Тамбов, 27 августа

Вот уже шесть часов, как я в Тамбове, милый друг. Пятидневное путешествие наше было весьма неприятное; наконец мы дотащились сюда и намерены здесь ожидать решения нашей участи. Если матушка-Москва счастливо вырвется из когтей чудовища, мы вернемся; а ежели погибнет родимый город, то отправимся в Саратовское наше имение. Не могу выразить тебе, до чего у меня сжимается сердце при этой мысли. В Рязани мы нашли семейство Кологривовых; они третью неделю живут там по делам. Хотя мы никогда с ними не были дружны, а в нынешнем году у нас даже много было причин для ссоры; но, узнав, что мы приехали из Москвы, они явились узнать, что нового, любопытство взяло верх; сами же они насказали нам такое множество грустных новостей, что у нас чуть голова не закружилась. Под этим впечатлением мы выехали из Рязани. Погода была дурная; ехав все на одних лошадях, мы принуждены были останавливаться в течение пяти с половиной дней. Не можешь себе представить, чего мы натерпелись на грязных станциях. Самая плохая лачужка в окрестностях Москвы — дворец в сравнении с здешними избами. Нам приходилось сидеть среди кошек, свиней, телят, кур; мы задыхались от дыму; блохи, тараканы и всевозможные насекомые не давали нам покоя. Все это, конечно, не могло нас развеселить. Мы отдохнули только в Козлове, красивом городке Тамбовской губернии. Тут услыхали мы приятные вести; впоследствии они оказались ложными, но на минуту они нас успокоили, и нам даже захотелось осмотреть городок. Он наполнен пленными турками, которые, завидев красивые дорожные кареты наши, пришли на них полюбоваться и уверяли, что они никогда не видывали таких экипажей. В четверть часа нас окружило до 50 мусульман; все они проклинали французов и с радостными возгласами повторяли, что теперь они наши друзья, так как мир с ними заключен. Двое из них влюбились в Полину Валуеву и в меня и пришли предложить мама обменить нас за двух полковников. Матушка заметила, что дружба их зашла слишком далеко, и отослала нас.

Наконец нынче утром мы приехали сюда, где нам подтвердили известия, сообщенные Кологривовыми, еще с некоторыми прибавлениями. Мама выбрала Тамбов для местопребывания потому, что здесь в суде служит бывший адъютант отца, преданный душой и сердцем всей нашей семье. Этот добрый человек немедля посылает нам все известия, получаемые по почте из Москвы. Вести нерадостны; но можно надеяться, что, когда удалят подлых начальников, ход дел изменится. Впрочем, будет, что Богу угодно. Вся наша надежда на Его милосердие. Растопчин отлично действует; за это я его полюбила более, чем ты когда-либо любила его. Не можешь вообразить, как все и везде презирают Барклая. Да простит ему Бог и даст ему сознать и раскаяться во всем зле, которое он сделал. Вот три недели, что я не имею о тебе известий; жду будущей почты и приезда Сержа; в пятницу или субботу он должен быть здесь; авось он привезет мне от тебя весточку.

Тамбов, 17 сентября

Что сказать тебе, с чего начать? Надо придумать новые выражения, чтобы изобразить, что мы выстрадали в последние две недели. Мне известны твои чувства, твой образ мыслей; я убеждена, что судьба Москвы произвела на тебя глубокое впечатление, но не могут твои чувства равняться с чувствами лиц, живших в нашем родном городе в последнее время перед его падением, видевших его постепенное разрушение и наконец гибель от адского могущества чудовищ, наполняющих наше несчастное отечество. Как я ни ободряла себя, как ни старалась сохранить твердость посреди несчастий, ища прибежища в Боге, но горе взяло верх: узнав о судьбе Москвы, я пролежала три дня в постели, не будучи в состоянии ни о чем думать и ничем заниматься. Окружающие не могли поддержать меня, как я предвидела: удар на всех одинаково подействовал, на лице всех сословий, всех возрастов, всевозможных губерний, произвел ужасное впечатление. Известие о битве под Можайском окончательно сразило нас, и с этих пор ни одна радостная весть не оживляла нас. До сих пор нам еще неизвестны все жертвы 26-го августа. Нам назвали Валуева, Корсакова-старшего[15] и Кутайсова. Пока не предвижу возможности получать здесь новости и прошу тебя, если получишь мое письмо, сообщи мне как можно более сведений об убитых и раненых. Сообщения с Москвой прерваны; не знаем, откуда получать известия, к кому обратиться; события так быстро сменяются; мы даже не знаем, что сталось с лицами, которых мы оставили в Москве. Надо полагать, что вам известно более, чем нам; вы должны знать хотя число убитых. В положении, в котором мы находимся, смерть не есть большое зло, и если не должно желать ее ни себе, ни другим, по крайней мере, не следует слишком сожалеть о тех, кого Бог к себе призывает: они умирают, исполняя самый священный долг, защищая свое Отечество и правое дело, чем заслуживают благословение Божие. Я стараюсь проникнуться этим чувством, а равно и внушить его моим бедным кузинам Валуевым.

Тамбов битком набит. Каждый день новые лица. Несмотря на это, жизнь здесь очень дешева. Если не случится непредвиденных событий и обстоятельства нам позволят сидеть спокойно, мы проведем зиму в теплом и чистом домике; в прежнее время мы бы нашли его очень жалким, а теперь довольствуемся им. Кроме нашего семейства, здесь находятся Разумовские, Щукины, кн. Меншикова и Каверины. Есть много других москвичей, которых мы мало или почти вовсе не знаем. Все такие грустные и убитые, что я стараюсь ни с кем не видаться: с меня достаточно и своего горя.

Меня тревожит участь прислуги, оставшейся в доме нашем в Москве, чтобы сберечь хотя что-нибудь из вещей, которых там тысяч на тридцать. Никто из нас не заботится о денежных потерях, как бы велики они ни были; но мы не будем покойны, пока не узнаем, что люди наши, как в Москве, так и в Высоком, остались целы и невредимы. Когда я думаю серьезно о бедствиях, причиненных нам этой несчастной французской нацией, я вижу во всем Божию справедливость. Французам обязаны мы развратом; подражая им, мы приняли их пороки, заблуждения, в скверных книгах их почерпнули мы все дурное. Они отвергли веру в Бога, не признают власти, и мы, рабски подражая им, приняли их ужасные правила, чванясь нашим сходством с ними, а они и себя, и всех своих последователей влекут в бездну. Не справедливо ли, что, где нашли мы соблазн, там претерпим и наказание? Одно пугает меня,— это то, что несчастия не служат нам уроком: несмотря на все, что делает Господь, чтобы обратить нас к себе, мы противимся и пребываем в ожесточении сердечном.

Тамбов, 30 сентября

Наш милый, родимый город, некогда приют мира и счастия, представляет лишь груды пепла! Два или три купца, бежавшие из Москвы 15-го, 17-го и 19-го чисел нынешнего месяца, сообщили нам подробности, способные растрогать каменное сердце. Неуспевшие бежать из города до вступления врагов постоянно подвергаются ужасным пыткам. Они лишены способов существования; одежду у них отобрали и беспрестанно заставляют их работать, обращаясь с ними варварски. Несчастные умирают от голода. В их глазах жгут и разоряют дома их господ, для спасения коих многие из них остались. Все наши церкви обращены в конюшни. Наполеон, иначе сатана, начал с того, что сжег дома с их службами, а лошадей поставил в церкви. Знаешь ли что: несмотря на отвращение, которое я чувствую к нему, мне становится страшно за него ввиду совершаемых им святотатств. Нельзя было вообразить ничего подобного; нигде в истории не встречаешь похожего на то, что совершается в наше время. Об армии мы ничего не знаем. В Тамбове все тихо, и если бы не вести московских беглецов да не французские пленные, мы бы забыли, что живем во время войны. До нас доходит лишь шум, производимый рекрутами. Мы живем против рекрутского присутствия, каждое утро нас будят тысячи крестьян: они плачут, пока им не забреют лба, а сделавшись рекрутами, начинают петь и плясать, говоря, что не о чем горевать, видно, такова воля Божия. Чем ближе я знакомлюсь с нашим народом, тем более убеждаюсь, что не существует лучшего, и отдаю ему полную справедливость. Здесь климат гораздо теплее московского. До сих пор мы проводим полдня с открытыми окнами. Каждое утро ходим пешком к обедне в монастырь, который находится в версте от города; я ничего не беру с собой, кроме шали, и той почти никогда не надеваю.

Мы готовим корпию и повязки для раненых; их множество в губерниях рязанской и владимирской и даже здесь в близких городах. Губернатор посылает наши запасы в места, где в них наиболее нуждаются. Так провожу я время, друг мой; даю также уроки Мишелю. Признаюсь: в состоянии, в котором нахожусь, я неспособна к большой умственной деятельности. Дом наших Пушкиных был одним из первых сгоревших домов.

Тамбов, 15 октября

Ты и не подозреваешь, добрый друг мой, что в настоящую минуту я нахожусь под одним кровом с Шаховскими. Признаюсь тебе, я не воображала, что меня может ожидать что-либо приятное, и потому вся эта неделя исполнена радости для меня. Шесть недель не имели мы известий от сестры, и, наконец, в прошлый вторник я получила от нее длинное письмо, которому очень обрадовалась. Теперь мы убедились, что есть возможность переписываться с близкими людьми, в чем мы уже начинали отчаиваться. В среду мы получили письмо от нашего толстого дворецкого, о котором мы ужасно тревожились. Этот честный человек дождался последней минуты, и 2-го сентября в 11 часов утра, когда войска наши, возвращаясь с Бородинского поля, проходили через Москву, в которую должны были вступить французы, он оставил город и отправился вслед за войском. На улицах была такая давка: тут шли полки, везли пушки, бежали жители, тащились раненые, так что от нашего дома до Владимирской заставы он пробирался целых шесть часов. Перед выходом из города он услышал первый выстрел французской пушки на Кремлевской площади. Письмо его раздирает душу; он описывает чувства свои; в эту минуту, верно, у него совсем закружилась голова, потому что, находясь на Тамбовской дороге, он сбился с пути и попал во Владимир 10-го сентября. Часть дороги прошел он пешком, неся с собой бумаги и деньги. Во Владимире он заболел лихорадкой, и потому мы долго не имели о нем известий. Все-таки в нашем доме еще остались двое или трое старых служителей с женами; они говорят, что слишком стары, потому французы не возьмут их в солдаты; а они все же хотя что-нибудь да сберегут в доме. Имение наше, говорят, уцелело; а все находившееся в Москве сожжено, потому я надеюсь, что люди наши перебрались в Высокое. Я в жизнь свою не утешусь, ежели хотя один из них погибнет от руки бешеных злодеев. С Москвой же надо навеки проститься, милый друг. Не выскажешь всего, что там творится. Ежедневно сюда являются беглецы; последние из них оставили Москву 26-го сентября. Своими глазами видели они, как французы обращали церкви в кухни и конюшни; иконы употребляли на дрова или бросали в ретирады, обобрав все украшения. Они обедают и ужинают на престолах и всячески святотатствуют. Легко вообразить, чему подвергаются наши соотечественники, попавшие в руки этих злодеев. Шаховские еще остаются здесь на сегодняшний день, следовательно, мы все будем вместе. Завтра они едут к сестре во Владимирскую губернию, а зиму еще не знают, где проведут. Валуевы все с нами. Тетка пишет им из Владимира, но не говорит им о брате; по слогу я вижу, что она знает о смерти сына, но дочерям желает сообщить как можно позднее это грустное известие. Нам говорят, что, между тем как вся Россия в трауре и слезах, у вас дают представления в театре и что в Петербурге в русский театр ездят более чем когда-либо. Нечего вам делать! Не знаю, как русский, где бы он ни был теперь, хоть в Перу, может потешаться театром! Не так смотрят на вещи в других местах. Шаховские, прибывшие издалека, рассказывают, что взятие Москвы привело всех в крайнее отчаяние, в самых отдаленных местах. Говорят, что в какой-то газете пишут, что Москву сдали опустелую, увезя из нее все до последней нитки. Видно, что кто эти газеты пишет, у того в Москве волосу нет. Французы, несмотря на то, что они негодяи, не так судят. Поймали нескольких курьеров, отправленных во Францию, между прочим, одного, посланного до вступления французов в Москву. Он вез письма, в которых эти подлецы обещали своим соотечественникам описать подробно все удовольствия, ожидавшие их в столице России, воображая, что они будут там танцевать и веселиться. Они говорят о своем нетерпении увидать самых хорошеньких женщин. Другой же курьер, отправленный уже из Москвы, вез известия иного рода. Они писали, что не видывали более варварского народа, что он все покидает, лишь бы не преклонить колен перед неприятелем, что легче покорить легион демонов, чем русских, если бы даже вместо одного было десять Бонапартов. Когда слышишь это и читаешь петербургские вести вроде вышеупомянутой, руки упадают. Но не угодно ли подивиться этим негодяям французам, называющим нас варварами, потому что мы не принимаем ни их любезностей, ни их законов? Можно ли завираться до такой степени! Как осмеливаются они называть варварами народ, сидящий тихо и спокойно у своего очага, но который защищается отчаянно, когда на него нападают, и скорее соглашается всего лишиться, чем быть в порабощении. Образованными они зовут орду бродяг, вырвавшихся из ада, чтобы жечь, разорять и проливать кровь. Что они ни говори, а быть русским или испанцем есть величайшее счастие; хотя бы мне пришлось остаться в одной рубашке, я бы ничем иным быть не желала, вопреки всему. Знаешь ли, что наш генерал, у которого в турецкую кампанию ноги были в параличе, окончательно лишился одной из них в битве 26-го сентября. Брат его, женатый на Нарышкиной, был контужен в голову и оглох. Понемногу узнаем о судьбе знакомых, но далеко не всех. Мы часто видимся с Разумовскими. Граф теперь неоцененный собеседник. Везде ему рады, куда он ни придет. Двое или трое людей из его прислуги, оставившие Москву по вступлении французов, привезли известие, что дома его в городе и Петровском истреблены со всем, что в них находилось, то есть миллиона на два вещей. Это нисколько не омрачило его. Он по-прежнему всегда добродушно-любезен, за что все и любят его. Скажи мне, видела ли ты Растопчина? Каков он? Его потери тоже значительны.