«Я не мог налюбоваться Кавказом…»

Пушкин первым и, что удивительно, заочно (они состояли в переписке, но никогда не встречались лично) постиг в Бестужеве главное из его дарований — совершенно оригинальный и мощный талант беллетриста и пророчил ему славу русского Вальтера Скотта. Однажды в письме он так и назвал друга — «мой милый Walter» и призывал его всерьез приняться за крупное произведение в прозе: «…для себя жду твоих повестей, да возьмись за роман — кто тебя держит. Вообрази: у нас ты будешь первый во всех значениях этого слова; в Европе также получишь свою цену — во-первых, как истинный талант, во-вторых, по новизне предметов, красок etc… Подумай, брат, об этом на досуге….. да тебе хочется в ротмистра!»

Провидение, как говорили в старину, имело на этот счет свои планы, и 14 декабря не только погубило предполагавшуюся литературную славу Бестужева в Европе, но и надолго вычеркнуло его имя из литературы отечественной. Пушкин же страдальца не забыл: фразу из его повести «Вечер на бивуаке» он взял эпиграфом к своему «Выстрелу», правда, без указания имени автора, что по цензурным обстоятельствам было тогда совершенно невозможно. Спустя годы несбыточное, уже казалось, предсказание Пушкина о Бестужеве вполне оправдалось: тот испытал ни с чем не сравнимую славу на родине, а лучшая из его повестей — кавказская быль «Аммалат-Бек» — неожиданным образом обрела своего читателя и в Европе.

Жизнь Александра Бестужева похожа на авантюрный роман, сюжет которого есть борьба с судьбой, полная героических взлетов, оглушительных ударов и смертельно опасных приключений. Выпавших на его долю несчастий хватило бы на всех русских классиков, вместе взятых. Во всяком случае, никто из них, даже Достоевский с его смертным приговором, и даже Грибоедов, павший под ударами разъяренной толпы мусульманских фанатиков, не мог бы предъявить чего-то исключительного в своем роде, что превзошло бы меру испытаний, посланных Бестужеву за его неполные сорок лет.

Блестящий гвардеец, дуэлянт и поэт. Красавец и сердцеед, сам изведавший муки несчастной любви к дочери своего патрона Матильде Бетанкур. Критик и беллетрист, заслуживший из уст Белинского почетный титул «зачинщика русской повести». Издатель «Полярной звезды», друг Рылеева и Грибоедова. Адъютант герцога Вюртембергского, младшего брата Марии Федоровны — матери русских императоров Александра и Николая. И — политический заговорщик с умыслом цареубийства, готовый принять на себя эту роковую роль. Потом водоворот декабрьского мятежа, каменный гроб Петропавловской крепости, кандалы и смертный приговор, замененный двадцатью годами каторги с лишением чинов и дворянства. Ссылка в Сибирь, после которой он воевал на Кавказе, как Лермонтов или Лев Толстой, но почти все восемь лет рядовым и, подобно Полежаеву, узнал на собственном опыте все прелести штрафной кавказской солдатчины. Дым, кровь, пот, холод, болезни, ночные атаки. Гибель любимой девушки, выстрелившей в себя из его пистолета. Безмерная, невероятная слава и страшная, невероятная смерть, предсказанная им самим.

После разгрома на Сенатской площади Бестужев, в отличие от многих своих товарищей по путчу, не пытался ни скрыться, ни спастись бегством за границу, а сам на следующий же день явился на гауптвахту Зимнего дворца и сдался властям. Находясь в Петропавловской крепости, он составил для императора Николая письмо, в котором откровенно излагал свой взгляд на «исторический ход свободомыслия в России». Двадцать лет каторги ему скостили до пятнадцати, но это был только символический акт, на деле же монаршее милосердие шло гораздо дальше: ни двадцати, ни пятнадцати и вообще ни единого дня каторжных работ Бестужев не изведал. Отбыв чуть больше года в финляндском форте «Слава», он сразу же был отправлен на поселение в Якутск. Начавшаяся война с турками дала ему повод обратиться к начальнику Главного штаба И. И. Дибичу с просьбой о переводе в действующие войска. Государь препятствий тому не чинил, хотя и бдительного надзора не ослаблял. Вскоре состоялось повеление: «Александра Бестужева определить рядовым в действующие полки Кавказского корпуса с тем, чтобы и за отличие не представлять к повышению, но доносить только, какое именно отличие им сделано».

Из холодной Якутии декабриста перевели в «теплую Сибирь». Кавказ поразил воображение писателя. Путешествие по Военно-Грузинской дороге наполнило его восторгом. «Я не мог наглядеться, не мог налюбоваться Кавказом, — восклицает он, — я душой понял тогда, что горы есть поэзия природы, чувства мои стали чище, думы — яснее». Среди прочих дум Бестужев помышлял уже о дальнейшей писательской работе, и грозный загадочный Кавказ представлялся ему теперь благодатной, но еще не возделанной нивой. Вот когда ему припомнился пушкинский Walter: в первом же кавказском очерке он говорит о горцах, «ожидающих своего Вальтер Скотта»!

Бестужев участвовал в штурме турецкого города Байбурта и одним из первых ворвался в крепость через пролом в стене. По окончании кампании вернулся в Тифлис, где его ждала встреча с младшими братьями Петром и Павлом и друзьями-декабристами. Один из них, Александр Гангеблов, впоследствии вспоминал: «Вист и шахматы среди всевозможной болтовни, анекдотов и рассказов (по части которых Александр Бестужев был большой мастер) не прерывались; шуму и хохоту было много».

Пожалуй, слишком много: шум и хохот достигли ушей командира корпуса И. Ф. Паскевича, и веселую команду разжалованных тотчас разослали по кавказским полкам. Бестужева на четыре года заперли в линейном батальоне, несшем гарнизонную службу в Дербенте.

Здесь писателю представился случай к выслуге: осенью 1831 года город осадили отряды имама Кази-Муллы. Отбивая атаки горцев с крепостной стены и участвуя в вылазках, он надеялся отвагой вернуть себе офицерский чин и заслужить царское прощение. Тревоги войны бодрили его душу. «Я дышал эту осень своею атмосферой: дымом пороха, туманом гор, — пишет он братьям в Сибирь. — Я топтал снега Кавказа, я дрался с сынами его — достойные враги… Как искусно умеют они сражаться, как геройски решаются умирать… И что за горы! О, как бы любили русские этот край, если бы он был их отчизною! Не умею пересказать вам, как он прелестен и в одежде лета, и в алмазах зимы! Я был в нескольких жарких делах: всегда впереди, в стрелках, не раз был в местах очень опасных… Трудно верить, как метко и далеко они стреляют…»

Ни геройство при защите Дербента, ни участие в походе на аул Эрпели, где в жестоких схватках с мюридами, по выражению Бестужева, «не было ни пленных, ни раненых», на его положении никак не отразились. «В батальон прислано два Георгия, — сообщает он вскоре брату Павлу, — один, по избранию нижних чинов, ротных командиров и батальонного командира, присужден мне… Я заслужил этот крест грудью, а не происками, и желаю иметь его поминкой Кавказа». Скромный серебряный крестик, то есть солдатский «Георгий» — знак отличия военного ордена, Бестужеву не достался, но в Дербенте он сумел все же вырвать у судьбы свой шанс: здесь он вернулся к писательской работе. Завязав переписку с издателями «Московского телеграфа» братьями Николаем и Ксенофонтом Полевыми, он отправляет им свои первые кавказские вещи. Рядовому Александру Бестужеву было разрешено выступать в печати, но без указания имени автора. Его очерки и заметки печатались без подписи, иногда ее заменяла пометка «Дагестан». Большинство своих повестей и рассказов отныне он публикует под псевдонимом Марлинский. Очень скоро это имя завоевало всю читающую Россию. За восемь лет на Кавказе, среди походов и сражений, в переездах от Каспийского моря до Черного и от Тифлиса до Ставрополя Бестужев создает свыше тридцати произведений, в том числе и свои лучшие повести «Аммалат-Бек» и «Мулла-Нур».

Летом 1835 года тяжело занемогший писатель приехал на воды в Пятигорск, где свел дружбу с доктором Н. В. Майером (будущим прототипом Вернера в лермонтовской «Княжне Мери»). Здесь после шести лет кавказских скитаний Бестужеву впервые блеснул луч надежды: он получил известие о производстве в унтер-офицеры. Следующее повышение и офицерские эполеты могли означать царское прощение и возможность выйти в отставку, о которой он давно мечтал.

Из огромного и, к сожалению, до сих пор не собранного воедино, а рассеянного по старым журналам эпистолярного наследия Бестужева три письма написаны им в Пятигорске. Первое из них, от 28 июля, адресовано братьям Николаю и Михаилу в Сибирь, он спешит поделиться с ними радостью: на шестом году службы его произвели в унтер-офицеры.

Николай и Михаил томились в далекой Сибири, на долю Александра выпали «горести и усилия горской службы». «Я столько околесил, проскакал и плавал, — восклицает он, — столько наглотался дорожной грязи, боевого дыма, со столькими дрался и дружился, что у меня рябит в памяти. Болезнь и недосуги мешали мне переносить на бумагу многое; теперь все это сидит в чернильнице и ожидает вдохновения голове и раздолья пальцам». Далее Бестужев рисует картину зимнего боя, в котором принимал участие, передает привет друзьям по заключению, интересуется учеными занятиями братьев, пытается ободрить и поддержать их. Сам Бестужев устал бороться с судьбой. Неприкрытая горечь проступает в строках его письма к брату Павлу от 19 августа: «Брат Петр потерял разум… Не знаю, уберегу ли я его. Мое нервозное сложение — эолова арфа… непогоды ржавят струны, и ветры рвут их, а милые читатели упрекают: «что вы ничего не пишете?»

Писатель сообщает подробности своего лечения на водах: «Я еще не был на кислых, но дней на пять необходимо съездить. Теперь принимаю первый нумер Александровских и сварился уже вкрутую». Деревянное здание Александровских ванн находилось на уступе Горячей горы, где ныне высится всем известный символ Пятигорска — бронзовая скульптура орла. Горячую воду источника тогда не разбавляли, и слова Бестужева «сварился уже вкрутую» — не большое преувеличение.

Кратковременное пребывание на водах помогло писателю восстановить силы, однако настроение его не улучшилось. «Раны мои хоть медленно, но закрываются, — сообщает он брату Павлу.— Я хочу ехать поскорее в экспедицию. Ей-Богу, лучше пуля, чем жизнь, какую я веду». Не окончив курса лечения, он собирается оставить воды, о чем пишет 19 августа своему издателю Ксенофонту Полевому: «Прерываю едва начатое лечение ваннами и спешу на кислые, чтобы там хоть сколько-нибудь закалить себя для бивуака… Из Нарзана прямо за Кубань; не дай Бог и недругу такого курса». В конце лета писатель навсегда покинул Пятигорск. 30 августа, уже из Екатеринодара, по пути в действующий отряд, он сообщает брату Павлу: «Хочу отведать, не лучше ли поможет горный воздух и дым пороха, чем воды, которых, впрочем, я не успел и брать, как следовало. Бивуаки — плохой верстак для поэзии, а дух мой чернее, нежели когда-нибудь». Просьбу его об отставке поддержал в личном письме к Николаю генерал-губернатор Новороссии граф М. С. Воронцов, на что царь ответил в том смысле, что Бестужев «должен служить там, где сие возможно без вреда для службы».

Кто знает, не мечтал ли о свидании с Бестужевым на Кавказе юный Лермонтов, переведенный сюда из гвардии за стихотворение «Смерть поэта». Когда-то чтение «Аммалат-Бека» произвело на него сильное впечатление. Прекрасный художник, он сразу же набросал к повести несколько иллюстраций, передающих главные события сюжета, в том числе и роковой выстрел Аммалата в грудь русскому полковнику Верховскому.

В 1829 году Пушкин, возвращавшийся из Арзрума, и Бестужев, направлявшийся в Арзрум, разминулись вблизи Крестового перевала на Военно-Грузинской дороге или, что тоже возможно, просто не узнали друг друга. Несколько лет спустя в письме к издателю «Тифлисских ведомостей» П. С. Санковскому Пушкин так обрисовал эту несостоявшуюся встречу со старым другом: «Если вы видаете А. Бестужева, передайте ему поклон от меня. Мы повстречались с ним на Гут-горе, не узнавши друг друга, и с тех пор я имею о нем сведения лишь из журналов, в которых он печатает свои прелестные повести. Здесь распространился слух о его смерти, мы искренне оплакивали его и очень обрадовались его воскрешению…»

Полагаясь на подобный дежурный эпитет, трудно судить, сколь высоко на самом деле Пушкин оценивал кавказские повести Бестужева. Но в любом случае это чрезвычайно важное свидетельство: поэту были известны не только его новые произведения, но и некоторые подробности боевой судьбы «милого Вальтера». Известие о смерти Пушкина застало Бестужева в Тифлисе и заставило заново пережить горькие утраты прежних лет — гибель Рылеева и Грибоедова. Вот как рассказал об этом сам Бестужев в письме к брату Павлу: «Я был глубоко потрясен трагической гибелью Пушкина, дорогой Павел… Я не сомкнул глаз в течение ночи, а на рассвете я был уже на крутой дороге, которая ведет к монастырю святого Давида, известному вам. Прибыв туда, я позвал священника и приказал отслужить панихиду на могиле Грибоедова, могиле поэта, попираемой невежественными ногами, без надгробного камня, без надписи! Я плакал тогда, как плачу теперь, горячими слезами, плакал о друге и о товарище по оружию, плакал о себе самом; и когда священник запел: «За убиенных боляр Александра и Александра», рыдания сдавили мне грудь — эта фраза показалась мне не только воспоминанием, но и предсказанием… Да, я чувствую, что моя смерть также будет насильственной и необычайной, что она уже недалеко — во мне слишком много горячей крови, крови, которая кипит в моих жилах, слишком много, чтобы ее оледенила старость…». Летом того же года Бестужев погиб при высадке десанта на мыс Адлер. Цепь стрелков, в рядах которых находился писатель, была смята и рассеяна горцами в густом прибрежном лесу. Его изрубленное шашками тело после боя обнаружить не удалось. В составе той же экспедиции находился и азербайджанский поэт Мирза Фатали Ахундов, служивший переводчиком в штабе корпуса. За несколько дней до гибели Бестужев перевел на русский язык его поэму «На смерть Пушкина», отдав тем самым свой последний долг другу и литературному собрату. «За три дня до отплытия в море, — сообщает А. П. Берже, — Бестужев, в числе других, обедал у барона Розена, который, между прочим, спросил его: читал ли он поэму Мирзы-Фетх-Али (присутствовавшего тут же), и когда получил отрицательный ответ, то просил его переложить поэму на русский язык при содействии автора. Это было посмертным произведением пера Бестужева: несколько дней спустя, высадившись у мыса Адлер, он был убит горцами».

Зачинщик русской повести окончил свой путь в возрасте сорока лет, в пору писательской зрелости и расцвета творческих сил. Как и другие наши герои, он сгинул в огненном урагане бесконечной Кавказской войны, оставив по себе яркую память как об одном из лучших русских беллетристов девятнадцатого века. «Здесь все его оплакивают, как родного, — писал матери из Сибири Николай Бестужев, — мы уверены, что и у вас память его не умрет безгласна. И в самом деле: поставленный судьбою в положение самое трудное для сил человека, и моральных и физических, он, силою ума и твердостию поведения, одержал совершенную победу…»

Николай Маркелов