Валентина Колесникова

Редкое явление совершенства
(Полина Егоровна Анненкова)

Она полюбила той самозабвенной, полной, страстной, отрешенной от себя, своего «я» любовью, которую называют идеальной. У которой нет разделения на романтическую, юношескую или зрелую. Ее любовь была и романтической, и зрелой, и самоотверженной, которая — ради любимого — как полноводная река весной, могла смести все преграды на пути, у которой нет меры жертвенности и которая не признает никакого суда мирского. Эта любовь редкостная, от Бога. О такой любви говорил Христос ученикам и за такую любовь землян друг к другу принес Он величайшую Свою жертву.
Ее настоящее имя — Жаннета Поль.
По приезде в Россию она взяла имя Полины (Паулины) Гебль. Выйдя замуж за Ивана Александровича, она на русский манер стала называться Полиной Егоровной, или Прасковьей Егоровной Анненковой. Но так величали ее официально. В быту и для друзей она звалась Полиной, или Полин. И в каком бы обществе она ни оказывалась, все любили ее.
Полюбили Полину и все читинские узники и их жены, когда она приехала туда. М.Н. Волконская писала:
«Анненкова приезжала к нам, еще нося имя м-ль Поль.
Это была молодая француженка, красивая, лет 30. Она кипела жизнью и веселием и умела удивительно выискивать смешные стороны в других... Под кажущейся беспечностью скрывалось глубокое чувство любви к Анненкову, заставившее ее отказаться от своей родины и от независимой жизни».
А спустя некоторое время, когда все лучше узнали Полин, общее мнение декабристов высказал В.С. Толстой: «Она была красавица, умная и во всех отношениях образцовая женщина».
До того, как очутилась в 1828г. в Сибири (ей было 28 лет), она прожила целую жизнь. И жизнь эта была нелегкой.
Полина родилась в Лотарингии, близ Нанси, в старинном замке Шампаньи, 9 июня 1800 года. Ее отец был роялистом, приверженцем монархии, и прожил очень короткую и бурную жизнь: избежав смерти, как многие роялисты, потом служил Наполеону. Был успешен в службе.
Но рано женился, был отцом четверых детей и стеснен в средствах. Он увидел способ разбогатеть на службе в Испании. Его жена недолго получала бодрые, обнадеживающие письма. Переписка внезапно оборвалась.
Полина пишет в своих «Воспоминаниях»: «Матери моей было 27 лет, когда она осталась вдовой с четырьмя детьми. Она имела свое состояние, но по французским законам не могла распорядиться им, потому что отец не оставил ни духовной, ни доверенности, а мы были малолетними. Состояние перешло в руки опекунов».
Опекуны оказались людьми бессердечными и бессовестными. Сначала они — после долгих выпрашиваний — еще давали какие-то деньги, потом семья оказалась на грани нищеты. Полина со старшей сестрой стали зарабатывать вышивкой и шитьем, и этим содержали семью.
Потом пришел 1812 год. Полина рассказала: «Я видела знаменитую комету, предшествовавшую войне 1812 года, и помню, как французские войска отправились в поход, когда Наполеону вздумалось покорить всю Европу. В этом походе участвовал один из моих дядей — брат матери. Накануне своего выезда он ужинал у нас и, прощаясь с матерью, сказал:
— Бог знает, вернусь ли я. Мы идем сражаться с лучшими в мире солдатами. Русские не отступают.
Слова эти поразили меня: я пристально посмотрела на дядю. Он как будто предсказал судьбу свою — потому что лег на поле Бородинской битвы».
«Воспоминания» («Воспоминания» Полины Анненковой были переизданы в 1997 г. в Красноярске.). П. Гебль не только обнаруживают её недюжинный литературный талант. В них она — как непосредственный свидетель — сумела показать, чем для народа Франции обернулись игры Наполеона в мирового диктатора: «Не было семьи, которая не надела бы траур по мужу, сыну, брату... Начался целый ряд бедствий для всей Франции.
И стоны, и слезы увеличились, когда Наполеон сделал второй набор. Тогда забирали всех без исключения, не щадя и 17-летних юношей. В городе, где мы жили, не оставалось буквально ни одного мужчины, кроме стариков и детей». (Знакомая, заметим, картина. Только немецкий капрал, возмечтавший о мировом императорстве, в последний год войны, в 1945-м велел отправлять на фронт даже не 17-летних, а 13-14-летних детей из Гитлерюгенда).
Ярко показала Полина и финал наполеоновского безумия: «Страшнее и печальнее всего было видеть возвращение солдат. Они шли в беспорядке, измученные, недовольные, убитые духом, проклиная того, кого сперва боготворили. Они были в таком изнеможении, что едва передвигали ноги и беспрестанно останавливались под окнами, чтоб попросить кусок хлеба или напиться.
За ними следом шла ужасная болезнь — чума... Поутру, когда отворялись окна, глазам представало ужасное зрелище: по улицам везде лежали мертвые тела или умирающие солдаты».
Мать Полины, спасаясь от нужды, решила выдать ее замуж — за нелюбимого, но богатого человека. Но Господь спас ее от такого брака: накануне свадьбы ее жених проиграл огромные деньги. Полине удалось убедить родных простым доводом: «Сегодня он проиграл деньги, а завтра проиграет и меня, если я сделаюсь его женою».
В 17 лет отправилась она в Париж и три года работала по контракту с торговым домом Монор. Предприимчивая, способная, она могла бы открыть собственное дело — ей даже предлагали для этого кредит. Но ей не нравился Париж, а главное — и это было неожиданно даже для нее самой — она решила ехать в Россию:
«Какая-то неведомая сила влекла меня в эту неизвестную в то время для меня страну. Все устраивалось как-то неожиданно, как будто помимо моей воли, и я заключила... контракт с домом Демонси, который в то время делал блестящие дела в Москве».
Почему в Россию, а не в другую страну мира влекло молодую француженку? Ни она и никто — даже теперь —не может этого объяснить.
Вероятно, это одно из тех произволений Господних, которое не под силу разгадать человеку.
Безусловно, Промысел Божий вел Полину по жизни.
Но она, как редко кто из людей, почувствовала его и послушно следовала ему — навстречу той судьбе, что была ей уготована Господом.
Поразительно, но еще будучи подростком, Полина почувствовала «поступь» своей судьбы. Она рассказала о таком случае:
«Однажды в Сиен-Миеле, когда я сидела в кругу своих подруг, те шутили и выбирали себе женихов, спрашивая друг у друга, кто за кого хотел бы выйти; я была между ними всех моложе, но дошла очередь и до меня, и тогда я отвечала, что ни за кого не пойду, кроме русского».
Она покидала Францию на купеческом судне в сентябре 1823 года и, прибыв в Россию, «чтобы не порочить низкой должностью наследной фамилии», приняла имя Полины (Паулины) Гебль ...
Красивая, обходительная и расторопная, всегда улыбчивая и предупредительная, она скоро стала старшей продавщицей в магазине Демонси, который завоевал признание самых знатных и модных особ Москвы.
Здесь не только демонстрировались последние парижские моды, но и продавались самые модные французские изделия, а продавщицы были просто обворожительны.
Видимо, блестящий кавалергард Иван Анненков не однажды сопровождал свою богатейшую матушку Анну Ивановну («Вся Москва знала Анну Ивановну Анненкову, окруженную постоянною, необыкновенною, сказочной пышностью», — пишет Полина. Она была несметно богатой. Единственная дочь И.В. Якобия, который во времена Екатерины II был наместником Сибири, иркутским губернатором. Он не брезговал ни взятками, ни казнокрадством, в итоге — «удален от должности и подвергнут ответственности». Но, видимо, богатств не лишился — дочь получила огромное наследство, которое еще удвоилось — она вышла замуж за богатого капитана, который вскоре умер. Великое множество причуд, жадность, вздорность, ограждение себя от мира, бесконтрольность в ее огромном доме-дворце, как и в многомиллионных имениях, привели Анну Ивановну в конце жизни едва ли не к бедности — ее богатства разворовывались и слугами, и наследниками.) В магазине Демонси он бывал, может быть, сначала по ее требованию, а потом чтобы увидеться с прелестной Полин, которая, скорее всего, с первого взгляда влюбилась в молодого офицера. Их сближение было стремительным — к середине 1825 года это был уже гражданский брак, а в апреле 1826г. родилась Александра, их первая дочь, когда Иван Александрович уже находился в Петропавловской крепости.

***

С приезда в Россию все приключения, как бы приготовленные для множества молодых девушек, устремились к Полине. Только приключения эти были больше похожи на испытания: силы ее духа, ее нравственных качеств, ее любви и преданности, а потом и чистоты ее большого чувства к Анненкову.
...На неком ее нравственно-испытательном полигоне орудием испытания стал он — красавец кавалергард, наследник баснословно богатой матери — Анны Ивановны Анненковой. Которая никогда и ни за что не даст согласия на брак сына с безродной, нищей француженкой, да еще и продавщицей торгового дома. Влюбленный — как оказалось, всерьез — Иван Анненков решает обвенчаться с Полиной тайно. От матери, света.
И поначалу от нее, Полины. Иван приглашает ее погостить в деревню, где, как оказалось, он уже договорился со священником и нашел свидетелей для тайного венчания. С его стороны — поступок отчаянный, почти подвиг. Результатом которого было бы неистовство матери и лишение сына наследства. Он боялся этого, но любовь перевешивала здравый смысл.
Этот здравый смысл оказался у Полины. Она отказалась от венчания тайного. И не только из-за возможной потери Иваном наследства. Чувствовала — нет Божьего благословения на такой брак.
...По поручению матери Иван в июле 1825 г. поехал осматривать пензенские, симбирские и нижегородские имения. Его сопровождала Полина. Почти полугодовое путешествие по губерниям они считали своим свадебным путешествием.
Когда возвратились в Москву, пришло известие, что умер монарх Александр I в Таганроге. Иван сразу же отправился в Петербург. Но перед отъездом признался, что состоит в заговоре. «Мрачные предчувствия теснили мне грудь, — пишет Полина в мемуарах. — Сердце сжималось и ныло. Я ожидала чего-то необыкновенного, сама не зная, чего именно, как вдруг разнеслось ужасное известие о том, что произошло 14 декабря».
А за этим — известие об аресте Ивана Александровича. Тяжелые роды, а потом долгая болезнь помешали Полине сразу отправиться в Петербург.
Когда же она оказалась в Петербурге, ее жизнь, действительно, стала похожа на остросюжетный приключенческий роман.
...Полине удалось то, чего по нескольку месяцев добивались другие жены арестованных, — почти регулярные свидания с любимым. Чего стоило каждое свидание, знала только она, но в каждом — ее настойчивость, смекалка, находчивость, смелость, умение использовать каждую ситуацию. Она то переодевалась горничной, то подкупала стражу (первое свидание с любимым стоило ей, например, 200 рублей — это большая сумма), то «прогуливалась» вдоль крепостной стены в часы прогулок заключенных, то пускалась в поистине смертельно опасное плавание по Неве.
И, может быть, свиданий с Иваном было бы меньше, если бы не потрясла ее первая встреча в крепости: «В первый раз, когда мне, наконец, привелось его встретить, — пишет Полина, — он проходил мимо меня в сопровождении плац-адъютанта. Вид его до такой степени поразил меня, что я не в силах была двинуться с места: после блестящего кавалергардского мундира на нем был какой-то странный костюм из серой нанки, даже картуз был из той же материи. Он шел тихо и задумчиво, опустив голову на грудь, и прошел мимо, не узнав меня, так как был без очков, без которых ничего не видел».
А еще потому была у Полины необходимость часто видеться с Анненковым, что до нее дошли слухи, что дух его не только в смятении, но близок к душевной болезни.
Во время первого свидания она обещала сделать все, чтобы разделить его судьбу. И тем спасла Ивана Александровича от неминуемого безумия. С этого дня в его сердце поселилась надежда.
...Меньше всего в сознании Полины тех дней и месяцев понятие «разделить судьбу с любимым» ассоциировалось с Сибирью. Она сначала обратилась за помощью к соотечественнику — Огюстьену Гризье (Огюстьен Гризье, вернувшись в Париж спустя несколько лет, написал мемуары о своем 10- летнем пребывании в России. Предприимчивый А. Дюма использовал мемуары Гризье в романе «Записки учителя фехтования». Однако судьба этих произведений в России оказалась различной. О. Гризье, пославший свои записки с благоговейным посвящением Николаю I, был обласкан российским монархом. С признательностью он прислал Гризье ответный подарок — бриллиантовый перстень. А роман Дюма вызвал у монарха раздражение и был надолго запрещен в России для издания. Свет «Записки...» увидели только в 1925 г. — к 100-летию выступления на Сенатской площади), известному всему аристократическому Петербургу фехтовальщику. Его курсы фехтования прошел Пушкин, самые именитые люди времени.
Уроки у Гризье брал и Анненков. Гризье очень сердечно отнесся к Полине: снабдил некоторой суммой денег, обещал и другую помощь и, видимо, не столько подал ей мысль выкрасть Ивана из крепости, сколько поддержал это Полинино желание.
Полина развивает активнейшую деятельность: какой-то петербургский немец готов за шесть тысяч рублей изготовить для Ивана паспорт. Добыть эти деньги негде. Она срочно едет в Москву, к матери Ивана. Та, выслушав ее, мгновенно охлаждает пыл:
— Мой сын — беглец!.. Я никогда не соглашусь на это, он честно покорится своей судьбе.
Полина поняла, что план побега рухнул. Еще и потому, что Анна Ивановна свои понятия о чести очень крепко внушила сыну — Иван не согласится покинуть своих товарищей.
...Истекал год заточения Ивана в Петропавловке. В ночь с 9 на 10 декабря 1826 года — будто сердце подсказало — Полина пришла на берег Невы напротив крепости.
Мосты уже были разведены, по реке шел страшный лед.
На другую сторону переехать можно было только в ялике и только днем — и то с опасностью для жизни. Вот как рассказала сама Полина о поистине безумном своем поступке (и прекрасном) в «Воспоминаниях»:
«Когда я подошла к реке, то очень обрадовалась, увидав человека, привязывавшего ялик, и еще более рада была узнать в нем того самого яличника, который обыкновенно перевозил меня через Неву. В этакую пору, бесспорно, не только было опасно пускаться в путешествие, но и безрассудно. Между тем меня ничто не могло остановить. Я чувствовала в себе сверхъестественные силы, и необыкновенную готовность преодолеть всевозможные препятствия.
Лодочник также меня узнал и спросил, отчего не видать так долго.
Я старалась дать ему понять, что мне непременно надо переехать на другую сторону. Он отвечал, что это положительно невозможно. Но я не унывала, продолжала его упрашивать и, наконец, сунула ему в руки 25 рублей. Тогда он и призадумался, а потом стал показывать мне, чтобы я спустилась по веревке, так как лестница была вся покрыта льдом.
Когда он подал мне веревку, я с большим трудом могла привязать ее к кольцу, до такой степени все было обледеневшее. Но, одолев это препятствие, мигом спустилась в ялик. Потом только заметила, что руки у меня были все в крови. Я ободрала о ледяную веревку не только перчатки, но и всю кожу на ладонях.
Право, не понимаю, как могли мы переехать тогда, пробираясь с такой опасностью сквозь льдины.
Лодочник крестился все время, повторяя: «Господи, помилуй!» Наконец, с большим трудом мы достигли другого берега. Но когда я подошла к воротам, то встретила опять препятствие, которое, впрочем, ожидала — часовой не хотел пустить, потому что было уже 11 часов ночи».
И снова просьбы, снова «в руку рубли». Свидание было коротким, но таким важным для узника. И само свидание, и ее уверения в любви и верности так пригодились и так укрепили дух его, что его твердости хватило и на всю дорогу до Сибири, и на почти два года, что отделяли их от встречи в Чите — уже без расставания во всю жизнь.
Сердце не обмануло Полину — в эту же ночь после свидания Анненкова с товарищами отправили в Сибирь.
А утром следующего дня солдат крепости передал ей записку Ивана. В ней была только одна фраза по-французски: «Встретиться или умереть!»

***

Обещание Ивану разделить его судьбу, как жестока бы она ни была, подвигает Полину на самые активные действия. 16 мая 1826 го да она обращается к царю. В ее прошении продумано каждое слово, четко расставлены акценты, чтобы вызвать милость монарха: «Ваше Величество, позвольте матери припасть к стопам Вашего Величества и просить, как милости, разрешения разделить ссылку ее гражданского супруга. Религия, Ваша воля, государь, и закон научат нас, как исправить нашу ошибку. Я всецело жертвую собой человеку, без которого я не могу долее жить, это самое пламенное мое желание. Я была бы его законной супругой в глазах церкви и перед законом, если бы я захотела преступить правила деликатности.
Я не знала о его виновности; мы соединились неразрывными узами. Для меня было достаточно его любви...
Соблаговолите, Ваше Величество, открыть великое сердце состраданию, дозвольте мне, в виде особой милости, разделить его изгнание. Я откажусь от своего отечества и готова всецело подчиниться вашим законам.
У подножия Вашего престола молю на коленях об этой милости.., надеюсь на нее».
Она узнает, что монарх отправляется в Вязьму на маневры. Она точно рассчитывает психологические ходы: на прием в Зимний к царю не попасть. А если и попадет — какое настроение будет у государя? Все знают — оно очень изменчиво. Оживляют, поднимают монаршее настроение только парады, четкие построения и крики «Виват!» Полина надеется на царское благодушие.
Она бросается к царю перед началом парада — неожиданно и отчаянно-смело.
— Что вам угодно? — спрашивает ее Николай I.
— Государь, я не говорю по-русски. Я хочу получить милостивое разрешение следовать в ссылку за государственным преступником Анненковым.
— Это не ваша родина, сударыня, там вы будете очень несчастны.
— Я знаю, государь, и готова на все.
— Ведь вы не жена государственного преступника.
— Но я мать его ребенка.
Николай I проявил к бесстрашной француженке невиданные — особенно в тех обстоятельствах — не только великодушие, но и щедрость: может быть, потому, что Полина демонстрировала перед государем наипокорнейшее смирение — к судьбе любимого и своей собственной, и ему нравилось это смирение, похожее на рабство, когда он мог демонстрировать свою волю.
Полине повезло: монарх демонстрировал царскую добрую волю. Об этом известно из письма Гебль, которое она приводит в своих «Воспоминаниях», к московскому обер-полицмейстеру:
«Получив от вашего превосходительства... правила, изданные относительно жен государственных преступников, в каторжную работу осужденных, я имею честь ответствовать, что, соглашаясь со всеми условиями, отправляюсь в Нерчинск для соединения законным браком с государственным преступником Анненковым и для всегдашнего там жительства. Что же касается денежного пособия, нужного для свершения пути, я не осмелюсь назначить суммы и буду совершенно довольна тем, что Его Величеству Государю Императору благоугодно будет приказать меня наделить».
Императору было благоугодно наделить смелую и покорную француженку суммой в три тысячи рублей — «на известные Его Величеству расходы»». Очень немалая по тем временам и такая необходимая Полине сумма.
Ибо упакованная в несметное богатство мать ее жениха щедростью, кроме самой необходимой в пути в Сибирь суммы, не озаботилась. Правда, дала для сопровождения Полины — «до губернского города Иркутска» — своих двух крепостных, Андрея и Степана.

***

Благорасположенность монарха предприимчивую Полину вскоре подвигает на новое, тоже рискованное и отчаянное, предприятие. Она решается на новое обращение к императору Николаю I, закрепляя, так сказать, первый успех, о чем, вероятно, не могла не думать во время своего путешествия в Сибирь.
Уже из Читы, после вступления в брак с Анненковым, она пишет монарху 21 апреля 1828 года:
«Государь! Благодаря великодушию и доброму участию Вашего Императорского Величества я соединена с человеком, которому я хотела посвятить всю свою жизнь. В эту торжественную для меня минуту непреодолимое чувство заставляет меня повергнуться к стопам Вашего Императорского Величества, чтобы выразить чувство глубокой и почтительной благодарности, которым вечно будет переполнено мое сердце.
Государь, Вы соблаговолили протянуть руку помощи иностранке, беззащитной и безо всякой поддержки. Эта августейшая и несравненная доброта дает мне смелость опять обратиться к Вашему Императорскому Величеству как к самому милостивому из монархов.
Муж мой предназначил мне сумму в шестьдесят тысяч рублей, которая была отобрана банковскими билетами во время его арестования. По его просьбе следственному комитету и прежде, нежели был произнесен приговор его, она была отдана в руки его матери.
Теперь эта сумма оспаривается наследниками моего несчастного мужа.
Государь! Без этой суммы я не имею средств к существованию, и крайняя нужда будет моим уделом. Соблаговолите приказать ее возвратить. Государь, докончите Ваши благодеяния».
Однако это только первая часть ее послания — и так достаточно дерзкого для жены государственного преступника — с точки зрения слуг закона того времени.
Полина осмеливается еще и на другую — так необходимую — просьбу:
«Наша несчастная и невинная сирота без средств, без родителей и даже без имени. Сжальтесь, Ваше Величество, над этим несчастным существом, и соблаговолите позволить ей носить имя тех, которым она обязана жизнью. Простите, Государь, что я дерзнула еще раз возвысить свой голос до Вашего трона».
И — о чудо! — неукротимый государь снова «соблаговолил».
Он приказал навести справки, все ли верно изложено относительно денег. Справку вместе с письмом Анненковой представили государю — он находился в это время на корабле «Париж» на рейде Варны.
11 сентября 1828 года Николай I написал собственноручно: «Справедливо. Спросить у матери Анненкова, согласна ли она возвратить жене его те 60 тысяч рублей, и желает ли, чтобы дочь их, прижитая до осуждения, носила имя Анненковой».
Видимо, несчастья, обрушившиеся на Анну Ивановну, сделали ее добрее. На запрос от имени государя она отвечала, что «была и есть согласна» отдать деньги в пользу жены сына. Касательно же внучки своей писала:
«Соизволение монарха с благоговением приемлю за особую милость и дерзаю упасть к священным стопам всемилостивейшего государя испрашивать не только принятия фамилии Анненковой, но да будет высочайшая милость его повелеть рожденную дочь их Александру возвести во все права и наследие отца ее и тем самым облегчить горечь мою, как единое утешение в преклонных летах несчастной матери».
Внучка, действительно, в это время была единственным утешением для Анны Ивановны. Ибо из двух ее сыновей один погиб на дуэли, второго она не надеялась никогда увидеть. И то, что Полина оставила девочку на попечение Анненковой, уезжая в Сибирь, хотя вряд ли тогда была этим довольна Анна Ивановна, теперь оказалось истинным благодеянием для старой, одинокой, атакуемой сворой наглых наследников — близких и далеких, не имевших никакого права на ее наследство, тем более еще при ее жизни.

***

Полина достаточно сносно перенесла путь до Иркутска. Дальше ей предстояло путешествовать только с одним крепостным — Андреем. Полина не знала русского языка совершенно (она и в конце жизни «плохо ладила» с этим языком), но и до своей поездки в Сибирь, и в самой поездке очень скоро усвоила грабительские правила чиновников и всяких служилых людей. Об этом она пишет с известной долей юмора: «Выехала я из Иркутска 29 февраля 1828 года, довольно поздно вечером, чтобы на рассвете переехать через Байкал.
Губернатор (Цейдлер — Авт.) предупреждал, что перед отъездом вещи мои будут осматривать, и когда узнал, что со мною есть ружье, то посоветовал запрятать его подальше; но главное — со мною было довольно много денег, о которых я, понятно, молчала. Тогда мне пришло в голову зашить деньги в черную тафту и спрятать в волосы, чему весьма способствовали тогдашние прически. Часы и цепочку положила в образа, так что когда явились три чиновника, все в крестах, осматривать мои вещи, они ничего не нашли».
В пути Полина не уставала любоваться красотами Сибири. Многие ее описания точны, ярки, даже поэтичны:
«К Байкалу подъезжают по берегу реки Ангары. Это замечательная река по своему необыкновенно быстрому течению; вследствие чего она зимой не замерзает, по крайней мере до января месяца. Около Иркутска Ангара очень широка, но в том месте, где она вытекает из Байкала, она течет очень узко, между двух крутых берегов.
Все это было для меня так ново, так необыкновенно, что я забывала совершенно все неудобства зимнего  путешествия и с нетерпением ожидала увидеть Байкал, это святое море, которое, наконец, открылось перед нами, представляя необыкновенно величественную картину, несмотря на то, что было покрыто  льдом и снегами.
Признаюсь, что я с не совсем покойным чувством ожидала переезда через грозное озеро, так как мне объяснили, что на льду часто образуются трещины очень широкие, и, хотя лошади приучены их перескакивать и ямщики запасаются досками, из которых устраивают что-то вроде мостика через трещину, но все-таки переезды эти сопряжены с опасностию».

***

...Чита 1828г., как пишет Анненкова, «была маленькая деревня, состоявшая из 18 только домов. Тут был какой-то старый острог, куда первоначально и поместили декабристов.
Недалеко от острога был дом с балконом, а на балконе стояла дама. Она стала подавать знаки, чтобы я остановилась, и стала настаивать, чтобы я зашла к ней, говоря, что квартира, которую для меня приготовили, еще далеко, и что там может быть холодно. Таким образом я познакомилась с Александрою Григорьевною Муравьевою. Это была чрезвычайно милая женщина, молодая, красивая, симпатичная».
Александрина разочаровала Полину, которая торопилась приехать к 5 марта, дню рождения Анненкова — «даже на последней станции принарядилась», сказав, что сразу не увидит Ивана Александровича. Действительно, вместо немедленного свидания с женихом, Полину утром следующего дня навестил комендант Лепарский, с кучей бумаг, которые она должна была подписать и в которых ее обязывали ни с кем не общаться, никого у себя не принимать, ни к кому не ходить, не передавать в острог спиртных напитков и т.п.
И увидела Полина любимого в этот второй день приезда, когда заключенных вели в баню: «Я увидела Ивана Александровича между солдатами, в старом тулупе, с разорванной подкладкой, с узелком белья, которое он нес под мышкой». «Подходя к крыльцу, на котором я стояла, — пишет Полина, — он сказал по-французски:
— Полина, сойди скорее вниз и дай мне руку.
Я сошла поспешно, но один из солдат не дал нам поздороваться — он схватил Ивана Александровича за грудь и отбросил назад. У меня потемнело в глазах от негодования, я лишилась чувств... Только на третий день моего приезда привели ко мне Ивана Александровича.
Невозможно описать нашего первого свидания, той безумной радости, которой мы предались».
Так началась изгнанническая жизнь Паулины Гебль.
А потом — томительное ожидание разрешенной государем свадьбы.
«Наступил пост, — рассказывает Полина, — и как Иван Александрович ни торопил коменданта Лепарского разрешить нам обвенчаться скорее, приходилось ждать. Наконец, был назначен день нашей свадьбы... — 4 апреля 1828 года. Сам Лепарский вызвался быть нашим посаженным отцом, а посаженною матерью была Наталья Дмитриевна Фонвизина... Добрейший старик позаботился приготовить образ, которым благословил нас по русскому обычаю, несмотря на то, что сам был католик».
Вероятно, вспоминая и рассказывая о необычном своем венчании дочери Ольге в 1860 году, Полина еще раз пережила этот день, в котором радостные и трагические, смешные и до слез печальные минуты переплелись и сделали этот день незабываемым на всю жизнь не только для молодоженов, но для всех декабристов и их жен:
«4 апреля 1828 года, — рассказывает Полина, — с утра начались приготовления. Все дамы хлопотали принарядиться, как только это было можно в Чите, где, впрочем, ничего нельзя было достать. Даже свечей не хватило, чтобы осветить церковь прилично торжеству.
Тогда Елизавета Петровна Нарышкина употребила восковые свечи, привезенные с собой, и освещение вышло очень удачное.
Шафера непременно желали быть в белых галстуках, которые я им и устроила из батистовых платков и даже накрахмалила воротнички, как следовало для такой церемонии.
Экипажей, конечно, ни у кого не было. Лепарский, отъехав в церковь, прислал за мной свою коляску, в которой я и поехала с Н.Д. Фонвизиной. Старик встретил нас торжественно у церкви и подал мне руку.
Но так как от великого до смешного один шаг, как сказал Наполеон, так тут грустное и смешное  смешалось вместе. Произошла путаница, которая всех очень забавляла и долго потом заставляла шутить над стариком. Мы с ним оба, как католики, весьма редко раньше бывали в русской церкви и не знали, как взойти в нее... Церковь была двухэтажная. Не знаю, почему, старику показалось, что надо идти наверх. Между тем лестница была ужасная, а Лепарский был очень тучен, и мы с большим трудом взошли наверх. Заметили свою ошибку и должны были спуститься вниз. Между тем все уже собрались в церкви и недоумевали — куда я могла пропасть с комендантом.
Это происшествие развеселило всех, и когда мы появились, нас весело встретили. Особенно шутили наши дамы... Веселое настроение исчезло, когда привезли в оковах жениха и двух его товарищей — Петра Николаевича Свистунова и Александра Николаевича Муравьева, которые были нашими шаферами. Оковы сняли им на паперти.
Церемония продолжалась недолго, священник торопился, певчих не было. По окончании церемонии всем трем, жениху и шаферам, — надели снова оковы и отвели в острог.
Дамы все проводили меня домой. Квартира у меня была очень маленькая, мебель вся состояла из нескольких стульев и сундука, на которых мы все кое-как разместились. Спустя несколько времени плац-адъютант привел Ивана Александровича, но не более как на полчаса...
Только на другой день нашей свадьбы удалось нам с Иваном Александровичем посидеть подольше. Его привезли ко мне на два часа, и это была большая милость, сделанная комендантом».
В первые же дни после свадьбы Полина занялась не устройством своего быта, но проблемами мужа: как облегчить его острожное существование. Прежде всего с помощью жены начальника рудников Филицаты Осиповны Смольяниновой, доброй и очень привязавшейся к Полине женщины, удалось добыть и передать в острог Анненкову тюфяк и подушку, потом белье, какой-то провизии.
Но самым ловким «действом» Полины была история с кандалами Анненкова. Он был высокого роста, и кандалы, мало того, что были тяжелые, еще и коротки.
Полина заказывает более легкие оковы и длиннее цепи — через своего слугу Андрея, который тайно договаривается с кузнецом, — разумеется, за деньги и угощение.
«Оковы надели Ивану Александровичу, конечно, тайком и тоже с помощью угощения, — пишет Полина, — а казенные я спрятала у себя и возвратила, когда оковы были сняты с узников, а свои сохранила на память. Из них впоследствии было сделано много колец на память и несколько браслетов».
Весну следующего года Полина посвятила организации полноценного пищевого рациона — не только своего любимого, но его товарищей и своих подруг по изгнанию. Она занялась огородом (кстати, в этом, 1829 году, и декабристы внутри острога возделали огород, посадили овощи и тоже, как и Полина, получили отличный урожай).

***

Полина была единственной из 11 жен, которая до Сибири узнала цену, изнанку и тяготы жизни практической. Притом самостоятельной практической жизни.
Без чьей-либо помощи и покровительства.
Насколько помогло это молодой жене Анненкова, особенно в первые, наиболее сложные и тяжкие годы в Сибири, рассказывает она сама в «Воспоминаниях» (эти воспоминания, кстати, почти единственные свидетельства обыденной жизни добровольных изгнанниц в читинский период каторги).
Эпизод первый.
«В Чите климат самый благодатный, земля чрезвычайно плодородна. Когда мы туда приехали, никто из жителей не думал пользоваться этими дарами природы, никто не сеял, не садил и не имел даже малейшего понятия о каких бы то ни было овощах. Это заставило меня заняться огородом, который я развела около своего домика. Тут неподалеку была река, а с северной стороны огород был защищен горой. При таких условиях овощи мои достигли изумительных размеров...
Когда настала осень и овощи созрели, я послала солдата, который служил у меня, принести кочан капусты. Он срубил два и не мог их донести, так они были тяжелы. Пришлось вывезти эти два кочана на телеге. Я из любопытства приказала свесить их, и оказалось в двух кочанах 2 пуда 1 фунт весу (пуд — 16 кг, фунт — 400 г. — Прим. авт.).
Трудно себе представить, каких размеров были овощи: свекла была по 20 ф., репа — по 18 ф., картофель — по 9 ф., морковь — по 8 ф.. Овощи всем нам очень пригодились в течение зимы. Потом и другие занялись огородами».
Эпизод второй.
«Я каждый день посылала обед (Анненкову. — Авт.), который приготовляла сама. Главное неудобство состояло в том, что у меня не было плиты, о которой в то время в Чите никто, кажется, не имел понятия... Я ухитрилась варить и жарить на трех жаровнях, которые помещались в сенях.
Когда я переехала в свой дом в октябре, там была устроена уже плита, и дамы часто приходили ко мне посмотреть, как я приготовляю обед, и просили научить их то сварить суп, то состряпать пирог, но когда дело доходило до того, что надо было взять в руки сырую говядину или вычистить курицу, то не могли преодолеть отвращения к такой работе, несмотря на все усилия, какие делали над собой.
Тогда наши дамы со слезами сознавались, что завидуют моему уменью все сделать, и горько жаловались на самих себя за то, что не умели ни за что взяться. Но в этом была не их вина, конечно. Воспитанием они не были приготовлены к такой жизни, какая выпала на их долю, а меня с ранних лет приучила ко всему нужда».
Эпизод третий.
«Однажды вечером, как всегда, сидела я на крылечке и распевала французские романсы. Вдруг послышались громкие голоса, и воздух огласился звонким смехом. Я тотчас же узнала наших дам. Они шли, вооруженные огромными палками, а впереди их шел ссыльный еврей, который жил у А.Г. Муравьевой. Шел он с фонарем в руках и освещал дорогу.
Мы радостно поздоровались, гости объявили мне, что они голодны, что у них нет провизии и что я должна их накормить. Они знали, что у меня всегда в запасе что-нибудь, потому что я все делала сама. Я, конечно, была рада видеть их и принялась хлопотать.
Нашелся поросенок заливной, жареная дичь, потом мы отправились в огород за салатом с Е.П. Нарышкиной, которая фонарем светила мне. Ужин был готов, но пить было нечего. Отыскался, впрочем, малиновый сироп. К счастью, все были неразборчивы, а главное — желудки были молодые и здоровые, и поросенок и салат прекрасно запивались малиновым сиропом.
Все это веселило нас и заставляло хохотать, как хохочут маленькие девочки. Надо сознаться, что много было поэзии в нашей жизни. Если было много лишений, труда и всякого горя, зато много было и отрадного.
Все было общее — печали и радости, все разделялось, во всем друг другу сочувствовали. Всех связывала тесная дружба, а дружба помогала переносить неприятности и заставляла забывать многое.
Долго мы сидели в описываемый вечер. Поужинав и нахохотавшись досыта, дамы отправились домой».

***

Полина Анненкова с юмором писала в своих мемуарах, как комендант Лепарский воспринял известие о предстоящих прибавлениях в семействах декабристов:
«Нас очень забавляло, как старик, наш комендант, был смущен, когда узнал, что мы беременны. А узнал он это из наших писем, так как был обязан читать их. Мы писали своим родным, что просим прислать белья для ожидаемых нами детей. Старик возвратил нам письма и потом пришел с объяснениями. «Но позвольте вам сказать, сударыни, что вы не имеете права быть беременными», — говорил он, запинаясь, и в большом смущении. Потом прибавлял, желая успокоить нас: «Когда у вас начнутся роды, ну тогда другое дело».
И Анненкова лукаво вопрошала: «не знаю, почему ему казалось последнее более возможным, чем первое».
В марте 1829 года один за другим появляются первые «каторжные» дети декабристов. У Полины — дочь, которую в честь матушки Ивана Александровича назвали Анною, у А.Г. Муравьевой — Нонушка, у Давыдовой сын Вака. «Когда родились у нас дети, — пишет Анненкова, — мы занялись ими, хозяйством, завели довольно много скота, который в Чите был баснословно дешев, и весь 1829 год прошел довольно тихо».
Вторую дочь в Сибири Полина родила в мае 1830 года. Ее назвали Ольгой. С ней, трехмесячной, и полуторагодовалой Анной Анненкова отправилась в Петровский завод, куда переводили декабристов. И переезд этот был бесконечно трудным для Полины, потому что младшая девочка дорогой сильно захворала: «Не знаю, как я довезла», — вспоминала Полина.
Всего же, не считая оставшейся в России Александры, Анненкова в Сибири рожала 17 раз! Благополучно — только 7 раз. К 1856 году, году амнистии, в живых остались шестеро: трое дочерей и трое сыновей, доживших почти до конца века ХIХ-го.
А за этими цифрами — 12 потерянных из 18 рожденных детей — нетрудно представить горе и каждый раз разрывавшую душу печаль матери.
Декабрист И.Д. Якушин так объяснил в своих «Записках» смерть детей в годы каторги: «Образ жизни наших дам очень отозвался на них. Находясь почти ежедневно в волнении, во время беременности подвергаясь часто неблагоприятным случайностям, многие роды были несчастливы, и из 25 родившихся в Чите и Петровском было 7 выкидышей. Зато из 18 живорожденных умерли только четверо, остальные все выросли». Следует добавить, что новорожденных в каторжные годы принимал искусный доктор Ф.Б. Вольф. Он же и лечил своих товарищей.
Вообще, касаясь рождения детей в годы каторги, нельзя не обратить внимания, что, кроме А.И. Давыдовой, не потерявшей в то время ни одного новорожденного ребенка, все 7 декабристских жен горько оплакивали смерть новорожденных или совсем малолетних детей (трое из 11 женщин — Нарышкина, Юшневская, Ентальцева — были бездетными): Е.И. Трубецкая из 8 рожденных потеряла 4 детей; А.В. Розен из 7-х похоронила одного 4-летнего сына; Н.Д. Фонвизина рожала трижды, все дети погибли; М.Н. Волконская потеряла 2-х из четырех рожденных; А.Г. Муравьева потеряла троих малолетних; К.П. Ивашева — потеряла годовалого сына, а при родах — вместе с нею умерла и новорожденная девочка. То есть самые большие детские потери понесла Полина Анненкова.
Тяжела была бы для каждой женщины и еще одна «оборотная» сторона безмерной любви Полины Гебль. На ней немалое место занимал изменяющийся «лик» любимого. Вот как описал Ивана Александровича историк М.С. Семевский, хорошо знавший декабриста еще по Сибири:
«То был красавец в полном смысле этого слова не только в физическом отношении, но достойнейший в нравственном и умственном отношении представитель блестящего общества гвардейских офицеров 1820-х годов. Отлично образованный, спокойного, благородного характера, со всеми приемами рыцаря джентльмена».
Блистательный кавалергард, с легкостью перешагнувший сословные рамки и предрассудки, стойко перенесший допросы в крепости и водворение в Сибирь, спасенный от страшной депрессии самоотверженной Полиной, Иван Александрович в Сибири с годами превращался в хмурого, с тяжелым, деспотическим, болезненно-нерешительным характером, склонным к «ипохондрии» человека. Как вспоминала приятельница всех тобольских декабристов М.Д.Францева, «Иван Александрович, хотя в гостиной был необыкновенно мил и любезен, но в домашней жизни был далеко не легкого характера».
И здесь, возможно, с одной, стороны, просыпалась и частично «материализовалась» своими странностями и невыносимостями незабвенная его матушка Анна Ивановна, а с другой — сказывалось пережитое в крепости и в первые годы каторги в Сибири.
Если эти «оборотные» стороны любви Полины соединить воедино, становится понятно, что семейная ее, бытовая жизнь «отбежала» от года 1825-го на неразличимое расстояние.
Но Полинина любовь, ее бесконечное всепрощение, жизнелюбие и редчайшая способность никогда не унывать, как веселый родничок, питали ее жизнь, ее душу, и будто запрятывали неприятности, обиды и огорчения.
Она всегда была весела, общительна. Она неустанно «лепила», созидала и лечила душу своего любимого Ивана Александровича. «Она в полном смысле слова обожала своего мужа, — писала М.Д. Францева, — и в продолжение всей своей жизни не переставала оказывать геройское самопожертвование... Она сама готовила ему любимые его кушанья, обшивала всю семью, была всегда весела».
Полине удалось добиться, что ее любимый уже к окончанию сибирского заточения стал иным, его душа обрела покой и умиротворение. И это ее, Полины Анненковой заслуга, что муж, по возвращении из Сибири в 1857 году в Нижний Новгород, где супруги прожили до конца дней, активно влился в общественную и государственную деятельность. Иван Александрович с 1861г. несколько трехлетий избирался нижегородским уездным предводителем дворянства, принимал самое деятельное участие в подготовке и проведении крестьянской реформы 1861г., а в 1865-1868 гг. был председателем нижегородской земской управы. Общественной деятельностью он не переставал заниматься до кончины в 1876 г. Полины Егоровны.
В 50-е годы сын декабриста И.Д. Якушкина Евгений Иванович гостил у Анненковых в Тобольске и «заглянул» в их семейный уклад:
«Без нее с своим характером (он бы) совершенно погиб. Его вечно все тревожит, и он никогда ни на что не может решиться. Когда они были на поселении, не раз случалось ей отправляться ночью с фонарем осматривать, не забрались ли на двор воры, когда муж тревожился громким лаем собак.
Один раз ночью воры действительно залезли к ним в дом. Анненков совершенно растерялся, но она нисколько.
— Сергей, Иван! Григорий! — закричала она. — Ступайте сюда скорее, да возьмите с собой ружья — к нам кто-то забрался в дом!
Воры услышали такое громкое и решительное приказание, бросились бежать, а между тем ни Сергея, ни Григория, ни Ивана никогда не было у Анненковых, не говоря уже о ружьях. У них жила в это время одна только кухарка».

***

Срок каторги для Анненкова истек в декабре 1835 года. На поселение его отправили в с. Бельское Иркутской губернии. Там он пробыл с Полиной и тремя детьми только до октября 1837г. Потом последовал Туринск — до ноября 1839г. По ходатайству матери Анны Ивановны было высочайше разрешено Ивану Александровичу поступить на службу по гражданской части в Сибири. В июне 1841 г. Анненков был переведен в Тобольск — в штат канцелярии тобольского губернского правления. В Тобольске семья жила до самой амнистии в 1856 г.
За эти годы семья Анненковых увеличилась: появились еще сын Николай и дочь Наталья. Старший Иван вместе с Николаем с 1850г. стали учиться в тобольской гимназии. О жизни Полины в поселенческие годы известно немного: занималась семьей и хозяйством, часто встречались Анненковы с декабристами-тобольцами и теми, кому удавалось по каким-то делам проезжать через Тобольск. Дом супругов всегда был гостеприимным, хлебосольным, всех оживляла веселая говорунья Полина Егоровна. Всех наполняла она своим юмором, своим умением не унывать.
В Тобольске у Анненковых был собственный красивый и просторный дом, где часто собирались декабристы-тобольцы — Свистунов, Бобрищев-Пушкин, Фонвизины, Муравьевы... Часто бывали у них музыкальные вечера.
Полина Егоровна ни для кого не жалела ни любви, ни ласки, ни своей щедрости, ни заботы о людях, кото
рым была нужна ее помощь или участие.
Когда истек срок каторги у Ф.М. Достоевского и С.Ф. Дурова, их приютили Анненковы. В это время их дочь Ольга уже была замужем за К.И. Ивановым — он был старшим адъютантом Отдельного Сибирского корпуса. Оба петрашевца прожили у Анненковых месяц перед отправлением в ссылку в Семипалатинск. Уже оттуда 18 октября 1855г. Достоевский писал Полине Егоровне: «Я всегда буду помнить, что с самого прибытия моего в Сибирь Вы и все превосходное семейство ваше брали во мне и товарищах моих по несчастью полное и искреннее участие». И добавляет, что знакомство с Ольгой Ивановной «будет всегда одним из лучших воспоминаний моей жизни... Ольга Ивановна протянула мне руку, как родная сестра, и впечатление этой прекрасной чистой души, возвышенной и благородной, останется светлым и ясным на всю мою жизнь... Я с благоговением вспоминаю о Вас и всех Ваших».

***

Историк М.И. Семевский — активный собиратель декабристских материалов — в 1861 году обратился к Полине Анненковой с просьбой написать мемуары.
Анненковы по возвращении из Сибири безвыездно жили в Нижнем Новгороде. В это время Иван Александрович был уездным предводителем дворянства, и Полина Егоровна выполняла и семейные, и светские обязанности и была достаточно занята. Однако на просьбу Семевского, с которым супруги Анненковы дружили, откликнулась живо и с удовольствием. Правда, русский язык Полина так и не «одолела». Поэтому свои воспоминания она диктовала дочери — Ольге. Та записывала и затем переводила на русский язык. К сожалению, Полина Егоровна опубликованными их не увидела. В «Русской старине», издателем которой стал Семевский, «Воспоминания» Анненковой появились только в 1888г., в №5. И повинен в этой более чем 25-летней задержке публикации «Воспоминаний» был зять Анненковых — генерал-майор К.И. Иванов, муж их дочери Ольги. Он всячески тормозил публикацию мемуаров — из опасений за свою карьеру. Эта его боязнь очень огорчила оставшихся к тому времени в живых декабристов, которые помнили молодого бесстрашного Константина Ивановича, не побоявшегося в Сибири приютить в своем доме ссыльного Достоевского.
Опубликованные мемуары в «Русской старине» назывались так: «Воспоминания Полины (Гебль) Анненковой. С приложением воспоминаний ее дочери О.И. Ивановой и материалов из архива Анненковых».
Отдельной книгой эти воспоминания в советское время выходили несколько раз — в 1929-м, 1932-м гг., и позднее.
По выходе «Воспоминаний» в «Русской мысли» за 1888 г. (кн.IV) один из критиков писал: «Для истории декабристов они, правда, дают весьма мало нового, но интересны благодаря самой личности Анненковой и ярким картинкам частной жизни того времени... Свежей, молодой жизнью веет от этих мемуаров, продиктованных 60-летней старухой».
Во всем прав этот критик, кроме того, что именно «Записки» М.Н. Волконской и П.Е. Анненковой дополнили множеством деталей жизни в сибирском изгнании тех декабристов, что также оставили мемуары. И тем серьезно обогатили историю декабризма, а кроме того, вписали — пусть небольшую страничку — в историю России XIX века, рассказав о положении Сибири и быте, нравах ее обитателей того времени.
М.И. Семевский в статье о Полине Анненковой, опубликованной в сборнике историко-бытовых статей «Жены декабристов» под редакцией В. Покровского (М.,1906) писал: «Доброю, неизменно любящею и самою заботливою женой и другом оставалась для Ивана Александровича Прасковья Егоровна, спутница всей его жизни. Живая, веселая, говорливая, превосходно знавшая характер своего мужа, самая нежная и заботливая мать, Прасковья Егоровна, действительно, была ангелом-хранителем Ивана Александровича Анненкова...
Как ясно оживает в нашей памяти эта прекрасная чета Анненковых! Высокий красивый старик, с густыми, кудряво-вьющимися седыми волосами и подле него — несколько полная, необыкновенно подвижная, с весьма симпатичными чертами лица и с постоянною французскою речью на устах его супруга Прасковья Егоровна».
Она умерла 14 сентября 1876 г. внезапно, без болезни.
М.И. Семевский писал: «Иван Александрович впал в тяжкую ипохондрию, к которой был уже расположен и ранее: тот самый недуг душевной болезни, который в нем начинался под сводами Петропавловской крепости, а затем в тюрьме острога в Чите, внезапно явился и овладел им на закате дней и стал быстро усиливаться, после внезапной кончины его нежного друга. Связь их так была сильна, что он не мог усвоить себе мысли, что навсегда потерял спутницу своей жизни».
Источник