орденов, княжеского и дворянского достоинств, полгода выдержать в крепости, потом — рядовым в Петрозаводск, и только лет через сто, не раньше — героем в роман Окуджавы.

А зато крестьянина Владимирской губернии Василия Гаврилова, приговоренного к пятидесяти ударам плетью за слова «У нас нет государя», — простить.

И каждому приговор объяви, братец Л. В., по возможности лично и как только ты умеешь: с отменной, как бы участливой вежливостью. Как бы утирая слезу несчастного невидимым миру носовым платком. Золотое сердце. («Одна только беда: это то, что бедные разоряют меня, — ужас, сколько выходит ежедневно. Но я думаю, что копейка, данная нищему, возвратится рублем».)

Уж ты-то не забудешь предложить даме воды, офицеру — сигару. Всякий должен увидеть в тебе «чиновника, который может довести глас страждущего человечества до Престола Царского и беззащитного и безгласного гражданина немедленно поставить под Высочайшую защиту Государя Императора…»

* * *

Самое смешное, что Дубельту за всю эту суету не платили ни копейки. Он получал только военное жалованье — как начштаба Корпуса (3900 серебром в год; впоследствии, впрочем, прибавили). Назначая его управлять по совместительству Отделением, царь как-то не подумал, что двойную нагрузку следовало бы подсластить. Подчиненные, прознав об этом, составили было на имя графа ходатайство: дескать, как же так? любимый руководитель, тяжкое бремя, без вознаграждения… Но Л. В. не допустил. На документе же надписал: в архив! хранить вечно! Пусть видят, до чего дружный был в нашем Отделении коллектив.

    «Пусть преемники наши читают! Не постыжусь сказать, что, читая эту записку, я прослезился! Моя преданность, уважение и благодарность к моим сослуживцам за их усердие и честную службу еще бы увеличились, если бы это было можно, так тронул меня их благородный порыв и их ко мне внимание. Но согласиться на их желание не могу, как потому, что, имея хорошее состояние, благодаря доброй жене, мне отрадно служить государю, не обременяя казны, так и по той причине, что при вступлении в управление III Отделением, его Величество не соизволил на назначение мне по этой должности жалованья, — а воля нашего царя всегда была и будет мне священна».

Это была его излюбленная поза: рыцарь, безупречный, весь в голубом. Как-то пожаловался графу (Орлову), что иностранная пресса придумывает гадости: «что мой отец был еврей и доктор; что я был замешан в происшествии 14 декабря 1825 года… что моя справедливость падает всегда на ту сторону, где больше денег; что я даю двум сыновьям по 30 тысяч рублей содержания, а молодой артистке 50 тысяч — и все это из получаемого мною жалования 30 тысяч рублей в год».

    «Я хочу завести процесс издателю этого журнала и доказать ему, что отец мой был не жид, а русский дворянин и гусарский ротмистр; что в происшествии 14 декабря я не был замешан, а напротив, считал и считаю таких рыцарей сумасшедшими, и был бы не здесь, а там, где должно быть господину издателю… что у нас в канцелярии всегда защищались и защищаются только люди неимущие, с которых, если бы и хотел, то нечего взять; что сыновьям даю я не по 30, а по 3 тысячи рублей, и то не из жалованья, а из наследственных 1200 душ и т. д.

    Как Ваше Сиятельство мне посоветуете?»

Граф, естественно, показал это письмо государю. Тот, естественно, передал: плюнуть и растереть, «не обращать внимания на эти подлости, презирать, как он сам презирает». Ни до какого суда, разумеется, не дошло.

Но вообще-то у Николая Павловича память была превосходная. Что Л. В. в молодости был масон, либерал, крикун, что в декабре 1825-го действительно привлекался, хотя и без последствий. Что немного лет назад через того же Орлова был спрошен: большим ли располагает состоянием? — и запальчиво уверял: никаким, все записано на жену… Что и спрошен-то был неспроста, а в аккурат по случаю очередной актриски (в МВД тоже знали свое дело, и петербургская полиция тоже не даром ела хлеб). Одним словом, в головном мозгу самодержца имелось на Дубельта, как и на всех прочих, досье с компроматом.

Однако Л. В. обладал такой странной духовной фигурой, что при взгляде сверху казался дураком. Неподдельным, круглым — но за которым, как за каменной стеной. Граф Орлов так и говаривал тет-а-тет: ну и дурак же ты, братец! Зато люди, чья участь могла от него зависеть (а чья же не могла?) — видели в нем, как Герцен, что-то волчье, что-то лисье:

    «…Он, наверное, умнее всего третьего и всех трех отделений собственной канцелярии… Много страстей боролись в этой груди, прежде чем голубой мундир победил или, лучше, накрыл все, что там было».

Чтo у пом. зам. царя по режиму (так сказать, у генерального кума) бушевало в груди — разъяснилось только в начале XX столетия, когда попали в печать его дневники. Плюс как бы морально-политическое завещание — «Вера без добрых дел мертвая вещь».

    «Первая обязанность честного человека есть: любить выше всего свое Отечество и быть самым верным подданным и слугою своего Государя.

    Сыновья мои! помните это. Меня не будет, но из лучшей жизни я буду видеть, такие ли вы русские, какими быть должны. — Не заражайтесь бессмыслием Запада — это гадкая, помойная яма, от которой, кроме смрада, ничего не услышите. Не верьте западным мудрствованиям; они ни вас, и никого к добру не приведут».

    «Не лучше ли красивая молодость России дряхлой, гнилой старости Западной Европы? Она 50 лет ищет совершенства, и нашла ли его? — Тогда как мы спокойны и счастливы под управлением наших добрых Государей, которые могут иногда ошибаться, но всегда желают нам добра».

    «Государь Наследник Цесаревич Александр Николаевич обручен. Виноват, эта партия мне не нравится. Принцесса Дармштадтская чрезвычайно молода, ей нет 16-ти лет. По портрету не очень хороша собою, а наш Наследник красавец. — Двор гессен-дармштадтский такой незначащий!»

    «…Про Александра Павловича говорили, что он был на троне — человек; про Николая надо сказать, что это на троне ангел — сущий ангел. Сохрани только, Господь, его подольше, для благоденствия России. — Не нравится мне, что он поехал за границу; там много этих негодных поляков, а он так мало бережет себя! Я дал графу Бенкендорфу пару заряженных пистолетов и упросил положить их тихонько в коляску Государя. Как жаль, что он не бережет себя. Мне кажется, что, принимая так мало попечения о своем здоровье и жизни, он сокращает жизнь свою — да какую драгоценную жизнь!»

    «Когда же возвратится наша Цесаревна? Уж и она не хворает ли? Мне кажется, вся беда от того, что наши принцессы Великие Княжны рано замуж выходят. Мария Александровна венчалась 16-ти лет; Александра Николаевна 18-ти. Сами дети, а тут у них дети — какому же тут быть здоровью! — Крестьянки выходят замуж 16–17 лет, так какая разница в их физическом сложении! Крестьянки не носят шнуровок, едят досыта, едят много, спят еще больше, не истощены ни учением, ни принуждением. В них развивается одна физическая сила и потому развивается вполне, как в животных; но и тут, которая девка рано вышла замуж и много имела детей, в 30 лет уже старуха».

    «Иностранцы — это гады, которых Россия отогревает своим солнышком, а как отогреет, то они выползут и ее же и кусают».

    «Хотя это честно и благородно — не преследовать всех иностранцев за то, что большая часть из них канальи, но, виноват, я бы всех послал к черту, ибо, по моему мнению, самый лучший иностранец похож только на самого подлого и развратного русского. Просто подлецы!»

* * *

Ну что тут скажешь? Только и скажешь вместе с Достоевским:

— Леонтий Васильевич был преприятный человек.

Тут, в этих текстах, не «умственное убожество», как некоторые решили. Тут невинность политического сердца. Точно сама madame Коробочка вещает с того света. Патриотизм чистой воды.

Также не забудем, что Л. В., по обстоятельствам первой Отечественной, был выпущен из Горного корпуса четырнадцати лет от роду и с той поры ничему никогда не учился, только ездил верхом. А заступив на пост, не отлучался из Петербурга. В собственном имении побывал за двенадцать лет всего раз (провел шесть дней): не позволял себе оставить империю без присмотра.

Лично я подозреваю, что это Дубельт, а не Пушкин (посмертно вступивший с Дубельтом в родство: младший сын Л. В. женился на младшей дочери А. С., истязал ее, просто бил), — так вот, именно Дубельт, вопреки Гоголю (которому он отчасти покровительствовал), представлял собою «русского человека в его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет». Советского без затей. Хоть сегодня в органы.

Однако ж не в главк. Интеллект интеллектом, характер характером, а тревожной злобы, сосредоточенной до системного бреда, в Дубельте не было (а в Николае I — была, и в каком-нибудь Липранди — была). Не верил он в существование внутреннего врага — не чуял, стало быть, опасности — отчего и вреда причинил сравнительно немного.

Во всяком случае, перед русской литературой Л. В. на Страшном суде оправдался бы легко. В самом деле:

что наружка в январе 1837 года упустила и Пушкина, и Дантеса, не предотвратила знаменитую дуэль — техническая накладка, нерадивость персонала, — да еще и неизвестно, стал бы Пушкин солнцем поэзии, не закатись вовремя;

что Николая Полевого превратили из властителя чьих-то дум в несчастную пишущую рептилию — тут Л. В. почти что ни при чем, это Уваров (минпрос) его ненавидел, а Третье отделение даже заступалось; и Л. В., между прочим, лично прислал бедняге за несколько дней до его смерти — три целковых;

что Герцена отправили ненадолго в Новгород — так, во-первых, пусть не злословит полицию, а во-вторых, допустил же потом Л. В., чтобы Герцену выдали заграничный паспорт… хоть и не мог этого себе простить, хоть и предлагал потом графу выкрасть этого Герцена из Лондона, хоть и говаривал: не знаю в моих лесах такого гадкого дерева, на котором бы его повесить… — но ведь не выкрал и не повесил;

а Белинского пальцем не тронул… правда, собирался — да не успел, и тоже сожалел: мы бы его сгноили в крепости!.. но ведь не сгноил.

А, скажем, Лермонтову даже как-то поспособствовал: из какого-то полка перевестись в другой какой-то. Лермонтов доводился Анне Николаевне седьмой водой на киселе, но — через Мордвиновых, родством с которыми она чрезвычайно дорожила… Кто же знал, что неблагодарный мальчишка сочинит эту дерзость про голубые мундиры, всевидящий глаз и всеслышащие уши.

По собственной глупости погиб, и поделом.

А Шевченко… Нашли тоже, о ком говорить.

Надо было видеть Шевченку. Вообразите человека среднего роста, довольно дородного, с лицом, опухшим от пьянства, вся отвратительная его наружность самая грубая, необтесанная, речь мужицкая, в порядочном доме стыдно было бы иметь его дворником… И вот этого-то человека успели украйнофилы выказать славою, честью и украшением Малороссии!..

В сущности, из известных литераторов одного лишь Достоевского (ну и подельников его, этих фурьеристов с Покровской площади) Л. В. погубил лично. Да и то ведь не насовсем.

* * *

Положим, в этом случае, действительно, поступился принципами. Отдавал себе отчет, что каторга и солдатчина (не говоря о расстреле) за пустую болтовню — это отчасти слишком. Сам же записал в дневнике:

    «Вот и у нас заговор! — Слава Богу, что вовремя открыли. — Надивиться нельзя, что есть такие безмозглые люди, которым нравятся заграничные беспорядки. На месте Государя я бы всех этих умников туда бы и послал, к их единомышленникам; пусть бы они полюбовались; чем с ними возиться и строгостью раздражать их семейства и друзей, при том тратиться на их содержание. Всего бы лучше и проще выслать их за границу. Пусть их там пируют с такими же дураками, как они сами. Право, такое наказание выгнало бы всякую дурь и у них, и у всех, кто похож на них. А то крепость и Сибирь, — сколько ни употребляют эти средства, все никого не исправляют; только станут на этих людей смотреть, как на жертвы, станут сожалеть об них, а от сожаления до подражания недалеко. — Выслать бы их из России как людей, недостойных жить в своем Отечестве, как язву и чуму, к которой прикасаться опасно. Такие меры принесли бы чудесные плоды — впрочем, не мне судить об этом».

То-то и оно, что не ему было доверено. Вся эта история о так называемых впоследствии «петрашевцах» (юнцы, да еще подстрекаемые подосланным шпионом, потчевали друг дружку завиральными идеями)… роль Л. В. здесь была, можно сказать, страдательная. Генерал Липранди (из МВД) раздул это дело, желая выслужиться и Л. В. подсидеть. И его министр, граф Перовский, генералу Липранди подыграл — преследуя, впрочем, цель свою. Министр внутренних дел, даром что вельможа, лелеял такие тайные проекты, по сравнению с которыми петрашевщина была все равно что лепет невинного дитяти. Это ведь он исподволь внушал государю, будто в образе правления необходимы перемены; будто Третье отделение — орган, подумайте только, лишний. Заикался даже насчет крепостного права — дескать, архаизм.

Мысли генерала Дубельта по этому предмету были государю известны.

    «Пример западных государств не доказывает ли, что свобода разоряет народы? Они все свободны и в нищете страшной, отвратительной, возмущающей человеческие чувства, — наш народ не освобожден, а у нас нет такой нищеты, как на Западе. Они живут, как скоты, на улицах, под землею, а наши в избе, и на столе каравай; — следовательно, не счастливее ли наш народ народов свободных?»

Так что генерал Дубельт графу Перовскому — и графу Киселеву (мингосимуществ) — да целой партии сановников и придворных — мешал.

Без сомнения, эта-то партия и подвела интригу. Чтобы, значит, блаженной памяти Николай Павлович усомнился в генерале Дубельте как в гаранте госбезопасности. Мышей, дескать, не ловит — под самым носом опасный противуправительственный заговор проглядел.

Теперь вопрос стоял так: а точно ли был заговор? И ежели бы ответ оказался утвердительным, — мундир вопиял бы каждой голубой ворсинкой: в отставку! ступай, Л. В., в отставку! Видно, и впрямь устарел, коли так оплошал.

К счастью, его включили в следственную комиссию. К счастью, комиссия не нашла никакого заговора — нашла, наоборот, провокацию.

    «…Отдавая полную справедливость оказанной г-ном Липранди важной заслуге — продолжительным наблюдениям за Петрашевским и прочими лицами для передачи настоящего дела в Комиссию, при самом внимательном рассмотрении сделанных им суждений, Комиссия не могла с ним согласиться по следующим причинам:

    …по самом тщательном исследовании, имеют ли связь между собою лица разных сословий, которые в первоначальной записке представлены как бы членами существующих тайных обществ, Комиссия не нашла к тому ни доказательств, ни даже достоверных улик, тогда как в ее обязанности было руководствоваться положительными фактами, а не гадательными предположениями…

    Организованного общества пропаганды не обнаружено, и хотя были к тому неудачные попытки, хотя отдельные лица желали быть пропагаторами, даже и были таковые, но ни благоразумное, прозорливое, годичное наблюдение г-на Липранди за всеми действиями Петрашевского… ни многократные допросы, учиненные арестованным лицам… ни четырехмесячное заключение их в казематах… ниже искреннее раскаяние многих не довели ни одного к подобному открытию…»

Липранди был посрамлен, Л. В. восторжествовал и упрочился. Мальчишек же не могло спасти ничто, поскольку государь сразу же, заранее, до арестов еще, на предварительном докладе соизволил начертать: «Дело важно, ибо ежели было одно только вранье, то и оно в высшей степени преступно и нетерпимо».

Так что облегчить свою участь Достоевский и другие могли только сами — смиренными, чистосердечными признаниями. К смирению Л. В. и склонял их на допросах. Как некоего Раскольникова — некий Порфирий Петрович (из романа, которого не прочел, будучи к моменту публикации мертв):

— Эй, жизнью не брезгайте! Много ее впереди еще будет. Как не надо сбавки, как не надо! Нетерпеливый вы человек!

Достоевского Л. В. не уговорил — и просто вынужден был диагностировать недонос.

По возвращении из глубины сибирских руд былой подследственный написал своему былому наставнику. Стихи прислал — под титулом «На европейские события в 1854 году»:

    Спасемся мы в годину наваждений,
    Спасут нас крест, святая вера, трон!
    У нас в душе сложился сей закон,
    Как знаменье побед и избавлений!

И т. п. В смысле: каторгу отбыл — исправился — не сжалитесь ли? — еще на четыре года в батальон — жестокость ненужная!

Но не мог же Л. В. дозволить напечатать такие бездарные вирши. Пускай его послужит, пока не докажет искренность чувств по-настоящему художественным текстом.

* * *

Генерал Дубельт имел вкус к аллегориям: неизменно платил своим агентам гонорары, кратные тридцати — дабы помнили об иудиных сребрениках.

Генерал Дубельт имел претензию открыто презирать: сексотов и стукачей (продажны), подследственных (говорливы), осужденных (ни капли самолюбия), евреев и поляков (это уж само собой)… А также всех, кто перед ним трепетал — за то, что трепещут.

Генерал Дубельт и анекдоты о себе распускал в этом же духе. Агенты пересказывали, мемуаристы запоминали:

    «… Кавалерийский генерал, бывший в особой милости Николая, потому что отличился 14 декабря офицером, приехал к Дубельту со следующим вопросом: «Умирающая мать, — говорил он, — написала несколько слов на прощанье сыну Ивану… тому… несчастному… Вот письмо… Я, право, не знаю, что мне делать?» — «Снести на почту», — сказал, любезно улыбаясь, Дубельт».

Сценка славная: жандарм дает урок благородства лейб-гвардейцу. Герцен, записывая, словно запамятовал (или вправду не знал?), что всю корреспонденцию для несчастных почта неукоснительно доставляла куда полагается — чтобы Л. В. разобрался с нею по существу.

Генерал Дубельт был не какой-нибудь великий инквизитор, — а педагог, моралист, резонер.

Да, занимался ерундой — давил людей почем зря, как букашек… Но не по собственной злой воле, а как сапог на ноге бессердечного Железного Дровосека. При этом полагал, что исполняет священную миссию, спасает Россию.

Вся жизнь и все силы были отданы самому прекрасному в мире: Боже, так сказать, и Дубельте! царя храни!

Но никто не оценил. Как бы никто не знал (не хотел никто знать!) — что Л. В. был главный (сразу вслед за государем Николаем Павловичем) положительный герой своего времени, лучший (по государе) человек в стране. Одна лишь Анна Николаевна, земля ей пухом, находила верные слова:

    «В разговоре моем со старостами, в вечер твоего отъезда, первое мое слово начиналось так: «А что! Каков ваш барин?» И каждого из них ответ был следующий: «Ах, матушка, кажется, таких господ, да даже и таких людей на свете нет», — ты, конечно, догадываешься, что я вполне согласна с ними… Это такое блаженство — наслаждаться такою беседою, как твоя. Столько ума, даже мудрости в твоих суждениях, что весь мир забудешь, слушая тебя…»

Вздумай Л. В. показать хоть кому-нибудь такое письмо, не вздев на лицо снисходительной усмешки, — тотчас разнесли бы, что у него mania grandiosa.

А добрались бы до дневника: — Поприщин! — закричали бы, как есть Поприщин! То-то и плетут, будто его матушка была испанская не то принцесса, не то маркиза; он, должно быть, этому верит сам. Смотрите, какой тон:

    «Надо стараться, чтобы в нас славили и милость беспримерную, и приветливость, и смирение ангельское, и чтобы презирать и огорчать людей было бы мукою для нашего сердца…»

Светская чернь только и делала, что преследовала его гадкими сплетнями: про воспитанниц театрального училища, про подпольный игорный дом, — и что будто бы он берет взятки. Как если бы Его превосходительство Любил домашних птиц И брал под покровительство Хорошеньких девиц!!! — это про него.

Да, бывало, расслаблялся за кулисами биографии. Но был одинок, был несчастлив. Жаждал любви — а никто не любил, кроме жены, — только арестованные.

Когда до них доходило, что перед ними — не безжалостный враг, а офицер и джентльмен, способный понять буквально все, олицетворенная лояльность, — каким восторгом надежды озарялись бледные, искаженные страхом лица!

В этих мизансценах, в этих диалогах Л. В. наяву чувствовал себя вторым Николаем Первым.

Который — увы! — при всей своей проницательности, видел в генерале Дубельте всего лишь верного Личарду, а не собственного двойника, столь же добродетельного без страха и упрека. Чего же было ждать от всех других?

Когда Николай Павлович умер, граф Орлов ушел на повышение в Госсовет, Л. В. предложили возглавить Отделение. Неприлично было бы не предложить… Но в его ответе — разве кто-нибудь расслышал отзвук затаенной мечты? А ведь он сказал (поддавшись, впрочем, слабости) ясней ясного: на этом посту должен стоять человек богатый, человек с титулом! И что же? Пожаловали графом? Не тут-то было. Еще и пошутили: ну, раз ты такой Дон-Кихот…

Так и кончились карьера и фортуна.

Остался на этажерке бюстик, и под ним — листок бумаги с текстом:

    Быть может, он не всем угоден,
    Ведь это общий наш удел,
    Но добр он, честен, благороден,
    Вот перечень его всех дел.

Самого Жуковского, Василия Андреевича, имейте в виду, стихи.

Источник

Липранди и Дубельт.
К загадке одного политического процесса

Игорь Волгин

1845, апрель — после смерти отца Михаил Буташевич-Петрашевский, переводчик из МИД, добивается от матери, чтобы ему была выделена отдельная квартира в их собственном доме на Покровской площади, и приглашает своих друзей поселяться у него. Начинаются собрания кружка.

1845, апрель — первый выпуск «Карманного словаря иностранных слов, вошедших в состав русского языка» под редакцией В. Майкова. В написании словарных статей принимают участие Петрашевский и его единомышленники.

1845, осень — первые регулярные собрания у Петрашевского. Постоянные посетители — М. Салтыков, В. Майков, В. Милютин, А. Баласогло; всего около пятнадцати человек.

1846 — к кружку присоединяются Ф. Достоевский, А. Григорьев и другие.

1846, апрель — второй выпуск «Карманного словаря иностранных слов». Около 400 экз. расходится немедленно.

1846, 20 апреля — Петербургский цензурный комитет требует из типографии корректуру словаря. 13 мая — издателя словаря Кириллова вызывают в цензурный комитет для объяснений. 14 мая — по требованию министра просвещения Уварова цензурный комитет принимает решение об изъятии всех нераспроданных экземпляров из типографии с последующим уничтожением.

1846 — Петрашевский пробует применить учение Фурье — объединить своих крестьян в фалангу — и строит здание фаланстера. Накануне переселения в него крестьян оно загадочным образом сгорает.

1847, конец — в кружке появляются Н. Спешнев, С. Дуров, А. Пальм, бр. Дебу, Н. Данилевский и др. Данилевский читает курс лекций об учении Фурье.

1848, 27 февраля — создан особый комитет по надзору за печатными изданиями под председательством морского министра Меншикова. Первая акция комитета — арест и высылка в Вятку М. Салтыкова (Щедрина) за повесть «Запутанное дело».

1848, март — Петрашевский литографирует брошюру-записку «О способах увеличения ценности дворянских или населенных имений» и раздает участникам дворянских выборов по Санкт-Петербургской губернии. «Самовольное распространение» этой брошюры обращает внимание III отделения на Петрашевского и его «пятницы»; за Петрашевским устанавливается негласное наблюдение. Дело поручено министру внутренних дел Льву Перовскому, а тот поручает его Ивану Липранди. Липранди начинает операцию по внедрению к Петрашевскому своего агента Петра Антонелли.

1849, начало — цикл лекций Ястржембского по политэкономии.

1849, февраль — из дворцовой охраны отряжено несколько черкесов с тем, чтобы Антонелли мог познакомить их с Петрашевским — якобы по поводу организации борьбы за права народов Кавказа. Петрашевский становится более откровенным с Антонелли, но на свои «пятницы» его все же не приглашает.

1849, 11 марта — Антонелли появляется у Петрашевского без приглашения. Сначала это возбуждает подозрение, но вскоре Антонелли становится законным членом кружка.

1849, 1 апреля — на заседании обсуждены проекты по освобождению крестьян, по реформе судопроизводства и цензуры.

1849, 20 апреля — Николай I приказывает передать все материалы и списки из министерства внутренних дел в III отделение

1849, 21 апреля — граф Алексей Орлов представляет Николаю I списки, составленные Липранди. Николай отвечает: «Приступить к арестованию… С Богом!».

1849, 22 апреля — на заседании у Петрашевского обсуждаются проблемы цензуры. Вечер заканчивается около 3 часов ночи. Через два часа после того, как гости разъехались по домам, начинаются аресты. За ночь арестовано 34 человека.

1849, 26 апреля — приступают к делу следственная комиссия под председательством И. А. Набокова и «ученая» комиссия под председательством князя А. Ф. Голицына для разбора бумаг и книг арестованных.

1849, 17 сентября — следственная комиссия заканчивает свою работу и подает доклад о «28 главных злоумышленниках».

1849, 24 сентября — по указанию Николая I создается смешанная военно-судная комиссия под председательством генерал-адъютанта графа В. Перовского.

1849, 16 ноября — военно-судная комиссия составляет приговор: 15 человек приговорено к расстрелу, двое — к каторге, один — к поселению в Сибирь, один — оставлен «в сильном подозрении», одному, как сошедшему с ума в процессе следствия, приговор отсрочен. Троих еще до начала деятельности комиссии царь повелевает освободить без суда.

1849, 19 декабря — высшая военно-судебная инстанция, генерал-аудиториат, приговаривает всех наказанных (21 человека) к расстрелу, оставленный «в сильном подозрении» Черносвитов ссылается в Вятку под строгий надзор. Но высочайше утверждается другой приговор: Петрашевский отправляется в бессрочную каторгу, девять человек приговариваются к каторге (от 2 до 15 лет), четверо отправляются рядовыми в Оренбург, четверо — в арестантские роты, двое — рядовыми на Кавказ, «оставленный в подозрении» — на жительство в Кексгольмскую крепость.

1849, 22 декабря — инсценировка казни на Семеновском плацу. Петрашевского, Григорьева, Момбелли облачают в саваны и привязывают к столбам рядом с эшафотом, солдаты прицеливаются, появляется фельдъегерь с царским «прощением». Заключенным зачитывается новый приговор. Петрашевского тут же, на плацу, заковывают в кандалы и отправляют в Сибирь. Остальных возвращают в крепость, а затем развозят по каторгам и ссылкам.

1856, 26 августа — Александр II издает Высочайший манифест о помиловании бывших участников противуправительственного заговора.
Действующие лица или исполнители

Когда Достоевский познакомился с вышедшей в Лейпциге книгой о деле петрашевцев, то выразился лаконически: «Целый заговор пропал». Дескать, от внимания авторов книги (как некогда и от бдительности правительства) укрылись обстоятельства, в которых он, Достоевский, сыграл не последнюю роль. И вправду: кому и знать все тайные перипетии, как не ему — по завершении процесса приговоренному с двумя десятками подельников к смертной казни…

У исторической драмы 1849 — два аспекта. Один метафизический: первые ростки, пущенные на российской почве социализмом, первые предвестия грядущей судьбы страны — пока еще загадочные и мало кому внятные. Но, пожалуй, другой аспект, чисто человеческий, не менее драматургичен — такие здесь взлеты и падения духа, такие сшибки характеров и воль, что поневоле ощущается присутствие некоего высшего режиссера. Отчаянные психологические дуэли под сводами крепости; железная поступь государства, сминающего на своем пути слабые побеги инакомыслия; полицейские провокации, провалы безумия, мольбы о пощаде, порывы раскаяния и, наконец, жуткий маскарад Семеновского плаца — что это, как не захватывающее кино?

К тому же есть в петрашевской истории и еще один сюжет — потаенный, детективный. И задействованы в нем не только такие персонажи, как Достоевский или Спешнев, но и ключевые фигуры «с той стороны». Это два генерала — главный разыскатель по указанному делу И. П. Липранди и руководитель тайной полиции Л. В. Дубельт. Они бывшие сослуживцы, «одноштабные», участники войны 1812 г. (Дубельт был ранен при Бородине, Липранди получил тяжелую контузию под Смоленском). Тридцать семь лет спустя пути старых товарищей снова пересекаются.

В 1808 г. Липранди начал вести дневник и аккуратно заполнял его на протяжении едва ли не семидесяти лет. Дневник, однако, исчез. Липранди — человек письменный: бумаг после себя он оставил великое множество. Но важнейшие из них, может быть, исчезли вместе с автором. Историкам остается лишь строить гипотезы относительно его жизни и случавшихся с ним метаморфоз.

Нет, в частности, согласия относительно того, чем занимался Липранди в начале 1820-х гг. — в пору своего тесного дружества с Пушкиным. Известно, впрочем: был разведчиком при штабе русских войск в Бессарабии; держал в своих руках широко раскинутую агентурную сеть, захватывающую подвластные Блистательной Порте области; позднее, в 1828 г., возглавил созданную по его проекту Высшую тайную заграничную полицию… Пожалуй, портрет Липранди был бы уместен в штаб-квартире российской разведки в Ясеневе — на правах отца-основателя.

«Он мне добрый приятель, — пишет Пушкин П. А. Вяземскому в 1822 г., — и (верная порука за честь и ум) нелюбим нашим правительством и в свою очередь не любит его». Однако «верной порукой за честь и ум» Липранди служит не столько степень его отдаленности от власти (дистанция ведь может и измениться), сколько мнение самого Пушкина — его расположение, его дружество, его, наконец, писательский взгляд. (Известно, что Липранди, подсказавший сюжет автору «Выстрела», был одновременно и прототипом Сильвио.)

«Где и что Липранди? — вопрошает Пушкин из Одессы в 1823 г. — Мне брюхом хочется видеть его». Иначе говоря — всей душой.

Пройдут годы. «Известный доносчик по делу Петрашевского» — так будет аттестован 67-летний отставной генерал в первом же выпуске герценовского «Колокола». Кличка прилипнет навеки. Из друзей Пушкина Ивану Петровичу повезет меньше всех.

Конфузы III Отделения

Как складывается его жизнь? В 1840 г. Липранди переезжает в Петербург и меняет генеральский мундир на партикулярное платье; отныне он по рангу — действительный статский советник, по должности — чиновник по особым поручениям при министерстве внутренних дел. Среди прочих «особых поручений» на него возлагают наблюдение за раскольниками и другими неуместными в православном государстве сектантами. Молва обвиняет его в корысти: якобы Липранди вымогает крупные взятки у богатых скопцов. Молва пророчит ему возмездие: якобы Липранди грозит сенатское расследование. И если молва права, то разыскательский пыл этого просвещенного, но явно недовольного мизерабельностью своей карьеры статского генерала вполне понятен: удачно проведенное политическое дело спишет все грехи и ускорит чинопроизводство.

Недавно найденные нами записки Липранди — доселе остававшиеся неизвестными — заставляют усомниться в этой общепринятой версии. Как утверждает Иван Петрович, первые известия о деятельности Петрашевского (именно — о его довольно невинных экономических прожектах, которые легкомысленный автор совершенно открыто распространял среди помещиков Петербургской губернии) дошли до государя Николая Павловича не благодаря усердию полицейских чинов, а, по несколько туманному выражению Липранди, «через баб» (очевидно, близких ко двору). Государь сурово допросил тех, кому надлежало об этом ведать. Но увы: ни министр внутренних дел Л. А. Перовский (начальник Липранди), ни сам глава III отделения граф А. Ф. Орлов не смогли удовлетворить любопытства монарха. Липранди посчастливилось первым доставить бумагу — он просто одолжился ею у своих гостей. О таковом подвиге был немедленно извещен государь. И вот уже граф Орлов доводит до сведения Липранди: императору, который к случаю вспомнил былые заслуги генерала на поприще внешней разведки, угодно поручить ему устройство «настоящего тайного надзора» за Петрашевским и его друзьями. Мог ли действительный статский советник ослушаться высочайшей воли?

Не он, а некто повыше был зачинщиком этого дела, — не устает повторять Липранди. Не он обнаружил, не он донес. Он лишь старался неукоснительно исполнять служебный долг. Иван Петрович очень хочет выглядеть пристойно в глазах взыскательного потомства. И спешит довести до него слова графа Орлова, который, доверительно положив руку на плечо генерала, мягко приказывает ему не осведомлять сотрудников III отделения о задуманной операции («чтоб и мои не знали»): «…Забудьте свое старое сослуживство с Дубельтом, иначе может встретиться столкновение и сведения перепутаются». Шеф тайной полиции предпочитает чистоту жанра.

Март 1848 — апрель 1849 гг. — звездные часы Липранди. Его профессиональные дарования и навыки разворачиваются в полную силу. Нанятые агенты-извозчики каждую пятницу исправно дежурят у дома Петрашевского в Коломне и услужливо развозят поздних гостей за самую скромную мзду. Завербованные девицы легкого поведения готовы сообщать о любых сомнительных разговорах, затеваемых клиентами. И, наконец, благородный «сын живописца» и первый в российской истории агент-провокатор Петр Антонелли дружится с Петрашевским, является на ночные сходбища и исправно осведомляет Липранди обо всем, что там происходит. Именно в этих отчетах впервые возникает имя Достоевского.

Наконец государь решает: пора кончать. (Ибо через несколько дней он двинет войска в восставшую Венгрию, дабы спасти союзную австрийскую монархию от преждевременного развала.) 20 апреля 1849 г. граф Орлов вызывает к себе Липранди и в присутствии ничего не подозревающего и, натурально, как громом пораженного Дубельта приказывает передать последнему всю документацию — для производства арестований.

«Дубельт, — говорит в своих записках Липранди, — бледный во все время, не произнес ни одного слова и, выйдя на крыльцо, пригласил меня сесть с ним в карету, употребив для сего слово «вы», которого с 1812 года в употреблении между нами не было. Я очень хорошо понимал все, что он должен был чувствовать, и объяснил ему, как все происходило…» А именно — что приказ о сохранении тайны последовал от непосредственного начальника Леонтия Васильевича и что он, Липранди, не смел нарушить данное графу Орлову слово.

Дубельт прослезился: он, по-видимому, тронут чистосердечием коллеги, чье перо — через десятилетия — нимало не дрогнет, изображая генеральские слезы. И оба рьяно берутся за дело.
На пике карьеры

…Подъехав в ночь с 22 на 23 апреля к III отделению, Липранди поражен необыкновенной картиной. Все окна и подъезд здания у Цепного моста ярко освещены; взад-вперед снуют жандармские офицеры. На улице и во дворе теснится множество «четвероместных» извозчичьих экипажей — они собраны со всего города, чтобы на рассвете отправиться за арестуемыми. Опытнейший Липранди уязвлен подобной беспечностью — ведь направляющиеся к Петрашевскому (или возвращающиеся от него) завсегдатаи «пятниц» могут почуять опасность и поспешат уничтожить улики! Липранди не скрывает своих опасений от бывшего товарища по оружию. Однако не слишком искушенный в подобных делах Леонтий Васильевич (опыт массовых посадок в России еще впереди) только отмахивается. Докладывая об этих прискорбных обстоятельствах своему министру, Липранди тонко даст понять: будь подобная миссия поручена лично ему, он, как истинный профессионал, исполнил бы ее более положительным образом.

Вместе с Дубельтом он отправляется арестовывать Петрашевского. (Притом как лицо, уже «сдавшее дела», деликатно остается в карете.) Вот он, краткий миг триумфа, вот высшая точка карьеры Ивана Петровича Липранди — дальше начинается плавный, но неукоснительный спад. Его, главного виновника торжества, разработавшего и пустившего в действие весь механизм, все подготовившего, все обеспечившего, — его даже не включат в состав высочайше утвержденной Следственной комиссии; вместо этого Липранди будет откомандирован в комиссию по разбору бумаг. Имя его агента — не без подсказки со стороны жандармского ведомства — станет известно публике; его самого наградят не орденом за важные государственные заслуги (как он с полным основанием ожидал), а «всего лишь» деньгами — уравняв тем самым с доносчиком Антонелли. А главное — его мнения будут не слишком-то интересовать власть…

Пока в Петропавловской крепости вершатся глухие драмы (правда, некоторые обвиняемые для борьбы с государством предпочитают жанр бурлеска), Липранди старается уверить Комиссию в чрезвычайной серьезности дела — в отличие от оплошавшего Дубельта, который по понятным причинам эту серьезность всячески приуменьшает. Но особое мнение чиновника по особым поручениям, поданное в Комиссию, в первую очередь уличает ее саму: она, мол, в благодушии своем не разглядела глобального общероссийского заговора. Будь эта версия принята, немедленно пошла бы цепная реакция арестов, возникли бы тысячи новых дел, разысканий… Теоретически — возможно, но практически — бесполезно. И Комиссия отвергает «теорию заговора»: изящно, со всеми приличествующими комплиментами по адресу обвинителя. А в своем заключении, без всяких оговорок и сомнений, записывает: «…организованного общества пропаганды не обнаружено».

Так какой же заговор пропал?
Искусство сокрытия улик

Существует позднейшее свидетельство Аполлона Майкова: однажды явился к нему Достоевский и с жаром стал уговаривать вступить в только что образованную «тайную семерку», цель которой состояла в заведении подпольной типографии. (Крупный план: Достоевский, оставшийся ночевать у приятеля, стоит в красной ночной рубашке с незастегнутым воротом и, оживленно жестикулируя, уверяет Майкова в святости дела.) Но безумная идея совсем не вдохновила поэта. Он лишь добавляет, что печатный станок был-таки собран — на квартире Николая Мордвинова, за несколько дней до арестов. Проводившие обыск его не приметили (в кабинете-де находилось много физических приборов), а родственники Мордвинова позднее тайно вынесли опасную улику, сняв для этого опечатанные полицией двери.

Тут следует кое-что уточнить. Хотя Николай Мордвинов входил в «семерку», станок, скорее всего, был вынесен из квартиры истинного вдохновителя всего предприятия — Н. А. Спешнева. Когда на следствии один из посвященных упомянул о местонахождении типографии, Комиссия немедленно потребовала от генерал-лейтенанта Дубельта повторного обыска и «взятия в квартире Спешнева домашней типографии». Дубельт отдал соответствующие письменные распоряжения.

В архиве III отделения мы обнаружили переписку по указанному предмету. Она, признаться, может повергнуть в изумление.

Отряженный Дубельтом для захвата важнейших вещественных доказательств жандармский полковник Станкевич сообщает начальству, что в квартире Спешнева по самом строгом осмотре типографии не найдено. При этом мать Спешнева поведала нежданным гостям, что за две-три недели до их визита квартиру уже посещали. Она была «отпечатана» действительным статским советником Липранди и жандармским подполковником Брянчаниновым, которые, отобрав «все найденное подозрительным», вновь опечатали помещение и отбыли восвояси.

Это — невероятно.

Выясняется: не «родные Мордвинова», не домашние Спешнева и не какие-либо другие приватные лица, а персоны вполне официальные снимают печати и преспокойно выносят все, что считают необходимым. Но самое удивительное, что они не ставят об этом в известность практически никого. Никакого документа об этом обыске в деле нет. И управляющий III отделением узнает о нем лишь по чистой случайности — из служебного рапорта, который, надо полагать, немало его потряс.

«Где и что Липранди?» — вопрошал Пушкин. А вот он, оказывается: весь как есть.

Впрочем, так ли уж удивлен Дубельт? На следующий день он посылает в Комиссию донесение, где честно сообщает о том, что искомой типографии не обнаружено. Он даже прилагает улики: какие-то пустые деревянные ящики, вряд ли могущие возместить отсутствие печатного станка. Но — и это самое поразительное — Дубельт ни словом не упоминает о том, что полковника Станкевича опередили. Имена Липранди и Брянчанинова генералом не названы и названы не будут.

Одно из двух. Либо Дубельт действительно ничего не ведал о визите Липранди, но по каким-то не вполне нам понятным причинам отказался закладывать старого товарища (хотя удобнейший случай для отместки конкуренту вряд ли мог представиться), либо…

Либо Леонтий Васильевич прекрасно знал, что его посланцы в квартире Спешнева ничего не найдут. Иными словами, он и Липранди действовали заодно.

Для совершения таких в высшей степени рискованных операций нужны очень серьезные мотивы. Нелепо, конечно, предполагать в верных солдатах империи намерение помочь арестантам. Тогда что же?

Дело в именах. Среди семи потенциальных типографов находится уже упомянутый выше Николай Мордвинов. На протяжении всего следствия он благополучно разгуливает на свободе — его призовут к допросу только 2 сентября и через несколько часов с миром отпустят. Другой кандидат в «семерку» — В. А. Милютин. Его вообще не обеспокоят.

Милютин — брат будущего военного министра и родной племянник министра государственных имуществ П. Д. Киселева, бывшего в 1820-е гг. наместником в Молдавии и покровительствовавшего Липранди. Николай Мордвинов — сын сенатора А. Н. Мордвинова, бывшего руководителя тайной полиции. Именно его в 1839 г. Дубельт сменил на посту управляющего III отделением.

Несомненно, сенатор Мордвинов сделал все возможное и невозможное, чтобы вывести из-под удара родного сына. Братья Милютины тоже не дремали: достоверно известно, что им удалось изъять из дела один важный и компрометирующий В. А. Милютина документ (эта история — отдельный детективный сюжет). Разумеется, с такой «объемной» уликой, как типографский станок, проделать подобное было несколько сложнее. Однако при правлении отечески-патриархальном — и особенно при наличии могущественной родни — всегда можно слегка усыпить закон. Тупой государственный меч легко вязнет в толще родственных интересов.

Кстати, мы забыли упомянуть, что Леонтий Васильевич вот уже тридцать лет состоит в браке. И жена его Анна Николаевна, помимо прочих своих достоинств, еще и родственница Мордвиновых.

«Целый заговор пропал», — скажет Достоевский. И даже не заподозрит, что к «заговору» могли быть причастны такие фигуры, как Липранди и Дубельт.

«Жизнь моя — кинематограф…»

Жизнь оказывается сценарнее любой сочиненной интриги — сколь бы ни был талантлив сочинитель. Ее фабульные ходы и сюжетные узлы словно специально предназначены для киновоплощения.

…Карьера Дубельта завершится с началом нового царствования. Он умрет в 1862 г. Липранди переживет его почти на двадцать лет. Но ему придется оправдываться.

«…Оно, — говорит Липранди о деле петрашевцев, — положило предел всей моей службе и было причиной совершенного разорения». Отныне всюду ему видятся козни родственников и сослуживцев осужденных: это они возобновили обвинения, что он есть «немилосердный грабитель скопцов», это они пытались положить конец его в высшей степени полезной для Отечества деятельности. Да и III отделение так и не простит чиновнику из конкурирующего ведомства своего оглушительного провала. «Казнь Липранди совершена, — горько сетует сам казненный, — не на основании закона, а закулисно».

Разумеется, многоопытный чиновник по особым поручениям ни словом не обмолвится об истории с типографией.

На склоне лет Липранди почти всецело погрузится в написание обширных военно-исторических трудов: «Краткое обозрение отечественной войны от 17 августа до 2 сентября», «Бородинское сражение» (за которое его поблагодарит Лев Толстой), «Восточный вопрос и Болгария», «Взгляд на театр военных действий на Дунае» и т. д. Он будет помещать в журналах статьи о раскольниках, с которыми он некогда столь близко сошелся. Но, проделав путь от таинственного романтического героя до образцового петербургского бюрократа, Липранди войдет в Большую историю вовсе не своими изысканиями и штудиями. Близкий приятель автора «Вольности», его сотрапезник и конфидент, он стал незримым гонителем Достоевского — того, кто пребывал с Пушкиным в кровном, хотя и неочевидном, родстве. Интересно, что сказал бы поэт об этих «странных сближениях»…

Но не они ли, собственно, и есть следствие некоего высшего монтажа?

Источник

Дело о великой краже пенсий

Евгений Жирнов

1.12 млн руб. серебром, или почти четверть всего пенсионного капитала военных Российской империи, похитил Александр Политковский, директор канцелярии распоряжавшегося этими деньгами "Комитета 18 августа 1814 года". Афера увенчалась успехом благодаря тому, что Политковскому покровительствовали военный министр светлейший князь Александр Чернышев и управляющий политическим сыском в стране генерал Леонтий Дубельт. А в причастности к афере подозревали богатейших людей страны — братьев Яковлевых. Эта громкая история, о которой вспоминали на протяжении многих десятилетий, открывает новый проект рубрики "Story" — о самых интересных и значимых криминальных делах минувших эпох.
 
Знатный внук

Глава шпионов и провокаторов, как известно, не может быть честным человеком, и жандармский генерал Леонтий Васильевич Дубельт, несмотря на образование и светский лоск, отнюдь не был исключением из этого общего правила. Даже свой сугубо личный дневник он вел таким образом, чтобы в случае неприятностей записи в нем свидетельствовали в его пользу. Хотя внимательный и въедливый читатель дневника Дубельта мог буквально на каждом шагу обнаружить странности и нестыковки в описании главным жандармом своей повседневной жизни.

К примеру, 4 февраля 1853 года он записал в дневнике, что скончался тайный советник Политковский. Странность заключалась в том, что Политковский умер 1 февраля, причем при весьма загадочных обстоятельствах. Ходили слухи о том, что он то ли сам отравился, то ли его отравили. Так что непонятная смерть настолько значительного лица — а чин Александра Гавриловича Политковского соответствовал армейскому генерал-лейтенанту — должна была заинтересовать главу политического сыска гораздо раньше.

К тому же Политковский с юных лет входил в придворную элиту, вращался среди самых высокопоставленных особ, да и с самим Дубельтом, что называется, пребывал на короткой ноге. Своему положению в обществе Политковский был обязан влиятельным, состоятельным, хотя и не очень знатным предкам. Его отец Гавриил Герасимович хотя и происходил из польской шляхты, но вырос в семье вполне обычного православного священника — протоиерея в селе Боровичи Черниговской губернии. Необычным было лишь то, что отец Герасим весьма удачно женился на дочери знатного и далеко не бедного казацкого старшины Семена Пригары. Именно благодаря этому Герасиму удалось дать своим детям весьма приличное для России XVIII века образование. Гавриил, например, окончил сначала Дворянскую университетскую гимназию, а затем Московский университет.

Гавриил выбрал для себя отцовский путь, но вовсе не духовную стезю: он просто очень удачно женился. Отцом его избранницы оказался Григорий Иванович Шелехов, знаменитый русский купец, колонизировавший Аляску и основавший Северо-Восточную компанию, которая затем превратилась в Русско-Американскую торговую компанию. А после его кончины в руках Гавриила Политковского и его супруги Александры Григорьевны оказалось 238 голосующих акций компании. Уточним: на всех членов императорской семьи приходилась 71 акция.

Войдя в число состоятельных людей, Гавриил Политковский начал делать стремительную чиновничью карьеру. При Павле I он в 1797 году получил пост секретаря внутренних дел в Совете Его Величества, а затем продолжал неуклонно получать все более высокие назначения и расти в чинах. Окончил жизнь он в 1824 году тайным советником и сенатором, успев побывать до этого и главой министерских департаментов, и губернатором.
   
Под крылом отца начали успешную карьеру и его сыновья. Владимир Гаврилович, к примеру, получив образование в Главном инженерном училище, дослужился до генеральского чина, в 1844 году вошел в правление основанной дедом Русско-Американской торговой компании, а в 1850 году надолго стал председателем ее главного правления.

Его старший брат Александр начал службу на гражданском поприще, поступив в 1821 году в Цензурный комитет Министерства внутренних дел, и дослужился там до производителя дел. А в 1828 году получил назначение на пост управляющего делами Совета Главного Штаба Его Императорского Величества по военным поселениям. Управление солдатами, которые обеспечивали себя всем необходимым, ведя крестьянскую жизнь в свободное от службы время, всегда доставляло много хлопот и проблем. Но Александр Политковский унаследовал от отца непревзойденную чиновничью гибкость и потому умел находить выходы из самых неприятных и непростых ситуаций. Рассказывали, что благодаря именно этому обстоятельству на него обратил внимание военный министр граф Александр Иванович Чернышев, который начал покровительствовать Политковскому.

Заботы службы не занимали всего времени молодого человека, и его довольно часто видели в окружении наследников богатейшего состояния Российской империи — братьев Яковлевых. Основу их несметного, как тогда считалось, состояния заложил в XVIII веке предок — Савва Яковлевич Собакин, еще во времена императрицы Елизаветы Петровны приступивший к занятию наивыгоднейшим русским бизнесом — торговлей спиртным. В 1759 году он получил контроль над питейными сборами в обеих столицах, а три года спустя, при Петре III, еще и откуп на сбор всех таможенных пошлин в стране. Словом, Савва Яковлев, как он стал именоваться, скопил столько и скупил так много имений и заводов, что его потомки могли ни о чем не беспокоиться на протяжении десятков лет.

Названный в честь прадеда Савва Алексеевич Яковлев, принятый в 1828 году в элитный Кавалергардский полк, к примеру, получал от отца по миллиону рублей ежегодно, в то время как жалование канцелярских чиновников тогда не превышало 30 руб. в месяц. Причем тратил он деньги на кутежи и забавы, о которых не переставал говорить весь Санкт-Петербург. Рассказывали, что его излюбленным развлечением стало проказничанье на лоне природы, где к каждому его выезду собирали сборный дом, а вокруг за считаные часы устраивали парк. А после возлияний он с приятелями предавался "ловле русалок", для чего зазывались и нанимались окрестные бабы и девки, которых сначала бросали в реку, а затем ловили сетями и руками, кому как способнее. Савва Яковлев славился также безумными тратами и проигрышами в карты, к которым он вместе с братом Иваном испытывал непреодолимое влечение. Иван прославился тем, что как-то выиграл у Александра Пушкина 6,5 тыс. руб. А Савва — тем, что за один вечер не моргнув глазом проиграл Александру Политковскому 30 тыс. руб.

Добрый чиновник

Оставив хлопотную службу по управлению военными поселениями, Политковский с 1831 года служил в канцелярии "Комитета, Высочайше учрежденного в 18-й день августа 1814 года". Теперь эта дата мало что говорит людям, но в ту эпоху она была памятной: 18 августа 1813 года под Кульмом произошла героическая кровопролитная битва с войсками Наполеона, и в ознаменование годовщины этого события император Александр I решил основать специальный фонд, из которого выделялись бы единовременная помощь и пенсии раненым, покалеченным и престарелым боевым офицерам и генералам. А для управления пенсионными деньгами император решил назначить особый комитет.

"Геройские подвиги ваши,— говорилось в приказе Александра I армиям,— всегда обращали внимание Мое; дабы вящше ознаменовать оные, и в особенности день 18 Августа, Я отверзаю ныне путь, удобнейший всем увечным в последнюю, незабвенную по громким делам своим войну, Генералам, Штаб и Обер-Офицерам, как вышедшим уже в отставку, так и тем, кои от ран и увечьев в войну сию оставят впредь службу, и не имеющим другого состояния, кроме определенного при отставке пенсиона, прибегать во всех нуждах своих ко Мне. А чтобы просьбы их без всякого промедления были рассматриваемы, поверяемы и подносимы Мне, учреждаю особый Комитет".

Очень скоро в комитет потекли пожертвования от частных благотворителей, городских, купеческих и иных обществ. Нередко в пользу комитета составлялись завещания, и тогда чиновники Министерства государственных имуществ или управляли доставшимися в наследство имениями, отправляя доход в пользу раненых и увечных, или продавали поместья, а деньги уже чиновники из комитета помещали под проценты в разные кредитные учреждения. Так что этот пенсионный капитал, несмотря на все выплаты, с годами только возрастал.

Вскоре после основания комитета император отдал его попечению не только офицеров и генералов, но и раненных в боях солдат. А также возложил на него заботу о семьях и детях умерших героев. Сменивший брата Николай I столь же ревностно заботился о комитете и в 1830 году провел его реорганизацию и упорядочение функций. И видимо, именно поэтому военному министру Чернышеву в этом столь дорогом сердцу императора месте понадобился верный человек, на которого можно было бы положиться во всем.

На первых порах именно так оно и было. Александр Политковский заботливо выслушивал просителей, предпринимал все возможное, чтобы помочь им, устраивал на приличные постоялые дворы, пока их прошения рассматривались в инстанциях, и даже из собственных средств давал им деньги вперед, под предстоящие пенсионные выплаты. Его труды ценили члены комитета и министр, благодаря чему он продвигался по службе. В 1839 году он стал своего рода исполнительным директором комитета — начальником его канцелярии, которому полностью доверяли престарелые генералы, входившие в комитет. А в 1851 году он получил чин тайного советника.

Однако этот чин и ордена Николай I жаловал Политковскому крайне неохотно, только после многочисленных и настоятельных просьб председателя комитета генерал-адъютанта Павла Николаевича Ушакова. Сопротивление это объяснялось тем, что император, как и многие в столице, знал, что глава канцелярии ведет образ жизни, не вполне соответствующий его служебному положению и доходам. Дом его превратился в великосветский салон, точнее, в игорный дом, где практически ежедневно с участием хозяина велась игра с весьма и весьма крупными ставками.

    После возлияний он с приятелями предавался "ловле русалок", для чего зазывались и нанимались окрестные бабы и девки, которых сначала бросали в реку, а затем ловили сетями

Гнев императора сдерживало то обстоятельство, что завсегдатаем салона Политковского слыл глава политического сыска генерал Дубельт. Так что игроки вроде бы находились под присмотром главного жандармского ока. При этом, правда, император не подозревал о том, что Дубельту как-то странно, почти невероятно везет и он постоянно выигрывает довольно крупные суммы у Политковского. Такие проигрыши могли бы вызвать подозрения, но Политковский время от времени и крупно выигрывал. Все знали, что у Ивана Яковлева он как-то выиграл более 100 тыс. руб. Да и кто бы стал поднимать волну против любимца Чернышева, который, в свою очередь, был любимцем императора и получил за преданность титул светлейшего князя и в 1848 году в дополнение к военному министерству — пост председателя Государственного совета?

Все шло заведенным порядком до тех пор, пока летом 1852 года светлейший князь не почувствовал упадок сил и не попросил об отставке. Император, правда, не захотел его отпускать и согласился лишь освободить его от тягот по военному министерству. А вслед за тем, как водится, начался процесс передачи дел, оказавшийся не вполне гладким. Поскольку "Комитет 18 августа 1814 года" состоял в ведении Военного министерства, проверить предполагалось и его, а потому чины из Государственного контроля явились туда за документами и собирались ревизовать управляемые его чиновниками суммы. Однако Политковский стал оказывать неожиданное сопротивление проверке, что указывало на то, что в деятельности комитета есть как минимум довольно серьезные нарушения. Политковский тянул время, отказывался выдавать учетные книги и допустить проверяющих к пересчету наличности и облигаций. Он пытался составить какие-то отчеты, причем помогал ему в этом его старый друг — товарищ (так именовали тогда заместителей) генерал-контролера сенатор Максим Максимович Брискорн. Но почему-то этим бумагам так и не дали хода.

Политковский писал ответные требования на требования контролеров и хотел запутать ситуацию окончательно, утопив проверку в бюрократической переписке. Однако использовать чиновничьи уловки бесконечно долго не удавалось еще никогда и никому. Так что когда в конце января 1853 года отчаявшийся дождаться завершения конфликта председатель комитета генерал Ушаков приказал выдать все требуемое контролерам, Политковский прибег к последнему средству — внезапно сказался больным.

Несколько дней после этого из его домов жена и племянник вместе с прислугой вывозили имущество, а его шикарные выезды — кареты, коляски и прекрасные лошади — вдруг бесследно исчезли. Как только операция по спасению имущества завершилась, 1 февраля 1853 года тайный советник Политковский умер. По всей видимости, действительно отравился. Хотя версия об убийстве тоже оставалась вполне актуальной. Ведь если сопротивление проверке объяснялось хищениями пенсионных средств, то многие люди, и прежде всего генерал Дубельт, были кровно заинтересованы в том, чтобы Политковский навсегда замолчал. Тогда на него можно было бы валить все. Причем буквально — как на мертвого. И тогда удалось бы избежать большого скандала. Вот только никто не рассчитывал на то, что та же идея овладеет умами подчиненных покойного.

Мерзкий вор

3 февраля 1853 года домой к генералу Ушакову явился начальник счетного отделения комитета Николай Павлович Тараканов, который доложил начальнику, что Политковский похитил грандиозную сумму — 952 500 руб. серебром. На следующий день шокированный старик доложил о краже управляющему Военным министерством, а тот без промедления — императору, который тогда же, 4 февраля 1853 года, приказал провести "строжайшее исследование о весьма важных беспорядках и злоупотреблениях по ведению отчетности и движению сумм в капиталах того комитета".

А Дубельт сделал запись в дневнике, причем именно так, чтобы вероятный читатель ни за что не заподозрил его в связи с Политковским:

"Скончался тайный советник Политковский. Он был правителем дел комитета 18 августа 1814 года. Все инвалидные капиталы переходили через его руки, и по его кончине обнаружилось, что он растратил более миллиона рублей серебром. Члены комитета, генерал-адъютанты Ушаков, Колзаков, Гербель и другие, должны за это ответствовать, и их имение описано. Бессовестно, безбожно! Бедный Государь день и ночь хлопочет и старается, чтобы все было исправно, а тут люди в таких чинах обманывают Его доверенность! Кому же верить?"

Назначенная для проверки комитета комиссия сразу же убедилась в том, что верить нельзя никому. Отчетность оказалась запутанной настолько, что установить точную сумму похищенного не представлялось никакой возможности. Из одних бумаг следовало, что на 1 января 1853 года у комитета было 4 826 286 руб. 40 коп. и 20 червонцев, по другим — 5 126 843 руб. 54 коп. и 20 червонцев. В наличии же оказалось 3 821 384 руб. 66 коп. и 20 червонцев. Так что даже при самом лучшем раскладе Политковский похитил не 952,5 тыс. руб., а больше миллиона. При обыске в конторке казначея комитета Ивана Федоровича Рыбкина нашли конверт, запечатанный печатью Политковского, в котором лежала записка, написанная его рукой:

"Сим я свидетельствую, что в разное время взято мною заимообразно от Ивана Федоровича Рыбкина 930 т. руб. сереб.— 8 июля 1851 года".

При этом его подчиненные называли еще большие цифры. Рыбкин, которому предъявили записку Политковского, дал следующие показания:

"Содержание записки Политковского, найденной в моей конторке в запечатанном конверте, было мне известно. Политковский брал всегда казенные деньги чрез меня из сумм комитетских, всего же к 1853 году перебрано директором казенных сумм до 1 120 000 р. серебром... Политковский брал у меня деньги не по письменным требованиям, а всегда лично, при начальнике счетного отделения, под особые каждый раз расписки, которые хранились в казенном денежном сундуку обще с комитетскими деньгами. Вместо сих расписок Политковский в 1851 году выдал мне упомянутую общую, которая найдена комиссиею в моей конторке. После этой общей расписки хотя я и давал Политковскому деньги, но без всяких уже расписок; но что Политковский брал казенные суммы, в том свидетель начальник счетного отделения".

    "Тайный советник Политковский за похищение из инвалидного капитала более миллиона руб. сер., растрату этой суммы, если бы был жив, подлежал бы наказанию гражданскою смертию"

Из показаний Рыбкина следовало, что Политковский брал не только много, но и давно. А начиналось все с заимствования казенных денег с обещанием возврата:

"В числе захваченных денег Политковский, будучи еще начальником 1-го отделения канцелярии комитета в 1834 году, взял у меня заимообразно 26 200 р. ассигнац., возвратил из оных 21 700 р. асс; затем остались невозвращенными 4500 р. ассигнациями. По поступлении же Политковского в должность правителя, а потом директора канцелярии Политковский продолжал забирать чрез меня казенные суммы уже гораздо в большем размере".

Рыбкин и другие участники хищений утверждали, что сами ничего не брали, а выдавали деньги Политковскому, поскольку боялись этого господина, имевшего мощную поддержку в лице министра Чернышева, а также надеялись на его обещания все вернуть, когда "миллионщик" Иван Яковлев, как рассказывал казначей, возвратит ему огромный карточный долг:

"Хотя я и просил Политковского дать мне о взятых деньгах расписки, но Политковский, таковых не давая, говорил, что эти деньги пополнит тогда, когда получит от Яковлева долг".

Тараканов подтвердил, что Политковский зачитывал ему письмо Яковлева, где говорилось, что деньги будут отданы позже. А сам директор канцелярии говорил, что "миллионщик" должен ему более двух миллионов серебром. Не исключено, что некий долг, возможно весьма крупный, действительно существовал. Но должником Политковского был не Иван Яковлев, а его брат Савва. Когда тот, запутавшись в долгах, покончил с собой в 1847 году, Политковский приезжал к Ивану и требовал вернуть долг, но, поскольку никаких расписок Саввы у него не оказалось, Политковский ничего не получил. Однако члены комиссии по расследованию злоупотреблений в "Комитете 18 августа 1814 года" решили допросить Ивана Яковлева. Тот и наличие долга, и свою причастность к хищениям категорически отрицал:

"Сколько помнит, года четыре тому назад Политковский на словах просил ссудить ему на некоторое время билеты государственного казначейства для размена, т. е. что он чрез несколько дней доставит ему деньги вместо билетов, которые ему нужны на весьма короткое время для представления в комитет, в чем он на другой же день на словах ему отказал. Один только раз давал он Политковскому при выходе его дочери в замужество взаймы 80 тыс. рублей, но и тех Политковский ему не уплатил. У Политковского взаймы денег никогда не брал, был, однако ж, должен ему по картам лет десять тому назад около ста или несколько более тысяч рублей серебром, бессрочно, с платою по восьми процентов. Сумма эта давно выплачена, но не Политковскому, а по переводу тайному советнику Петру Дмитриевичу Норову".

Комиссия поверила Яковлеву, а не чиновникам комитета, утверждавшим, что они жертвы Политковского. Сделать это было тем легче, что у них начали находить не соответствующее их жалованью имущество и деньги. После чего им пришлось признаться, что Политковский делился с ними украденным. А затем оказалось, что, пользуясь хищениями Политковского, они и сами воровали, не делясь с ним. Так, бухгалтер Путвинский на суде дал показания о том, что в 1850 году он с Рыбкиным и Таракановым обнаружил, что сведения о поступлении денег за одно из унаследованных комитетом имений и впоследствии проданных неверно записаны в бухгалтерских книгах комитета. Так что 50 тыс. руб. можно спокойно изъять из кассы и поделить на троих, что и было сделано. Стало понятно, что, рассказывая о хищениях Политковского, они попросту пытались скрыть свое воровство. Комиссия выяснила и то, что в хищениях были замешаны и другие, к тому моменту умершие чиновники комитета — Васильев и Горбунов.

Горе уличенным

Когда выводы комиссии доложили императору, он приказал наказать участников хищений самым суровым образом, включая тех, кого уже нет в живых. Поэтому приговор оказался весьма суровым:

"1). Подсудимого надворного советника Рыбкина... подвергнуть наказанию гражданскою смертью, лишив чинов, ордена св. Анны 2 степени, всех прав состояния, с отобранием грамот и аттестатов и ссылкою в Сибирь на поселение. 2). Подсудимых коллежского советника Тараканова и титулярного советника Путвинского, лишив чинов, орденов и дворянского достоинства, написать в рядовые без выслуги, с определением на службу по распоряжению инспекторского департамента. 3). Тайный советник Политковский за похищение из инвалидного капитала более миллиона руб. сер., растрату этой суммы, если бы был жив, подлежал бы наказанию гражданскою смертию, т. е. лишению чинов, орденов, знака отличия беспорочной службы и всех прав состояния, и ссылке в каторжную работу в крепостях. 4). Служившие в канцелярии комитета "18 августа 1814 года": начальником счетного отделения — статский советник Васильев и старшим бухгалтером — коллежский советник Горбунов, в 1849 году умершие, за содействие Политковскому к сокрытию похищения комитетских сумм подлежали бы, если бы не умерли, лишению по суду чинов, орденов и дворянского достоинства и определения на службу рядовыми... 6). Все имущество, которое окажется бесспорно принадлежащим Политковскому или жене его, равно данное в приданое дочери его, также описанное у подсудимых Рыбкина, Тараканова и Путвинского, равномерно имущество жен их, если они законным порядком не докажут, что оно принадлежало им до замужества, а не во время оного приобретено, обратить на пополнение растраченных сумм... 8). Описанное у вдов статского советника Васильева и коллежского советника Горбунова движимое и недвижимое имущество, которое досталось им по наследству после означенных мужей, продать с аукционного торга и вырученные деньги обратить в капитал комитета "18 августа 1814 года"".

Довольно сурово обошлись и с членами комитета. Суд приговорил генерала Ушакова к изгнанию со службы с арестом на полгода. А Николай I, утверждая приговор, написал:

"Приговор суда касательно г. Ушакова нахожу правильным, но считаю гораздо виновнее в том, что дозволил себе дерзко настаивать в награждении Политковского, несмотря на мои отказы, тогда как отличия нисколько с его стороны не было, но, напротив того, ежели б Ушаков исполнил свою обязанность по долгу данной присяги, воровство бы открылось; потому приговор суда утверждаю во всей силе".

Генерал Ушаков не пережил заключения и умер в тюрьме. Однако оставался открытым вопрос о вине Дубельта, если не участвовавшего в хищениях, то проморгавшего их. И тут жандармский генерал проявил незаурядную находчивость. Он вместе со своим начальником — шефом корпуса жандармов графом Алексеем Федоровичем Орловым сумел убедить Ивана Яковлева покрыть недостачу капитала в комитете. В дневнике Дубельт писал:

"Март 17. По случаю растраты Политковским огромной суммы из инвалидного капитала граф Орлов подал мысль Ивану Алексеевичу Яковлеву сделать денежное пожертвование в пользу того капитала. Граф Орлов полагал, что прилично было бы Яковлеву написать к Государю письмо следующего содержания: "В порывах молодости я проиграл Политковскому довольно значительную сумму и заплатил ему оную. Политковский разгласил, что эта сумма дает ему возможность вести такую роскошную жизнь, какую он вел, и, таким образом, я сделался невинною причиною, что его начальники вдались в обман, который не мог бы иметь места, если бы я никогда с Политковским не имел денежных счетов, а потому прошу Ваше Императорское Величество дозволить мне внести в инвалидный капитал миллион рублей серебром, дабы этим пожертвованием сохранить неприкосновенность того священного капитала, которому незабвенный Император Александр I-й положил такое благочестивое начало, и чтобы я сим действием мог выразить мою признательность нашему правительству и вам, всемилостивейший Государь, за те попечения, при которых возросло состояние моего покойного родителя". Иван Алексеевич Яковлев внял мысли графа Орлова и пожертвовал миллион рублей серебром. Государь Император, приняв милостиво это пожертвование, пожаловал Яковлева камергером и кавалером ордена святого Владимира 3-й степени и, призвав его к Себе во дворец, лично благодарил его. Яковлев этим благородным поступком увековечил свое имя, а те семейства, которые должны были бы пополнить растраченную сумму, будут молить за него Бога. Честный, благородный подвиг".

Оставался еще светлейший князь Чернышев. Он, как писал Дубельт, в те дни даже упал на улице. После чего уехал за границу и больше в Россию не возвращался.

Потом делом Политковского еще долго пугали чиновников. Но страх быстро прошел. Так что впоследствии деньги, правда не в таких грандиозных размерах, крали и у сирот, и у беспомощных, и у голодающих.

Журнал "Коммерсантъ Деньги" №24 от 20.06.2011, стр. 49

Источник