Гампельн К.К.  Портрет графини Елизаветы Петровны Коновницыной (1802–1867), в замужестве Нарышкиной. 
1823-1824 гг.
ГИМ

Валентина Колесникова

Теплая и высокая душа
(Елизавета Петровна Нарышкина)

Декабрь 1825 года ворвался в ее жизнь нежданно-негаданной бедой. Будто невиданный ураган с Невы в одночасье в разные стороны разбросал и разбил ее счастье, любовь, ее спокойную безмятежность.
Правда, была она в это время еще в глубокой печали.
Совсем недавно умерла ее новорожденная девочка. И сама она была нездорова. Сердечная астма, которая терзала ее с детства, обострилась. Едва справилась — и вот теперь новая, еще более страшная беда...
В один из первых дней января 1826 г. в их московский дом явились жандармы и увезли ее Мишеля в Петербург. Всего меньше часа на сборы, ни единого ответа на тысячу ее вопросов, нежное объятие, просьба любимого беречь себя — и вот уже запряженная тройкой зимняя карета скрылась из глаз.
Она еще не успела осознать, что ее прежняя 23-летняя жизнь закончилась. Думала только о любимом Мишеле, о том, что могло случиться, почему в Петербург — в сопровождении жандармов? Отчего так скоропалительно? Почему ничего не объяснил ей?
Некому было ответить на все ее вопросы. Бесконечно любимый батюшка вот уже три года как почил. Но ответы пришли скоро. Вместе с двумя другими страшными вестями. В тайном обществе состояли и теперь, как и Мишель арестованы, оба ее брата: Иван — прапорщик девятой конноартиллерийской роты и Петр  —подпоручик Генерального штаба. Дом Коновницыных сразу осиротел и погрузился в глубокий траур.

***

Обычно в семьях особенно любимой бывает младшая дочь. Лиза была старшей и единственной дочерью. Потом рождались только мальчики. Лиза с рождения была притягательным центром всей семьи: отца, младших братьев, не говоря уже о матери Анне Ивановне (урожденной Корсаковой). О ее нежности, мягкости и доброте в свете ходили легенды. Лиза родилась 1 апреля 1802 года.
Все обожали девочку, баловали безмерно, и она платила всем горячей любовью. Эти следы обожания близких как бы запечатлело — уже в юности — ее лицо. У нее была гордая посадка головы и будто устремленное вверх лицо, а во всем облике даже некоторая надменность. Все это бесследно исчезло с ее лица в Сибири...
Истинной и щедрой хозяйкой дома Коновницыных была Любовь. Она же была во главе воспитания и образования детей, отношения родителей друг к другу. И она же, любовь, невидимо для стороннего глаза отгораживала эту семью от пороков, злоречья высшего света, скорого и беспощадного в суждениях, оценках, вершителя благо и злоглупостей.
Внешне же жизнь Коновницыных шла совершенно в русле законов и традиций высшего света. Отец Лизы — граф Петр Петрович Коновницын (1764-1822) — герой Отечественной войны 1812г., был храбрым воином и искусным полководцем, а когда стал военным министром — отличным администратором, очень уважаемым государем и двором. Петр Петрович был истинным богом для семьи: заботливым и нежным мужем, строгим, но и очень добрым отцом.
Все дети до 16-17 лет воспитывались дома. Петр Петрович приглашал для них лучших гувернеров и гувернанток, учителей и воспитателей и очень внимательно следил, насколько образованы, искусны и полезны они детям. Как и постоянно наблюдал, насколько усердны и как постигают науки дети.
Сыновья получили прекрасное образование и не менее блестящее воспитание, прежде чем Петр поступил на службу колонновожатым в свиту Генерального штаба, а Иван — в Пажеский корпус.
Лиза, помимо наук, языков, обучалась еще музыке, пению, танцам, рисованию. Она была очень способной и любознательной. Особенно же любила музицировать и петь. Довольно рано у нее обнаружился голос, который с годами превратился в прекрасное контральто.
Она любила читать и читала много, хорошо рисовала. И эти способности были спасительны для нее тогда, когда заболевала — приступы астмы нередко приковывали ее к постели.
И эти вторжения болезни — чаще всего непредсказуемые, и мир книг, который тогда заменял ей мир сверстниц, игр, рано развили в Лизе склонность к уединению и нелюбовь к шуму празднеств. Кроме того, — и это знали только в семье — Лиза была очень застенчива от природы. И внешняя горделивость была естественной защитой ее застенчивости. В 16 лет она стала фрейлиной при вдовствующей императрице Марии Федоровне (Следует заметить, что сведения о Елизавете Петровне, особенно до ее отъезда в Сибирь, чрезвычайно скудны. Они складываются буквально из крупиц информации, — В.К.).

***

Известно, что декабрист М.А. Назимов, который жил на поселении вместе с Нарышкиным в Кургане, очень дружил с Михаилом Михайловичем, потом они служили на Кавказе — хотя и в разных полках.
М.А. Назимов в 1872-1873 гг. встречался с Н.А. Некрасовым и по просьбе поэта написал воспоминания об А.В. Розен и Е.П. Нарышкиной. К сожалению, и эти воспоминания Назимова, и большая часть его переписки с Некрасовым не сохранились.
Но даже если бы Назимовские мемуары уцелели, он вряд ли мог бы много поведать о детстве и юности Елизаветы Петровны.
Видимо, с М.М. Нарышкиным юная фрейлина Коновницына познакомилась во дворце. В том, 1823 году, Михаил Михайлович — уже полковник в 25 лет — служил в лейб-гвардии Измайловском полку. А фрейлина Элиза только что перестала носить траур по отцу и чаще бывала на балах.

***

Балы у графини Ростопчиной отличались каким-то особым уютом и в то же время непревзойденной изысканностью. На них часто присутствовал двор, любил бывать император Александр I с Елизаветой Алексеевной и вдовствующая императрица Мария Федоровна в окружении своих прелестных фрейлин. Мария Федоровна буквально заставляла свою любимицу Элизу не отвечать отказом на приглашения. Правда, их было немного.
Несмотря на то, что она была богатой невестой, светские кавалеры побаивались ее ироничности, ее серьезности и ее больших глаз, которые все видели и все понимали.
Лиза с удовольствием отдыхала от танцев. Но мазурку все же пришлось отдать князю Александру Голицыну. Когда мазурка закончилась, и князь Александр провожал ее, Лиза буквально натолкнулась на удивленные и одновременно восхищенные зелено-карие глаза, которые принадлежали очень доброму, какому-то изучающе-вдумчивому лицу с трогательной ямочкой на подбородке, которая делала это лицо немного детским.
Обладатель этого лица был высокий щеголь, с безукоризненными манерами и военной выправкой.
— Дэнди. Богач. Утомлен поклонницами, — определила Лиза.
Этот дэнди почему-то не танцевал и не приглашал никого. И так как Лиза раньше в этот вечер его не видела, было понятно, что на бал он очень опоздал. Искусно скрывая интерес к этому человеку — а интерес появился почему-то сразу же — она продолжала исподволь наблюдать. Увидела, что его окружили офицеры — многих она знала, что заметно оживились дамы — маменьки и дочки. Защебетали оживленно и фрейлины.
Так она узнала имя щеголя — Мишель Нарышкин.
Действительно, богат и мечта всех петербургских и московских барышень лучших фамилий. Был он полковником лейб-гвардии Измайловского полка, славился храбростью, был хорошим офицером и товарищем, отличался добросердечностью к солдатам.
Бал уже клонился к завершению, но во все время — танцевала ли Лиза или была возле императрицы, она то и дело чувствовала на себе взгляды Нарышкина, то откровенные, с мягкой улыбкой , то тайные, то скорые, будто пробегающие по ней. Обычно она сердилась, если ее разглядывали — издали или вблизи. Игра глаз этого щеголя ее забавляла. А его ямочка на подбородке даже умиляла.
Забавляло еще и то, что ей, как маленькой девочке, хотелось неприличного — показать ему язык и звонко рассмеяться.
— Откуда такая блажь? — одернула она себя, но не сердито.

***

Лизе и в голову не приходило, что Мишель не смог заснуть и в эту ночь после бала, и весь следующий день.
Юная красавица, — «А она действительно красавица?» вопрошал себя — не просто помнилась: как улыбается, наклоняет голову, как удивительно пластична в танце. Она будто была рядом с ним и смотрела на него своими большими умными глазами, в которых — он был в этом уверен — прятались смешинки.
— Умными глазами? — удивлялся себе. — Как это при дворе сыскалась фрейлина с умными глазами?
Вспомнил, что улыбалась она нечасто. А вот легкая улыбка — чуть насмешливая, чуть высокомерная и все-таки совершенно детская — то и дело появлялась на ее личике.
— Нет, нет, не на личике, — поправлял себя Мишель, — и не на лице. У нее такая гордая осанка и эти умные глаза! Это же классический лик эллинки!
Впечатление Мишеля не изменилось и потом: когда встречались в свете, когда их представили друг другу, когда они уже не однажды танцевали и когда беседовали на темы, далекие от светской суеты, и Лиза поразила его своей начитанностью, зрелостью суждений и тонким юмором.
Лиза же, которую Господь наградил зорким и добрым сердцем, сразу полюбила благородное, тоже очень доброе сердце Мишеля, оценила главный его талант — дружбы и преданности тем, кого он любил.
Однако работа ума никак не помешала сердцу. Они полюбили друг друга с первого взгляда и, как показала жизнь, до взгляда последнего.
Не прошло и нескольких месяцев, как было объявлено об их помолвке, а 12 сентября 1824 г. они стали супругами.
Почти весь первый год замужества Лиза провела в имении Кярово под Петербургом, только в первые месяцы после венчания приезжая в столицу. Это был год безмерного, какого-то солнечного счастья и любви. Лиза ждала ребенка. Мишель не мог нарадоваться и счастью обретения самой прекрасной на свете жены, и будущего малыша — неважно, наследника или девочки.
Родилась девочка. Но прожила совсем недолго.
Через несколько месяцев ее не стало. Больше у супругов Нарышкиных детей не было...

***

Лиза отправилась в Петербург всего через несколько дней после отъезда Мишеля. Как и все жены осужденных (не отказавшихся от своих мужей после ареста), она искала, находила и пользовалась всякой возможностью получить свидание с мужем в Петропавловской крепости или хотя бы записку. От мысли сделать что-то, чтобы освободить любимого, пришлось отказаться сразу же. Петропавловка проглотила всех своих узников- декабристов глубоко и накрепко.
О многом передумала Лиза за месяцы ожидания приговора, впервые осознав, как изменчива бывает судьба, и насколько неисповедимы пути Господни: «Два года. Какую разную протяженность и значимость могут они иметь в человеческой жизни! 8 января 1826 года порог куртины Петропавловской крепости переступил доставленный из Москвы декабрист Михаил Нарышкин.
А почти за два года до этого, я, молодая жена, получила совсем другой царский подарок: по случаю свадьбы фрейлине и графине Елизавете Коновницыной монарх пожаловал 12 тысяч рублей»...
Когда приговор был объявлен, Елизавета твердо решила следовать за мужем в Сибирь. М.М. Нарышкин по конфирмации был приговорен в каторжные работы на 12 лет, потом срок сократили до 8 лет — с последующим поселением в Сибири. 2 декабря 1827 г. он был отправлен в Сибирь. Декабрист Н.И. Лорер пишет в своих мемуарах:
«Елизавета Петровна Нарышкина, дочь Петра Петровича Коновницына, была фрейлиной при императрице Марии Федоровне и только год замужем. Узнав об участи мужа, она тотчас же как милости просила письмом у императрицы, своей благодетельницы, позволения следовать за своим мужем. Получила его и снесла крест свой до конца».

***

Видимо, в дни ожидания приговора и во время посещений мужа в Петропавловской крепости Елизавета познакомилась с женой декабриста А.В. Ентальцева — Александрой Васильевной, очень милой, славной 37-летней женщиной. Она тоже подала прошение о разрешении следовать за мужем в Сибирь. Однако Елизавета узнала, что Александра Васильевна в таких затруднительных материальных обстоятельствах, что вынуждена продавать все, что только можно было продать: дом, мебель, серебро и т.д. Но супруги Ентальцевы были небогаты, а за проданное удалось получить так немного, что всего этого вряд ли могло хватить на долгое и сложное путешествие, не говоря о средствах для жизни в Сибири. Помочь же Ентальцевой было некому.
И тогда Елизавета Петровна предложила Ентальцевой ехать вместе с ней, и, конечно, обеспечила всем эту отважную женщину — и в пути, и позднее, в Чите.
Гессен в работе «Во глубине сибирских руд» так описывает приезд Нарышкиной:
«Нарышкина и Ентальцева въезжали в Читу в яркий майский день 1827 года. Уже издали они увидели окруженный частоколом Читинский острог.
Услышав за частоколом голоса, Нарышкина остановила лошадей, заглянула в щель и увидела мужа. Это было слишком неожиданно. Она громко позвала его. Он узнал голос жены и, гремя кандалами, подбежал к частоколу. Оба прильнули к небольшой щели.
Незнакомый ей тюремный облик мужа, обстановка, в какой она увидела его через год после свидания в Петропавловской крепости, и звон кандалов настолько потрясли молодую женщину, что она потеряла сознание...
Быстро открыли ворота, привели Нарышкину в чувство и после короткой встречи с мужем увели к Муравьевой, которая на первое время приютила ее у себя».
А вот какой увидели Нарышкину и декабристы, и их жены — ее подруги по несчастью. Нельзя не привести почти всех описаний Елизаветы Петровны — ибо это не только серия устных портретов, но как бы большое живописное полотно, которое создает единый, гармоничный, полный и интересный психологический портрет Нарышкиной.
А.Е. Розен:
«В первый раз увидел я ее на улице, близ нашей работы при Чертовой могиле. В черном платье, с талией тонкой в обхвате. Лицо ее было слегка смуглое с выразительными умными глазами, головка повелительно поднятая, походка легкая, грациозная».
Год спустя ее увидела М.Н. Волконская такой:
«Нарышкина, маленькая, очень полная, несколько аффектированная, но в сущности вполне достойная женщина. Надо бы привыкнуть к ее гордому виду, и тогда нельзя было ее не полюбить».
Уже по возвращении из Сибири в своих воспоминаниях Полина Анненкова нарисовала (времен читинского заточения) такой портрет Елизаветы Петровны:
«Нарышкина (рожденная Коновницына) была не так привлекательна, как Муравьева. Нарышкина казалась очень надменной и с первого раза производила неприятное впечатление. Даже отталкивала от себя. Но зато, когда вы сближались с этой женщиной, невозможно было оторваться от нее, — она приковывала всех к себе своею беспредельною добротою и необыкновенным благородством характера». Позднее, уже в начале 30-х годов в тюрьме Петровского завода «человек-университет» и прекрасный художник Н.А. Бестужев создал серию портретов декабристов и их жен, которую по праву можно назвать летописью жизни их в Сибири.
Николай Александрович написал в одно время два портрета Е.П. Нарышкиной и два портрета Михаила Михайловича. Это почти копии. Видимо, Елизавета Петровна просила об этом: чтобы два портрета — ее и мужа — отправить родным в Россию, а два других оставить себе.
В июне 1832 г. она пишет матери: «Мой портрет окончен, дорогая мама... я жду, пока будет готов портрет Мишеля, чтобы вы увидели оба портрета одновременно».
В конце июля оба портрета Нарышкина отправила в Петербург, немного иронично комментируя оба изображения:
«Вот наши два портрета, дорогая мама, — мой слишком льстит, но, однако, я на нем похожа. Я не совсем довольна портретом Мишеля, который, по моему мнению, не передает выражение его лица и представляет к тому же его более толстым, чем он на самом деле».
Однако это было ее субъективное мнение. Все нашли, что оба портрета безупречны, и Нарышкины смотрят с полотен, как живые. Тем более, что портрет Лизхен — абсолютно точное воспроизведение описанных ее психологических портретов. И даже два века спустя И.С. Зильберштейн, восхищаясь портретом Нарышкиной кисти Н.А. Бестужева, писал: «Лицо Нарышкиной кажется вылепленным — так рельефно оно выписано, так оно скульптурно четко. Великолепно передана фактура ткани лилового платья и его замысловатый покрой, с большим мастерством выписан сложный белый воротник, тонкая черная сетка, прикрывающая высокую прическу, и гребень».

***

«Читинский период» был самым трудным, сложным периодом во всей сибирской жизни Нарышкиной. Она, пожалуй, тяжелее всех других дам «врастала» в новую свою жизнь, которая порой казалась ей дурным сном, и она ждала пробуждения в ее прежней жизни.
Н.И. Лорер писал в своих мемуарах об этом начальном этапе:
«В Чите она жила в одном домике с Муравьевой.
Трудно было ей одиночество. Муравьева, кроме мужа, имела в остроге еще и двоюродного брата. То тот, то другой пересылал ей весточку, а Нарышкина все одна да одна — тем более что с другими дамами не была она особо сообщительна. Оттого и страдала больше от одиночества».
«Некоторое время спустя, — продолжает Лорер, — Трубецкая, Волконская, Анненкова, Нарышкина и Давыдова уже жили в наемных домах, которые они хорошо перестроили».
О бытовых подробностях жизни Елизаветы Петровны в Чите известно немного. Как и у всех декабристских жен, ее помыслы и заботы были о муже, ожидание разрешенных свиданий через два дня на третий, унизительные условия этих свиданий. И что называется общественная ежедневная работа, которая занимала массу времени и сил. Декабристам была запрещена переписка с родными и друзьями в России. Неизвестно, кто из жен придумал этот «эпистолярный жанр»: они писали от своего имени родным узников, но так, что вся информация о них, вопросы, сообщения и т.д. они искусно перемежали с рассказами о собственных делах и близких.
Каждой женщине приходилось писать по десять, а то и по двадцать писем в неделю — не коротких, но подробных и обстоятельных: близким было дорого каждое слово об их любимых. Женщины старались писать за тех декабристов, родных и знакомых которых знали прежде.
По этому «корреспондентский круг» Волконской и Трубецкой часто составлял до 30 писем в неделю, Нарышкиной доставалось писать меньше. Но зато, благодаря ее письмам к сестре П.А. Муханова Елизавете Александровне (в замужестве княгине Шаховской) узнаем о ее жизни в Петровском заводе — с теми подробностями, о которых она старалась не писать матери, дабы не расстраивать ее.
Читинская жизнь так и осталась самой мрачной для Нарышкиной, тем более, что она там часто и тяжело болела:
Е.А. Шаховский, 16 марта 1829 г., Чита
«Если бы вы были для меня чужой, я бы не осмелилась послать это письмо с чернильными пятнами. Я пишу с трудом. Вот уже четыре месяца я не выхожу из комнаты, так как мое здоровье расстроено уже давно».
Е.А. Шаховский, 20 марта 1830 г.:
«Я выхожу подышать свежим воздухом, но не смею и думать, что улучшение моего состояния продлится. Это неслыханно, до какой степени здешний климат вреден для такой нервной конституции, как моя. А мои страдания были настолько сильны, что я состарилась раньше времени, и волосы у меня очень поседели» — ей было 28 лет.
В конце лета 1830 г. все с радостью встретили весть о переводе в новую тюрьму, где у каждого будет своя камера. Незадолго до отъезда из Читы Трубецкая, Волконская, Нарышкина, Муравьева, Фонвизина и Давыдова обратились к Бенкендорфу с письмами, в которых просили не разлучать их в Петровском заводе с мужьями.
Эти шесть писем сохранились в архивах III Отделения (от 7, 9 и 10 июня 1830 г.).
В каждом жена декабриста пишет о том, что единственное ее желание — делить с мужем тюремное помещение, каким бы оно ни было.
Женщин не останавливало то, что жизнь в тюрьме грозила серьезно здоровью каждой из них. Но, как прежде, навещать мужей через два на третий день было еще хуже. В Петровской тюрьме у каждого узника была отдельная камера.
28 сентября 1830г. Е.И. Трубецкая писала матери из Петровской тюрьмы: «Эта жизнь от свидания до свидания, которую нам приходилось выносить столько времени, всем нам слишком дорого стоила, чтобы мы вновь решились подвергнуться ей: это было бы выше наших сил».
Их просьбу удовлетворил комендант тюрьмы Лепарский еще прежде разрешения из Петербурга.
Однако сама тюрьма привела всех не только в смятение, но ужас.
Мы уже рассказывали об этом.
Было ясно, что никакие жалобы узников не тронут ни внимания, ни тем более сердце их «друга по 14 декабря», равно как и Бенкендорфа.
Первое время декабристы бодрились. А.Е. Розен рассказывал в мемуарах:
«Два отделения в тюрьме, 1-е и 12-е — последние, как крайние, были назначены для женатых. Жены нисколько не колебались разделить тюремное заключение с мужьями, что запрещено было в Чите по случаю тесного и общего помещения. А здесь комнатка была отдельная для каждого. В нашем отделении жили Трубецкая, Нарышкина, Фонвизина и жена моя (Анна Васильевна Розен). С.П. Трубецкой говаривал часто: «На что нам окна, когда у нас четыре солнца!»
И тогда за дело взялись женщины. Лорер пишет:
«Наши жены, в особенности Трубецкая, Муравьева, Волконская и Нарышкина, красноречиво описывали родным наше мрачное жилище. Жена моя послала князю Одоевскому портрет сына его (поэта Александра Одоевского. — В.К.), сидящего в своем нумере, в полумраке, как в пещере.
Комендант, со своей стороны, представил по начальству, что мрачные кельи наши могут иметь худые последствия для тех, которые имеют слабое здоровье или наклонность к меланхолии.
Наконец, весною комендант объявил нам с радостью, что, по ходатайству графа Бенкендорфа, император повелеть соизволил, чтобы в наружной стене каждой кельи прорублено было окно. Это было исполнено в мае месяце. Окно имело сажень длины и четыре вершка вышины, с железною решеткою. Так, что человек не мог пролезть в него».
Розен рассказал также, что Н.А. Бестужев «срисовал во многих экземплярах наше печальное жилище, и рисунки эти рассеялись по всей России». И хотя именно эти рисунки не сохранились, представление, насколько печально было это жилище, дают рисунки с изображением отдельных декабристов или декабристов с женами — камеры Оболенского, Пущина, Вольфа, А.Поджио, М. Бестужева, Панова, супругов Волконских, Давыдовых и т.д.
О том, как жила Е. П. Нарышкина в Петровском заводе до окончания срока каторги, т.е. еще два года, она рассказала в письме Е. А. Шаховской.
Из письма Е. А. Шаховской от 11 сентября 1831 г. из Петровского завода:
«Теперь необходимо, чтобы я сообщила, наконец, некоторые подробности о своей несчастной персоне… Жизнь моя здесь однообразна. Монотонность нашего существования нарушается лишь прибытием почты. Часто и ее ждут с чувством тревоги, так как… о многих несчастьях я узнавала из писем — с тех пор, как живу в Сибири.
Я очень слаба здоровьем. Спазматическая астма, с которой я, к несчастью, познакомилась вскоре после моего прибытия в этот край, не покидает меня надолго.
Однако в течение последней зимы и весны она меня не беспокоит, и я даже думала, что отделалась от нее навсегда. Но плохая погода вернула мне мой недуг, мучавший меня около трех месяцев.
Я не имею счастья, как вы, мой дорогой друг, быть матерью и поэтому придаю слишком большое значение своему собственному самочувствию.
В доме у меня никого нет, кроме чужого ребенка, которого я воспитываю уже год. Мать принесла мне его перед моим отъездом из Читы. Это маленькая девочка, зовут ее Юлианой. Она мила, хотя сердце мое занято ею не так, как это было бы с собственным ребенком. Но она вызывает во мне участие, и я к ней привязалась. Благодарю Бога, что Он послал мне случай быть полезной этой сироте. Я буду воспитывать ее так, чтобы она была доброй и способной служить Всевышнему. Да благословит Он меня на это мое занятие!...
Несмотря на то, что я имею счастье жить со всеми в мире, вот те особы, общество которых подходит мне во всем: госпожа Трубецкая, госпожа Муравьева и госпожа Фонвизина. За все четыре года, что я их знаю, я не обманулась в их доброте и приятности характера и вижусь с ними всегда с истинным удовольствием. Я не могу сказать, что отношения у меня с ними необыкновенно теплые, как это бывает в 14 лет, но они разумны, и по своему характеру соответствуют нашему возрасту.
Ведь это все женщины, имеющие истинных друзей в лице своих мужей, а в сердцах — еще тысячу других крепких и естественных привязанностей. Мы не замираем от восхищения друг перед другом, но готовы разделить горе и радость друг с другом самым чистосердечным и искренним образом.
Я также в дружбе с госпожой Розен. Она живет с нами всего год, но уже проявила себя человеком надежным, я буду крестной матерью ее сына, которого зовут Кондратий.
Госпожу Давыдову ни с кем не сравнить по доброте.
Я вижу ее реже, но она мне нравится.
Несмотря на то, что я нахожусь с удовольствием среди стольких добрых особ, признаюсь вам, что еще лучше я чувствую себя в своем уголке, наедине с мужем.
К этому человеку я привязана больше всех, как это и должно быть… Мне очень не хватает моего семейства.
Смерть моего брата Петра была для меня тяжелым ударом (подпоручик Петр Петрович Коновницын, член Северного общества, был сослан в 1826 г. рядовым на Кавказ, умер в 1830 г. — В. К.).
Что делать? Такова воля Божья. Так суждено, что должны существовать несчастные люди в этом мире, чтобы еще заметнее было счастье тех, к кому жизнь более благосклонна.
К тому же все не кончается только этой жизнью, это счастье знать, что нас ждет там, на небе, другая родина, к которой каждый из нас призван стремиться».
Следующий этап сибирской жизни Нарышкиных — почти в четыре с половиной года — приходится на годы поселенские. Михаил Михайлович был отправлен в Курган. Вместе с Нарышкиными там отбывали ссылку М.А. Назимов, А.Е. Розен с женой, А.Ф. Бриген, И.Ф. Фохт.
Этот городок, его климат и окружение близкими по духу и окружение товарищей, были для Нарышкиных временем достаточно благополучным. Михаил Михайлович купил просторный, красивый дом, из России было доставлено пианино для Елизаветы Петровны. Она нередко устраивала у себя музыкальные вечера, много и с удовольствием пела.
А.Е. Розен вспоминал:
«Каждую неделю по пятницам я проводил по несколько часов в самой приятной беседе у Нарышкиных.
Михаил Михайлович Нарышкин начал военную службу в 1813 году в полку родного брата своего  Кирилла.
После переведен был в л.-гв. Московский полк, произведен в полковники л.-гв. Измайловского полка, откуда по своему желанию переведен был в Тарутинский полк, квартировавший тогда в Москве.
Получив совершенно светское воспитание, сохранял он скромность, кротость и религиозность. Был человек с примерною душою, руководимый христианской любовью.
А потому все легко было ему переносить. Он охотно помогал другим, неделями облегчал страдания любимой им жены, часто хворавшей от расстройства нервов.
Елизавета Петровна, единственная дочь, обожаемая славным отцом и нежною матерью, имела сердце доброе, но расстроенное здоровье тяготило еще более в разлуке с матерью, среди лишений общественных развлечений и единообразия жизни изгнаннической.
В особенности худо бывало ей осенью и весною. В это время я не раз полагал, что она не выдержит и не перенесет. Но вера и любовь превозмогли телесные страдания».
Елизавета Петровна очень любила мать и тосковала по Анне Ивановне отчаянно — ведь к 1837 году они не виделись уже 10 лет.
А в том 1837 году наследник престола Александр Николаевич совершал поездку по Сибири и во время этого путешествия посетил Курган.
А. Ф. Бриген — жене Софье Михайловне, 1837 год сентябрь:
«При проезде его высочества наследника (Александра) Елизавета Петровна подавала письмо, в коем она просила только о позволении съездить в Россию повидаться с престарелой своей матерью и посоветоваться с доктором о мучительной своей болезни с тем, чтобы по истечении нескольких месяцев возвратиться опять в Сибирь к своему мужу».
Это прошение Нарышкиной усиливала еще одна серьезная просьба. Василий Андреевич Жуковский, поэт, воспитатель наследника престола, сопровождая его в путешествии по Сибири, в Кургане встретился с Нарышкиной и беседовал с нею. В одном из писем к императрице Александре Федоровне он говорит о своем впечатлении о жене декабриста: «В Кургане я встретил Нарышкину (дочь нашего храброго Коновницына), по поручению ее матери. Она глубоко меня тронула своею тихостью и благородной простотой в несчастии. Но она была больна и, можно сказать, тает от горя по матери, которую хотя раз еще в жизни желала бы видеть».
Однако просьбам этим не был дан ход. И все же Елизавета Петровна и в Россию вскоре попала, и увиделась с любимой матушкой.
А. Ф. Бриген — жене Софье Михайловне, сентябрь 1837 г.:
«В последних числах июля достигло сюда известие, что Михаил Михайлович Нарышкин переименован рядовым на Кавказ. Эта новость нас всех встревожила не только за самих себя, но и за доброго и милого нашего Нарышкина.
Елизавета Петровна слегла даже в постель.
1-го августа известие это вполне подтвердилось неожиданным приездом в Курган графа Коновницына, брата Елизаветы Петровны, который получил отпуск и позволение приехать сюда, дабы проводить сестру к матери своей в деревню близ Гдова… 9 августа…получили здесь официальное известие о назначении всех здешних моих товарищей рядовыми в Кавказский корпус, исключая меня.
Дамам позволено возвратиться в Россию с запрещением въезда в столицу. Детей же их, буде таковые скажутся, вписать в число военных кантонистов».
Скорый и крутой поворот в судьбе не позволил Нарышкиным даже распорядиться своим имуществом и собраться. Их дом — по просьбе Михаила Михайловича — продавал потом Бриген, которого на Кавказ не послали.
За четыре года пребывания в Кургане Нарышкины стольким местным жителям помогли материально, стольких утешили и стольких вылечили или обеспечивали лекарствами, что практически весь город вышел провожать их. Елизавета Петровна заказала молебен, а когда его отслужили, оделила всех собравшихся подарками или деньгами.
Нарышкины простились с Курганом 21 августа 1837 г.

***

По высочайшему повелению, М. Нарышкин был зачислен  в Навагинский пехотный полк рядовым.
Видимо, монарх Николай I испытывал настоящее сладострастие ненависти и мести, «повышая» 40-летнего полковника в унтер-офицеры, а потом — с течением лет — в подпрапорщики, прапорщики. Болезни, которыми Нарышкин был обязан Кавказу, избавили его и от должностных повышений, и от самого Кавказа, когда в 1844 г. его уволили по болезни со службы.
Через несколько месяцев после прибытия Нарышкина на Кавказ, туда же, повидавшись с матушкой, близкими и дорогими сердцу, приехала Елизавета Петровна.
Она и позднее, в течение всех семи лет жизни на Кавказе, как только позволяло здоровье, ездила в Россию. Последний — перед окончательным возвращением в Россию был ее приезд в мае 1843 года, когда она должна была хоронить нежно любимую матушку. Графиня Анна Ивановна Коновницына умерла в возрасте 68 лет от гриппа.
Нарышкины поселились в Прочноокопской станице (правильное ее название — Прочный Окоп) Кубанской области, в просторном доме, окруженным большим фруктовым садом. И климат, и условия жизни были довольно благоприятны. Кроме тех дней, недель, а то месяцев, когда Михаил Михайлович участвовал в военных походах и экспедициях, Елизавета Петровна места себе не находила, пока муж не возвращался.
Жизнь Нарышкиных в Кургане, а потом на Кавказе, ее хронология воссоздаются по письмам друзей- декабристов.
М. А. Фонвизин-Якушкину, ноябрь 1834 г.:
«Здоровье Елизаветы Петровны очень поправилось. Им очень хорошо в Кургане. Михаил Михайлович занялся садоводством и завел небольшой конный завод из лошадей, приведенных из России. Он надеется, кроме удовольствия, иметь от него и прибыль».
Фонвизин — Якушину, март 1835 г.:
«Бедная Елизавета Петровна опять страдает прежними своими болезненными припадками, отдохнув от них в продолжение целого года».
Фонвизин — Пущину, ноябрь 1839 г.:
«Наталья получила недавно письмо от Елизаветы Петровны Нарышкиной из Прочного Окопа, куда она недавно возвратилась, прожив несколько времени с своей матерью и родными. Она пишет о смерти Одоевского. В отряде, в котором находился он, Нарышкин, Лорер и Загорецкий в экспедиции к Черному морю, свирепствовали нервические горячки. Михаил Михайлович и Загорецкий были очень больны, но, к счастью, их вовремя перевезли на Тамань, и они были спасены. Одоевский же не перенес болезни и умер почти в одно время с стариком отцом своим» (поэт А. И. Одоевский скончался от малярии в Псезуапе 10 октября 1839 г. — В. К.).
Назимов — Пущину, 9 декабря 1840 г. из крепости Прочный Окоп:
«Здесь зимние квартиры нашего батальона. Михаила Михайловича квартиры тоже здесь, там же и Загорецкого. Мне отрадно быть с ними вместе. Все мы примерно стараемся, несмотря на то, что климат здешний тепел и для других очень здоров.
Елизавета Петровна, несмотря на два курса вод, не перестает по временам хворать грудью».
Бриген — жене, февраль 1841 г.:
«Е. П. пишет, что в апреле надеется с тобою увидеться и познакомиться. Она поедет через Малороссию для свидания с матерью и заедет погостить в Слоут или в Пануровку. Прошу тебя полюбить эту добрую, умную и почтенную женщину… Наше общее несчастье нас породнило, а курганская жизнь еще более  близила».
Назимов — А. Ф. Бригену, 19 апреля 1842 г. Прочный Окоп:
«Елизавета Петровна пробудет здесь все нынешнее лето, а может быть, и осень. Здоровье ее приметно ослабело, хотя она не имеет боле прежних припадков — ни грудных, ни нервных. Всякое движение и перемена места утомляют ее силы, а тем более действуют на них всякое душевное волнение или огорчение. Михаил Михайлович приметно постарел здесь».
Да, постарел Михаил Михайлович. Физически. Но ни душа, ни дух его не изменились.
По — настоящему и сама Елизавета Петровна, и товарищи по заточению узнали Михаила Михайловича сначала в казематах Читы и Петровского завода, а потом и в ссылке — и в Кургане, и на Кавказе. Н. И. Лорер говорил, что «недостойный человек не может быть другом Нарышкина», а самому Михаилу Михайловичу написал однажды: «У тебя теплая и высокая душа». Е. П. Оболенский, вторя Лореру, говорил о всеобщем уважении к Нарышкину, «которые возбуждали его добрая симпатичная фигура, его кроткий, тихий нрав, его стремление к добру, его верность в дружбе».

***

Лето 1844 г. Е. П. собиралась проводить в своих тульских владениях. У М. М. в это время было очень плохое зрение, а он участвовал в экспедициях.
Однако в марте 1844 г. М. М. был уволен в отпуск из Кавказской армии на шесть месяцев. А по истечении этих шести месяцев в сентябре 1844 г. бывший полковник Тарутинского пехотного полка в чине прапорщика уволен от службы с обязательством жить безвыездно в с. Высоком Тульского уезда, причем для всяких отлучек требовалось особое разрешение.
Только в ноябре 1855 г. он был освобожден от надзора.

***

Декабрист Александр Беляев в своих мемуарах рассказал:
«П. С. Бобрищев — Пушкин сделал для Елизаветы Петровны Нарышкиной большое кресло, так как она страдала сильно разными нервными болезнями… Креслу Пушкина суждено было вместе с Нарышкиными переехать на Кавказ (а до этого — после Петровского завода в Курган на поселение. — В. К.), а потом в Россию.
Когда отец Пушкина увидел это кресло работы своего сына, он заплакал, и просил его у Елизаветы Петровны, а так как ей не хотелось расставаться с креслом, то она решила, что «по смерти ее кресло перейдет к нему, а после его смерти оно останется в ее роде».
В предыдущей книге — о декабристе Павле Сергеевиче Бобрищеве — Пушкине — была описана эта встреча Е. П. Нарышкиной с отцом Бобрищева — Пушкина Сергеем Павловичем (см.. В. Колесникова. Гонимые и неизгнанные. М., 2002). Приводим фрагмент этого описания:
«Теплым апрельским полднем 1844 года вернулись в свое имение Высокое, что под Тулой, Михайло Михайлович Нарышкин и супруга его Елизавета Петровна. Почти 20 лет ждало их Высокое…
Едва отдохнули супруги Нарышкины после трудного пути в весеннюю распутицу, как начались визиты родственников и близких декабристов — тульских уроженцев. Что мог сказать им Михайло Михайлович, если видел товарищей своих 12, а кого и все 15 лет назад в Сибири? Но принимал ласково, заботливо, волнуясь и сострадая. Понимал: их утешает даже просто встреча с ним. Для отцов и матерей время остановилось на декабре 1825-го — январе 1826 года. А он был там, в Сибири, с дорогими их сердцу в самое трудное время — в крепости и на каторге.
И только одному — отцу Павла Бобрищева-Пушкина Сергею Павловичу — им было что не только рассказать, но и показать. Елизавета Петровна, осторожно готовила 75-летнего старика к своему известию.
— А что, любезнейший Сергей Павлович, как вам показалось кресло, в котором я сижу? — Она встала и неторопливо отодвинула его от стола.
Сергей Павлович недоуменно взглянул на Елизавету Петровну:
— Помилуйте, сударыня, у вас все в доме отменно красиво и изящно!
— А знаете ли, кто мне исполнил его?
Сергей Павлович решительно смутился, боясь отвечать, чтобы не обидеть хозяйку, и смотрел несколько растерянно.
— А исполнил его, добрейший Сергей Павлович, — протяжно проговорила Нарышкина, — сын ваш, Павел.
Такой реакции Елизавета Петровна не ожидала: старик несколько секунд непонимающе переводил взгляд с неё на кресло, потом встал порывисто и вдруг, опустившись на плохо гнущиеся колена перед креслом, зарыдал, опустив руки и голову на сиденье.
Страшен безнадежностью плач стариков над собственной бедой, но ещё более потрясает горе отцовское, когда вырывается оно из долгого заточения. И не выдержали Нарышкины. Стоя рядом с Бобрищевым-Пушкиным и не пытаясь поднять его, плакали тоже, может быть, вспомнив своих ушедших родителей, а может — ощущая и его своим отцом, плакали, не стесняясь, как плачут в детстве, освобождая душу от тяжести, горечи, обид, от так долго и стойко переносимых страданий...
…Нарышкины не отпустили Сергея Павловича в тот день, пообещав отвезти в Егнышевку завтра. Он и не настаивал. Елизавете Петровне пришлось пересесть в другое кресло, — старик, примостившись на край стула, держал «Павлушино кресло» за подлокотник и поглаживал спинку, сиденье, все резные украшения, вглядывался, будто хотел разглядеть сына в его очертаниях.
После вечернего чая перед отходом ко сну заговорил умоляюще:
— Лисавета Петровна, Михайло Михайлович, благодетели, родные, подарите, а то продайте мне кресло сына!
Не было сил ни смотреть в его детски умоляющие глаза, ни отказать, ни уступить. Нужна была правда.
— Не буду лукавить, мой добрый Сергей Павлович.
Мне дорого, очень дорого это кресло. Сын ваш подарил мне его ещё в Петровском остроге, ко дню именин.
Тяжелое было время. Я ужасно страдала нервическими припадками.
Всех поразил такой подарок, и удивило искусство Павла Сергеевича. Но я, когда первый раз села в кресло, уразумела: сын ваш подарил мне здоровье.
Елизавета Петровна остановилась, потому что Сергей Павлович снова плакал, но уже беззвучно, боясь пропустить хоть слово. Быстрые крупные слезы текли по щекам, и он отирал их большим платком.
— С той поры я стала спокойнее, а если случались прежние приступы, скорее садилась в кресло — Павел Сергеевич доброту сердца рукам своим передал. Вот она и лечила меня. Доброта сына вашего лечила, милый Сергей Павлович. Вместе с нами кресло это было на поселении в Сибири, затем на Кавказе и вот домой приехало.
Это лекарство мое.
Казалось, сердце старика впитывало каждое слово Нарышкиной.
— А знаете ли, что я придумала, добрейший Сергей Павлович? предупредила его вопрос Елизавета Петровна. — Давайте-ка сделаем такой уговор: когда я умру, кресло перейдем вам. А когда умрете вы, пусть кресло снова передадут в мой род. Согласны?
Что он мог ответить? Он знал, что земной его срок вот-вот кончится, а у этой молодой еще женщины впереди ещё много дней — и пусть не иссякнет в ней благодарность к доброте сына».

***

После амнистии 1856 г. оставшиеся в живых друзья- декабристы стали возвращаться на родину. Вся переписка декабристов этого времени наполнена радостью не только от встреч с родными и близкими, но и с добрыми соузниками, которые давно породнились Сибирью.
В письмах И. И. Пущина, Н. Д. Фонвизиной, П. С. Бобрищева-Пушкина, А. Е. Розена, Н. И. Лорера и др. рассказы о встречах у Нарышкиных в их гостеприимном Высоком. И Нарышкины навещают друзей в ближних городах: Туле, Калуге, в Бронницах…
Нарышкины удачно выдали замуж свою любимую воспитанницу. Приемную девочку, воспитанницу, которую Елизавета Петровна называла Юлианой, звали Ульяной. Ее полное имя — Ульяна Андреевна Чупятова (в замужестве — Давыдова). До замужества все называли ее Улинькой.
Чаще других — его очень любят Нарышкины — посещает их совсем близкий сосед Павел Сергеевич Бобрищев-Пушкин, которого они считают скорее братом, чем товарищем. В 1857 г. супруги собрались за границу. Но поездка не состоялась.
П. С. Бобрищев-Пушкин — И. И. Пущину, январь 1857 г.:
«Михайла с Елисаветой Петровной застряли в Москве. И теперь в горе — пришлось хоронить доброго старика брата, который 7 января скончался» (Нарышкин Кирилл Михайлович, генерал-майор. — В. К.).
Свое путешествие Нарышкины совершили только в 1859 г.
П. С. Бобрищев-Пушкин — П. Н. Свистунову, июнь 1860г.:
«Недавно ездил с сестрою повидаться с Нарышкиными, которые с 3 мая в Высоком. В Париже они видели ваших родных и оставили их здоровыми. Вообще не нахвалятся заграничною жизнию, более парижскую, потому что в других местах, кроме Седена, только были на короткое время.
Часто бывали в нашей посольской церкви, настоятель ее — отец Василий — очень умный и образованный человек, участвует в издании французского журнала религиозного, имеющего цель соединения христиан той и другой церкви в духе любви. С этой точки зрения пишут и некоторые католические прелаты. Разумеется, не ультрамонтанисты.
Климат на обоих путешественников благоприятно подействовал. Лизавета Петровна и до сей поры чувствует его влияние: гораздо меньше отдышка и более подвижности. Михаилу Михайловичу тоже лучше, но с возвращением в наш суровый климат опять начал по утрам покашливать, но, благодарение Богу, бодр, подвижен».
Однако Сибирь мало кому из декабристов дала порадоваться долго — родиной, родными, свободой — на этом свете.
«Похоронную процессию» открыл в 1857 году И. Д. Якушкин, за ним ушел в 1859 г. Пущин, а в 1863 г. к ним «присоединился» М. М. Нарышкин. Елизавета Петровна пережила его всего на 4 года.
В газете «День» №3 за 1863 год была помещена статья Е. П. Оболенского «Несколько слов в память почившего сего января 3-го 1863 г. Михаила Михайловича Нарышкина»…
Называя эту статью Оболенского сердечною, декабрист М. А. Назимов в письме от 26 декабря 1867 года после кончины Елизаветы Петровны пишет, что в этой статье сделан «верный очерк характеристики и новопреставленной Елизаветы Петровны» и добавляет к этой характеристике и свое мнение:
«С 1823 года он вступил в супружество с графиней Елизаветой Петровной Коновницыной и с ней нашел ту полноту сочувствия, которая в жизни выражается полной гармонией — и стремлений, и цели жизненной, и надежд и желаний.
В этом сердечном союзе протекли многие и многие годы: и Кавказ с его грозными твердынями, и Сибирь с ее пустынями — везде они были вместе, и везде их сердечная жизнь, восполняющая недостатки одного полнотою другого, выражалась в любви чистой, отражаемой всем строем жизни…
К сказанному о Елизавете Петровне нечего прибавлять: так правдив, верен очерк ее характера в главных чертах. В них мастерски изображено все, что было существенно хорошего и доброго в ее светлой личности.
То именно, что составляет высшее призвание женщины вообще и характер русской женщины в особенности.
Конечно, нельзя при этом желать, чтобы сохранились в исторической памяти отличительные черты самой индивидуальности: ее природный ум, сердце, воля, влияние на склад ее характера нравов отеческого дома, добродетель ее матери, доблести ее отца — героя 12-го года, тщательного воспитания, руководителем которого был ее просвещенный отец, стоических добродетелей, еще хранившихся после 12 года в обществе того времени. Наконец, влияние на нее добродетелей и любвеобильной души Михаила Михайловича.
Но для всего этого надо иметь материалы, время и спокойное, не возмущаемое свежими впечатлениями созерцание той, о которой говорится, как равно и об ее обстановке в разные последовательные периоды ее подвижнического поприща».

Источник