„Ваше превосходительство, прошу вас не простить меня, но забыть меня,—с вами, как ближайшим начальником, я должен был прежде (всего) быть открыт (откровенным), что короткое время был в обществе с Пестелем, хотя последние слишком три года я от него удалялся и не имел никаких законопротивных замыслов. Я наказан, но справедливо; покоряюсь судьбе и прошу вашего прощения и забвения.
„Если засвидетельствование почтения моего не в тягость, примите оное из глубины моего сердца происходящее.
„Вашего Превосходительства „покорнейший слуга.
П. Аврамов".

P. S. “Я не преступник, но малодушный, который допустил себя считать в обществе, не принадлежа к оному ни делами, ни душою, будучи привержен к Императору и счастливый службою в течение 20 лет".

"В это именно время в тульчинском отделе Союза благоденствия произошло изменение, имевшее большое влияние на будущий ход его действий. Бурцову, ехавшему в отпуск в Москву, поручено было понудить членов московского отдела к большей деятельности; но вместо того он, возвратившись, объявил нам, что московские и некоторые петербургские члены, бывшие в то время в Москве, решились прекратить самое существование Союза  благоденствия  и что, с своей стороны, приняв их решение, он тоже оставляет общество. Примеру его последовал Н. И. Комаров.
Надобно знать, что поступок Бурцова и членов московского отдела имел сокровенную цель. Они заметили, что Пестель получил большой вес и влияние в Южном обществе и что некоторые из его идей, с которыми они не были согласны, приняты в южном отделе.  С одной стороны, задетое самолюбие, а с другой — опасение, что общество может быть открыто правительством и что от него не утаится тогда сокровенная цель его, то есть учреждение в России нового образа правления и ограничения верховной власти, побудили их на время остановить ход общества и выжидать благоприятного для этого времени. Между собою, в Москве, они уговорились (что сделалось известным впоследствии и что сам Бурцов сказывал мне потом) не отказываться вовсе от участия в Союзе благоденствия (в особенности же если им удастся уменьшить влияние Пестеля) и только временно приостановить деятельность его членов.
Весьма естественно, что когда Бурцов, собравши всех членов тульчинского отдела, объявил им о том, что сделано было в Москве, то поступок этот оскорбил нас и возбудил общее неудовольствие. Все, исключая Комарова (человека не совсем чистых правил), решились остаться. По удалении Бурцова и Комарова Пестель и Юшневский избраны были директорами, а прочие члены дали слово продолжать действия общества, несмотря на опасность подвергнуться преследованию правительства. Для того же, чтобы показать московским членам совершенное равнодушие к их поступку, не входя ни в какие прения, объявлено было Бурцову, что, узнав их решение, они уже более не считаются членами Союза благоденствия. Далее, из предосторожности предположено было приостановить на время действие тульчинского отдела, тем более, что к это время правительство начинало уже подозревать его существование. »

"По возвращении из Москвы в марте 1821 г., где на общем съезде нескольких членов Союз Благоденствия по представлению моему уничтожен, я собрал всех наличных тульчинских членов и объявил им о своем действии. На таковое объявление Пестель возразил, что московское собрание не вправе было уничтожать союза, но также изменяет учреждение оного и что он намерен завести новое общество. Некоторые из прочих членов изъявили мне токмо свое негодование. Аврамов, кажется, сказал, что не он общества, но оно его искало и потому удивляется, что оно же его и оставляет. Слов Юшневского вовсе не помню, ибо, произнеся уничтожение союза, я удалился. Все сии фразы я принял действием оскорбленного самолюбия и знал, что внутренне мне многие были обязаны. Со мною вышел Вольф и тотчас поблагодарил меня за сию решимость. Что же прочие после меня учинили, мне нисколько не известно. Вражда Пестеля сделалась ко мне неукротимою, и он начал обвещать меня агентом тайной полиции.
В продолжении того же года выехал он из Тульчина и все наши столкновения совершенно пресеклись, не менее я долгом считал наблюдать за последствиями и вскоре услышал, что Аврамов, Ивашев, Комаров, старший Крюков решительно отдалились от Пестеля и каждый объявлял удовольствие в разрушении прежних связей.  Юшневского я полагал в таком же мнении, ибо неоднократно слышал его невыгодные отзывы о характере Пестеля. Отсутствующие   же члены, как прежде, так и после никакого действия не оказывали."

«вскоре после возобновления Союза на Юге, в одном собрании, где находились Пестель, Юшневский, Аврамов, Ивашев, князь Барятинский, Вольф, Крюковы 1-й и 2-й , и Басаргин , члены провозгласили торжественно, что цель их есть изменение существующего в Государстве порядка, во что бы ни стало, предполагая не только упразднение Престола, но истребление всех лиц, кои могли бы тому препятствовать; средства к сему представили избрать Директорам, Пестелю и Юшневскому, и для того вручали им власть неограниченную».
В другом заседании по свидетельству штаб-лекаря Вольфа «при Юшневском , Аврамове, Ивашеве, двух Крюковых, князе Барятинском и Штаб-лекаре Вольфе  Пестель требовал решительного утверждения плана его, ввести в России республиканский образ Правления посредством вооруженной силы  и упразднить Царствующий Дом: члены изъявили согласие.»

"Возвратившись, хотя я и нашел всех бывших членов общества в Тульчине, но большая часть из них как-то охладела. Оставаясь между собою столь же дружными, мы уже не так горячо говорили о том, что так занимало нас прежде .Этому был причиною несколько и сам Пестель. Со всем его умом и даром убеждения у него не было способности привязывать к себе; не было той откровенности характера, которая необходима, чтобы пользоваться общею доверенностью. Нам казалось, что он скорее искал сеидов (вождей) , нежели товарищей. Ему же, вероятно, представлялось, что мы стараемся уклоняться . от него и не доверяем чистоте его намерений. Одним словом, я сам не могу дать себе отчета, почему и как, но я и некоторые из моих друзей — Ивашев, Вольф, Аврамов 1-й и еще другие с половины 1821 года по самое то время, как арестовали нас, не принимали уже прежнего участия в обществе и не были ни на одном заседании."

«И если все почти не отстали от общества, по крайней мере мне так всегда казалось, то более потому, что боялись друг перед дружкой прослыть трусами или эгоистами», — показывал поручик Павел Бобришев-Пушкин.

«Малое число членов и всегдашнее их бездействие было причиною, что нет во второй армии ни управ, ни порядку между членами. [...] Женившися, имевши несколько детей и живучи уединенно в деревне, - какая может быть управа у Вас.Л. Давыдова, и в окрестностях не знаю, члены есть ли. Уверяю, что он мне, когда я у него был по делу графа Витта, сказал несколько раз, что не ему, уже семейственному человеку, впутываться в такие дела. А.П. Юшневский никогда не вмешивался в дела общества и по характеру и по причине семейства, а только считался в оном. Полковник Пестель, хотя и получал изредка известия о действиях Общества в Василькове через Бестужева, однакоже часто мне, по дружбе, которая нас соединяет, говорил, что он тихим образом отходит от общества, что это ребячество, которое может нас погубить, и что пусть они себе делают, что хотят. Прочие все члены считали также сие пустым, Крюков занят женитьбой своей, никогда не входил даже и в разговоры. Ивашев уже два года у отца в Симбирске живет, Басаргин, Вольф, Аврамов совершенно отклонялися даже от разговоров, касающихся до общества».

“Июля 13-го до рассвета вывели меня на площадку крепостную, где уже выстроено было большое каре, в четыре шеренги, из л.-гв. Павловского полка и крепостных артиллеристов. Меня ввели в каре, где было уже несколько человек из моих товарищей и куда беспрестанно вводили других. Я обрадовался свиданию, все обнимались, и знакомые, и незнакомые, искали друзей и приятелей, но тщетно искал я Рылеева; тогда мне сказали, что он, в числе пяти главнейших сообщников, осужден на позорную казнь. Все сообщали друг другу свои сентенции: князь С. Г. Волконский был особенно бодр и разговорчив; Г. С. Батенков грыз щепку и обнаруживал негодование; А. И. Якубович бросил свой белый султан со шляпы и прохаживался один задумчиво и пасмурно; Е. П. Оболенский пополнел в крепости и получил розовые щеки от здоровья; И. И. Пущин, по обыкновению, был весел и заставлял громко хохотать целый собравшийся кружок. Никто не обнаруживал уныния; страдания видны были только на больных: таких было гораздо больше половины. Из моряков не было никого в нашем каре. Вокруг нас за линией солдат прохаживались отдельно генерал-адъютанты Бенкендорф и Левашов и конвойные офицеры.
Товарищ мой, полковник П. В. Абрамов, громко звал капитана Польмана, начальника каре, который не откликнулся; тогда Бенкендорф спросил его, что ему надобно. Он изъявил желание передать родному брату своему л.-гв. Павловского полка капитану новые свои золотые эполеты, которые скоро пригодятся ему при производстве в полковники. Бенкендорф охотно согласился и приказал офицеру передать их брату.."

"Мы вошли в комендантский дом, который был освещен, как бы ожидая каких-нибудь гостей. В зале я застал одного фельдъегеря, с любопытством на меня поглядывавшего. Подушкин скрылся и вскоре явился с другим ссыльным, прежним моим товарищем полковником Аврамовым... После первых взаимных приветствий после долгой разлуки я спросил его, как он думает, куда нас отправят? "Разумеется, не в Крым", - отвечал он мне с некоторою досадою. Этот ответ, несмотря на торжественность минуты, меня сильно рассмешил. Через несколько минут привели Бобрищева-Пушкина, офицера Генерального штаба 2-й армии. Этот также был болен, бледен и едва передвигал ноги. Даже фельдъегерь, увидев эту новую жертву, пожал плечами и, вероятно, подумал: "Не довезть мне этого до места назначения". Скоро к нам присоединился поручик армии Шимков. Показался, наконец, адъютант военного министра в шарфе, а за ним и весь причт крепости, разные плац-майоры и плац-адъютанты. Сукин не замедлил появиться в зале. Мы встали, он остановился на середине комнаты и торжественно провозгласил: "Я получил высочайшее повеление отправить вас к месту назначения закованными". Повернулся и ушел. Признаюсь, этого последнего слова, произнесенного с таким ударением, я не ожидал. Принесли цепи и стали нас заковывать.
Наконец, мы встали, и цепи загремели на моих ногах в первый раз. Ужасный звук. Не умея ходить с этим украшением, мы должны были пользоваться услугой прислужников при сходе с лестницы. У крыльца стояло пять троек и пять жандармов, и мы стали размещаться. На гауптвахте крепости караул вышел к ружью. "Трогай!" - крикнул фельдъегерь, и полозья заскрипели. На башне било 2 часа. Проехали Неву и городом ехали шагом. Во многих домах по-старому горели ещё свечи, перед подъездами стояли экипажи, и кучера, завернувшись в попоны, спали на своих козлах.
Мы узнали о строгой инструкции, полученной фельдъ-егерем насчет нас. Вот главные её пункты: две ночи ехать, на третью ночевать; не позволять нам иметь ни с кем ни малейшего сообщения; кормить нас на деньги, отпущенные правительством, на каждого по 75 рублей ассигнациями; не давать нам отнюдь никакого вина, ни даже виноградного, в каждом губернском городе являться к губернатору и в случае болезни кого-либо из нас оставлять больного на попечение губернатора..."

"27 генваря
Господину военному министру
Выполнение высочайшего, Его императорского величества повеления, сообщенного мне в отношении Вашего сиятельства от 26-го сего генваря № 26-го из числа содержащихся во вверенной мне крепости преступников, не отосланных ещё в Сибирь в каторжную работу: Лорер - бывший майор, Аврамов бывший полковник, Бобрищев-Пушкин - бывший поручик и Шимков - бывший прапорщик, по заковании их в ножные железа сего 27 генваря пополудни в 11-м часу дня для препровождения по назначению сданы присланному за ними из Инспекторского департамента Главного штаба Его императорского величества фельдъегерю Подгорному с жандармами, о чем должным щитаю Ваше сиятельство иметь честь уведомить.
Комендант С. - Петербургской
Петропавловской крепости Сукин".

На другой день мы отправились дальше, а все еще не знали, где будет конец нашего путешествия. Одно было вероятно, что мы едем из Тобольска в Иркутск.
Скоро миновали мы Красноярск, при р. Енисее, чистенький городок, имеющий свое название от красных песчаных и глиняных гор, которыми окружен. Чем глубже вдавались мы в Сибирь, тем более нас поражала чистота и опрятность сибиряков. В любой избе вы найдете две половины жилья, полы, покрытые холстом, самовары, как золотые, украшают углы, скамьи и даже стулья в некоторых избах выкрашены красной краской. Везде жители встречали нас приветливо и, не знаю почему, называли нас своими сенаторами. Обыкновенно в больших селах и городах все, нам попадающиеся, снимали шапки, а фельдъегерь наш, Подгорный, всегда трусил таких манифестаций и боялся, чтоб нас у него не вырвали. На станциях он запирал за нами ворота и ставил жандармов на часы, а я постоянно подшучивал над ним, говоря ему: «Смотрите, нас непременно отобьют от вас». И он только тогда успокаивался, когда мы оставляли города и станции.
Сам Аврамов, с которым мы ехали в одних санях, был все время в чрезвычайно грустном настроении и упал духом. Он считал себя невинным и никак не мог покориться своей участи. Я делал все, что мог, чтоб развлечь его, и однажды рассказывал ему, в Сибири уже, анекдот на немецком языке про Фридриха Великого. Аврамов от души смеялся, и я радовался, что успел его развеселить. ….
Никогда не забуду впечатления, произведенного на меня Сибирью, которую я узрел впервые после ночлега, проведенного в Перми, которая стоит у подошвы Урала. Когда мы утром тихо тянулись по подъему верст 20 до станции, стоящей одиноко, уныло на самом гребне хребта, и когда нам с вершины открылось необозримое море лесов, синих, лиловых, с дорогой, лентой извивающейся по ним, то ямщик кнутом указал вперед и сказал: "Вот и Сибирь!"
Товарищ наш Бобрищев-Пушкин, выехав из каземата не совсем здоровый, дорогой сильно расклеился, и Подгорный хотел его оставить где-то в городе, в России еще; но, не исполнив этого, довез кое-как до Сибири. Пушкин до того ослабел, что часто на станциях, когда он долго не выходил из саней, мы и сами уже думали, не умер ли он. Однажды, где-то вечером, мы пили чай, а Пушкин лежал в избе слабый, больной, не принимая ни в чем никакого участия, и Подгорный объявил нам, что в первом городе его оставит в госпитале; но тогда Аврамов, стукнув своим допитым стаканом об стол, сказал:
- Нет, Пушкин. Уж ежели тебе суждено умереть, то мы же тебе закроем глаза и собственными руками выроем тебе могилу.
Слава богу, до этого не дошло. Морозы были сильные; я отдал Пушкину свою волчью шубу, и мы все так за ним ухаживали, что, подъезжая к Иркутску, ему стало гораздо лучше.
Вот мы и за Байкалом, а все не знаем, где мы окончательно остановимся.
Мы воспользовались на одной станции сознанием пьяного чиновника и опять приступили с вопросом: куда же нас везут? Ведь этак можно заехать в Китай.
- Я-то знаю, - вдруг ответил наш страж, - в подорожной сказано: в Нерчинск, а словесно и в инструкции приказано явиться в читинский острог, к коменданту, ну а дальше уж не знаю что будет.
Наконец, после разных метаморфоз, то на санях, то на колесах, поднимаясь, опускаясь, мы очутились в прекраснейшей, обширной равнине, земле бурят. По ту сторону Байкала климат заметно мягче, теплее, и лучи солнца уже греют; зато пустота страшная, и оседлой жизни ни признака, и русского поселянина не встретишь нигде.

За один переезд до Читы мы ночевали на станции, чтоб торжественнее утром узреть место нашего вечного заточения. Грустно провели вы вечер, дурно провалялись ночь и утром промчались через последнюю станцию.
Еще издали увидали мы деревянную с колокольней церковь, переправились вброд чрез р. Стрелку, въехали в улицу и подкатили прямо к низенькому комендантскому домику. Судьбе угодно было устроить так, что товарищи наши в это же время, в железах, окруженные цепью часовых, шли с работы со всевозможными орудиями и не могли, узнавши нас, выйти из рядов, а удовольствовались только киваниями головы и другими знаками приветствия. Тут же выбежал из комендантского дома какой-то инвалидный офицер и велел нам следовать за собою в острог. Ворота настежь - и мы в черте нашего заключения! Легко себе вообразить, как радостно мы были встречены, расцелованы, обнимаемы..."

Первоприбывших в Читу, Никиту Муравьева, брата его, Анненкова, Фонвизина, Басаргина, Вольфа, Аврамова и др., поместили в старом каком-то строении, очень низком ,  темном и сыром, и сначала содержали их очень строго. С наступлением теплой погоды их водили на некоторые земляные работы. В это время приступили к поправке малого и к постройке большого каземата.

"На другой год мы перешли во вновь построенный большой каземат; средний, в который мы приехали, был назначен для больных, но там были помещены и здоровые; третий маленький на крутом возвышении, близ реки, также занят за неимением места. В нашей комнате, которая называлась первым нумером, были помещены у печки (бар.) Владимир Иванович Штейнгель, чрез стол от него были две наши с братом кровати, возле нас был моряк капитан-лейтенант Константин Петрович Торсон, за ним, кажется, Панов и (князь) Щепин-Ростовский, в углу; в противоположном углу Иванович Александрович Анненков, полковник Повало-Швыйковский, далее полковник Тизенгаузен, за ним Павел Васильевич Аврамов, остальных не помню.
Другой каземат - помню только Кюхельбекера, Бобрищева-Пушкина, Розена, Загорецкого, Басаргина, Шишкова, Тестова, Бесчастного. Еще две комнаты, противоположные нашим, занимали: Муравьевы, Юшневский, Бестужевы (Николай и Михаил), Пущин, Свистунов, Одоевский, Завалишин и еще кто, уже не припомню. Да и в этом распределении, по забывчивости, может быть ошибка.”

…решили выбирать каждые три месяца одного человека, которому поручать сборъ денегъ, наблюдение за хоэяйствомъ и удовлетворение особенныхъ нуждъ каждаго, не заботясь и не соглашаясь установить определенныя правила, ни для выбора, ни для обозначения обязанностей и правъ выбраннаго. Разумеется, что последствия такой неопределенности не заставили себя ждать, и въ казематскомъ обществе не моглоне произойти того же, что, какъ свидетельствует история, происходило всегда и везде при подобныхъ условияхъ, когда все основывается только на личности человека, а личность избирается увлечением безъ обдуманности, чемъ всегда пользуются для невидимаго влияния эгоистические интересы. Въ казематскомъ обществе легко было наблюдать, какимъ образомъ при отсутствии определенныхъ правилъ и деятельнаго живого внимания общества поручения незаметно переходятъ въ должность (или звание, а эти въ право на власть и въ превращение обязанности въ право; какъ съ одной стороны власть дается неразумными требовашями вмешательства и наложением неподлежащихъ обязанностей, а съ другой стороны, при противоположномъ направлении, какъ формы права ивласти, безъ существенныхъ условий ихъ, обращаются въ рабочую, невольническую повинность и пр. Что требования отъ человека, выбираемаго только на три месяца, не всегда были разумны и справедливы, это несомненно. Не обнимая своими распоряжениями полнаго годоваго периода, онъ не былъ въ состоянии распоряжаться средствами экономически; а кроме этого, сколько было вещей, о которыхъ необходимо было подумать и не за одинъ годъ впередъ; во-вторыхъ, денежное обезпечение и назначение лица делались слишкомъ на короткий срокъ и не могли доставлять необходимаго спокойствия; наконецъ, и относительно удовлетворения личныхъ нуждъ каждаго все же оставалось то же самое основание, какъ и прежде, т. е. личныя отношения, потому что не всякий хотел и даже могъ говорить выбранному лицу откровенно о своихъ делахъ, а между темъ вмешательство въ нихъ давалось другому лицу какъ бы по праву. — Все это, разумеется, содействовало къ поддержанию постояннаго безпокойотва, раздражения и неудовольствия; скоро убедились, что дела не въ лучшемъ положении, какъ и прежде; однако взрывъ последовалъ совсемъ по другому поводу, и притомъ по пустому, какъ и всегда бываетъ, когда не хотятъ устранить главную причину зла, а ищутъ выместить свою досаду и свои собственный ошибки, хватаясь за первый какой- нибудь ничтожный предметъ.
Комендантъ сделалъ относительно уплаты денегъ по частнымъ запискамъ въ казематъ какое-то распоряжение, въ сущности ничего не значащее и даже правильное, но не понравившееся почему-то большинству. Когда это дошло до коменданта, то онъ очень тому удивился, и такъ какъ онъ былъ уже въ то время въ хорошихъ отношенениях съ нами, то и прислалъ въ казематъ офицера объявить, что это было сделано съ согласия хозяина, какъ называли тогда выборнаго изъ каземата. Хозяиномъ былъ тогда Аврамовъ (бывший командиръ Казанскаго пехотнаго полка). Отъ него потребовали объ яснения; онъ отвечалъ, что не виделъ тутъ ничего важнаго, что, впрочемъ, говорилъ съ такимъ и та-кимъ то, и что у насъ нетъ ни постановления, чтобы совещаться со всеми, ни установленнаго для этого порядка, да врядъ-ли есть возможность къ тому. Несмотря на это, поднялась ужасная буря, и кричали о самоуправстве и деспотизме, о посягательстве на права общины, сильнее всехъ именно те, которые, подобно Исаву, такъ легко и давно продали все свои права, свою независимость за чечевичную похлебку, сделавшись подслужниками у женатыхъ и богатыхъ. Пошли забавныя признания; одинъ за другимъ отпирался, что онъ не выбиралъ Аврамова, такъ что оказалось, что выкликнули его имя при выборе всего только три или четыре человека, а остальные только просто согласились, не осмелясь гласно противоречить предложившимъ и пр. Наконецъ, все это формулировалось решениемъ выбрать комиссию изъ семи человекъ, по числу пяти отделений и двухъ малыхъ казематавъ и поручить ей разсмотреть дело Аврамова и постановить окончательное решение, передавая такимъ образомъ комиссии и судебную, и законодательную, и исполнительную власть.
При этомъ оказалось, какъ часто действия людей, истекающие изъ ихъ страстей и интересовъ, не служатъ еще выражениемъ истиннаго ихъ мнения о человеке, противъ котораго между темъ враждуютъ нередко, даже постоянно. Это резко обнаружилось при выборе членовъ въ коммиссии: все три главные отделения выбрали меня и не хотели заменить никемъ другимъ, такъ что я имелъ три голоса из семи, а, следовательно, въ сущности вся власть коммиссии заключалась во мне. Я самъ уже настоялъ, чтобы хоть одинъ голосъ передали другому. И это несмотря на то, что большинство выказывалось до того временя; враждебно настроеннымъ противъ меня за постоянное и безпощадное обличение безпорядковъ и ощибокъ и требования изследования и прекращения самыхъ причин ихъ.
Безпристрастное изследование показало, что въ действиях Аврамова не было ни умысла, ни посягательства на присвоение будто бы власти надъ общиною, а одна неосторожность, не предвидевшая последствий, которыя могутъ всегда возникнуть изъ неопределенности поручения и отсутствия правильнаго способа совещания. Поэтому, я отклонилъ смену Аврамова, какъ того требовало было сначала большинство, какъ ничемъ не заслуживаемое и не оправдываемое оскорбление, а показалъ только изъ случившагося примера, какъ опасно отсутствие твердыхъ и определенныхъ постановлений и постоянной поверки ихъ для принаровления  к изменяющимся обстоятельствамъ. Но, несмотря и на этотъ урокъ, вся энергия общества истощилась въ искусственной вспышке, и я опять не могъ добиться и на этотъ разъ еще обсуждения общихъ правилъ, а только по поводу последнего происшествия решили, что хозяинъ вовсе не есть представитель общины предъ начальствомъ, и что ответь на всякое сообщение последняго, чрезъ кого бы оно ни шло, долженъ предлагаться на общее обсуждение и решениe.