23 августа гвардия торжественно вступила в Петербург: первой шла пехота, за ней — артиллерия, потом — кавалерия, шествие которой открывал Кавалергардский полк.
Затем кавалергарды отправились на Шпалерную улицу, где находились полковые казармы и офицерские квартиры, а корнет Колычев, по приказанию цесаревича Константина, — прямиком на гауптвахту, под арест. Вина офицера заключалась в том, что он попробовал отпустить усы, которые в то время имели право носить лишь офицеры лёгкой кавалерии, гусарских и уланских полков. Вот такой ужасный проступок! Ну и что с того, что Колычев имел за Аустерлиц орден Святой Анны 4-й степени? Преступление против установленного порядка оказалось весомее боевых заслуг.
А ночью в казарме повесился рядовой солдат, очевидно, не ожидавший ничего хорошего от предстоящей мирной жизни… И это несмотря на то, что отношение к нижним чинам в Кавалергардском полку было, по определению современника, «патриархально-снисходительным», строгость наказаний — «весьма умеренная», а кулачная расправа офицеров с солдатами и унтерами вообще «считалась предосудительной»…
«Не успели войска вернуться из Пруссии, как требования маршировки “в каденс, тихим шагом”, “сохранения позитуры” и т. п. были усилены до последних пределов. Результатом таких требований было то, что на обучение существенному не оставалось времени, и под влиянием спроса стал всё более и более проявляться тип генерала, способного дать блистательный вахтпарад, но не способного маневрировать под огнём на местности. Неохотно и уступая только крайней необходимости, приняли глубокий строй и рассыпную стрельбу, но дух линейной тактики продолжал витать над русской армией»{91}.
Удивительно, но из цитируемого нами третьего тома подробнейшей «Истории кавалергардов» этот период полковой жизни фактически выпадает. Глава V «Тильзит» заканчивается информацией о том, что 30 августа 1807 года все офицеры гвардии, бывшие в походе, были приглашены на высочайший обед в Таврический дворец, а в следующей, VI главе «Отечественная война» после краткого обзора европейских событий даётся письмо полкового адъютанта поручика Михаила Бутурлина от 19 февраля 1812 года с извещением о том, что через несколько дней кавалергарды выступят в поход. Таким образом, можно подумать, что почти пять лет прошли бесследно…
Но это, разумеется, было совсем не так!
На наше счастье, мы можем обратиться к запискам князя Волконского, служившего в полку как раз в то самое «безвременье». Полковые товарищи давно уже не смотрели на поручика, как на выскочку и «баловня фортуны» — в прошедшую кампанию князь показал, чего он на самом деле стоит. Перед началом Прусского похода Волконский был назначен адъютантом главнокомандующего генерал-фельдмаршала графа Каменского, а после его отъезда из армии в том же качестве перешёл к графу Остерману-Толстому, генералу, известному отвагой и самоотверженностью. Ревностно исполняя его поручения, князь заслужил в бою под Пултуском орден Святого Владимира 4-й степени с бантом, а в сражении под Прейсиш-Эйлау, где он был ранен пулей в бок, — золотой Прейсиш-Эйлауский крест. Потом он стал адъютантом барона Беннигсена и за Фридланд был награждён золотой шпагой «За храбрость».
Таким образом, князь превзошёл Орлова и прочих своих ровесников не только чином, но и наградами и, что ещё важнее, боевым опытом… Однако, как нам уже известно, гвардейцам теперь требовались совершенно иные навыки.
О том князь Сергей Григорьевич как раз и писал:
«Тут настаёт мне совершенно другая жизнь, уже не полная боевых впечатлений, а просто тяжкая фрунтовыми занятиями и пустая в общественном быте…
Хотя Кавалергардский полк, в котором я служил, славился составом корпуса офицеров, но в общем смысле моральной жизни не могу ничего сказать хорошего. Во всех моих товарищах, не исключая и эскадронных командиров, было много светской щекотливости, что французы называют point d'honneur[68], но вряд ли кто бы выдержал во многом разбор собственной своей совести. Вовсе не было ни в ком религиозности, скажу даже, во многих безбожничество. Общая склонность к пьянству, к разгульной жизни, к молодечеству…»{92}
Напомним, что всё это Волконский писал много-много лет спустя, когда многих друзей его юности уже не было в живых, а сам он стал совершенно иным человеком, нежели в годы своей лихой гвардейской юности. Именно этим, думается, и обусловлено его критическое отношение к прошлому.
Хотя, как мы уже сказали, времена настали отнюдь не радостные.
Позор Аустерлица и горечь Тильзита определили атмосферу в гвардейских казармах — при том что высшее руководство уже как бы и забыло обо всём произошедшем, заставляя полки готовиться не к сражениям, но к парадам и строго взыскивая с офицеров за любые нарушения формы одежды и рутинных правил службы. Соответственно, офицеры становились раздражительны и резки, их речи — злы и задиристы, порой даже обидны для окружающих.
В Кавалергардском полку участились дуэли, причём насмерть дрались из-за пустяков, из-за сущей ерунды.
«Императрица Елисавета Алексеевна имела обыкновение гулять в Летнем саду по утрам, и однажды была испугана появившимся неожиданно в саду караулом кавалергардов, возвращавшихся после смены в свои казармы; она сказала об этом Государю, и он приказал впредь караулам не проходить через Летний сад. Шеншин[69] пошёл однажды посмотреть, исполняется ли в точности этот приказ, и, войдя в сад, увидел штабс-ротмистра Авдулина[70], ведущего свой караул по одной из аллей. Шеншин немедленно напомнил ему приказ, Авдулин возразил, и слово за слово один другому наговорили дерзостей. Они стрелялись, и Шеншин был убит. Несмотря на это, Авдулин даже не был судим и оставался в полку, как будто даже ничего не происходило»{93}.
Хотя командование полка и получило замечание от Константина Павловича — но только за некоторые нарушения, допущенные при организации похорон злосчастного ротмистра Шеншина…
Порой дрались просто от скуки, из желания пощекотать себе нервы. Подобных забияк, не без успеха искавших повода для дуэли, называли французским словом bretteur, вошедшим потом и в русский язык, как бретёр. Пожалуй, наиболее известным из таких личностей в Кавалергардском полку был поручик Михаил Лунин — брат погибшего при Аустерлице корнета. Быть может, именно это его и ожесточило?
Однажды — разумеется, из-за какого-то пустяка, тому есть как минимум две версии — Лунин вызвал на поединок Алексея Орлова. К тому времени старший брат Михаила, отличившийся при Аустерлице, где он получил золотую саблю «За храбрость», перешёл штабс-ротмистром лейб-гвардии в Конный полк, составлявший с Кавалергардским одну бригаду, а потому их офицеры общались между собой довольно часто.
«Первый выстрел был Орлова, который сорвал у Лунина левый эполет. Лунин сначала хотел было также целить не для шутки, но потом сказал: “Ведь Алексей Фёдорович такой добрый человек, что жаль его”, — и выстрелил на воздух. Орлов обиделся и снова стал целить; Лунин кричал ему: “Вы опять не попадёте в меня, если будете так целиться. Правее, немного пониже! Право, дадите промах! Не так! Не так!” Орлов выстрелил, пуля пробила шляпу Лунина. “Ведь я говорил вам, — воскликнул Лунин, смеясь, — что вы промахнётесь! А я всё-таки не хочу стрелять в вас!” И он выстрелил на воздух. Орлов, рассерженный, хотел, чтобы снова заряжали, но их разняли. Позже Михаил Фёдорович Орлов часто говорил Лунину: “Я вам обязан жизнью брата…”»{94}.
Если бы выстрел Лунина оказался роковым и Алексей Орлов отправился к праотцам, то судьба нашего героя впоследствии оказалась бы совершенно иной… Но кто тогда мог об этом догадываться?
68
Вопрос чести (фр.).
69
Николай Николаевич Шеншин (1783–1811) — ротмистр, в полку с 1803 года; сын обер-прокурора Сената.
70
Михаил Николаевич Авдулин (1780 — после 1830) — штабс-ротмистр, переведен в полк поручиком из Екатеринославского кирасирского полка в 1807 году; в 1812 году командовал эскадроном; с 1818 года — командир Псковского кирасирского полка; генерал-майор (1824).
