Владимир Чивилихин.

  Память.
Книга вторая (отрывки)

......
     Девчонки щебетали,  не замечая ничего, кроме  себя, и я, сделав большой круг,  вернулся опять  к  Кремлю  по Большому Каменному  мосту. Вот  за  его выгибом возник,  как  старая умная  сказка,  непревзойденный Баженов,  потом Бове, Казаков с Жилярди, Жолтовский, опять Казаков, снова Бове,  Шервуд, Мюр и Мерилиз,  Валькот  с мозаикой Врубеля,  Монигетти,  Померанцев...  Площадь Дзержинского, Кузнецкий мост, улица Жданова.
     - Ира,- не выдержал я под конец.- Вон за тем домом стоит, между прочим, Никола-в-Звонарях. Там интересный декор поверху, а в куполе круглые люкарны, как  в первом,  никоновском,  шатре Воскресенского  собора.  Проектировал  и строил русский архитектор Карл Иванович Бланк.
     - Сейчас посмотрим.
     -  А  его  дочь  Екатерина Карловна  была  матерью  декабриста  Николая Басаргина...
     -  Удивительное совпадение,-  задумчиво  проговорила  Ирина.  - Матерью нашего предка-декабриста, тоже Николая, была тоже Карловна, только Виктория. Француженка.
     - Этого не может быть!- воскликнула вдруг Катя.
     - Почему же? -удивилась дочь.
     - Просто этого не может быть,-решительно встряхнула волосами  Катя,  но
Иринка пообещала:
     - Сейчас я тебе все объясню!
     Оставив  их объясняться, я зашел в магазин, чтоб взглянуть на книги, но так как интересных новинок не было, то быстро вернулся к машине.
     - Ты  сейчас узнаешь  самое удивительное! - взволнованно сказала дочь. - Катя, оказывается, тоже четырежды правнучка одного  из декабристов, погибших в Сибири!
     - Н-но! Кого же?
     - Василия Петровича Ивашева.
     - Ивашева, - поправила Катя.
     - Не может этого быть! - вскричал в свою очередь я.
     - Может, - засмеялась девушка. - И он до самой смерти дружил с Николаем Басаргиным, который был крестным отцом всех его детей.
     - Верно,-  подтвердил  я, трогая машину, в которой вдруг  оказались два потомка  декабристов, и  все еще не  веря в  столь  исключительный, редчайший случай. - По какой же линии?
     -  Старшая  дочь декабриста Мария Васильевна  Ивашева-Трубникова  - моя прапрапрабабушка. 

     Прапрапрабабушкой  Иринки была  тоже старшая дочь декабриста -  Варвара Николаевна  Юшкова,  урожденная  Мозгалевская,  и это,  кажется, еще  не все совпадения!  Виктория  де-Розет,  мать "нашего  предка",  была  из  Франции, Камилла Ледантю,  жена Василия  Ивашева, тоже француженка...  А Катя Зайцева продолжала говорить о Марии Васильевне Ивашевой-Трубниковой:
     -  Она была  зачинательницей  женского  движения  в России,  открыла  в Петербурге  первый воспитательный дом  для девушек, потом много  сделала для создания  Бестужевских  курсов.  Принимала  у  себя  Веру  Засулич  и других революционеров.
     - Знаешь, Катя, ты молодец! -сказал я.
     - У меня целая папка о своих предках.
     - Умница... Продолжай, пожалуйста.
     - У нее было четыре дочери. Мария  - в замужестве Вырубова, Екатерина - Решко, Ольга - Буланова и Елена - Никонова. Я  иду от первой из  них.  Мужья этих внучек декабриста были "чернопередельцами", сидели в царских тюрьмах, а Ольга Буланова  была  сама политкаторжанкой  и, кроме того,  писательницей, издала "Роман декабриста" и "Три  поколения"... А в Женеве  есть могила - на плите написано:   "Мария  Клавдиевна  Решко,  русская  революционерка".  Ее племянница   Елена  Константиновна  Решко,  дочь  Екатерины  Ивашевой-Решко, правнучка декабриста, живет в Москве...
     - Спасибо, Катя. Разыщу.
     -  А я скоро  еду в  Ленинград.  Там  живет внучка  декабриста  Василия Ивашева.
     - Внучка? Но это, Катя, ведь невозможно! Сколько же ей может быть лет?
     - Сто.
     - Ровно?
     -  Да. Скоро  сто один,  поэтому  я  еду. Она была  врачом-педиатром. В начале войны, уже старушкой,  она была назначена сопровождать эвакуированных школьников на Валдай, там тяжело  заболела, а сообщение уже было прервано, и ее  дочь  Екатерина Семеновна  -  в  нашем роду  много  Екатерин - с  трудом доставила   больную  в  Ленинград,  откуда   семья   осенью   сорок  первого эвакуировалась  в   тыл...  Екатерина  Петровна  еще  сама  на   пятый  этаж поднимается.

     Будущий русский историк Катя Зайцева пообещала мне показать свою папку, дала  телефоны  и   адреса.  Через  несколько  дней  я  связался  с   Еленой Константиновной  Решко,  а  10  сентября  1977  года  отправил  в  Ленинград телеграмму  Екатерине  Петровне  Ивашевой-Александровой:   "Поздравляю  Вас, старейшину декабристских потомков,  с  первым годом второго  столетия  Вашей прекрасной жизни. Доброго здоровья и сил".

     А совсем  недавно  узнал, что в  тот день ленинградцы  доверху засыпали гвоздиками и розами скромную квартирку Екатерины Петровны.

     Декабристов Николая Басаргина и Василия Ивашева действительно связывала крепкая  дружба,  начавшаяся  еще  в те времена,  когда  они  были  молодыми офицерами, адъютантами Витгенштейна.  Василий Ивашев был  скромным,  чутким, чрезвычайно, как бы  мы сейчас сказали, интеллигентным человеком. На каторге с  ним  произошел  один  примечательный эпизод,  довольно  известный, однако достойный того, чтоб повториться о нем, сделав здесь несколько шагов боковой тропкой  нашего  путешествия. В  Чите  Николай  Басаргин получил  известие о смерти своей маленькой дочки Софьи, это было его второе горе - мать девочки, урожденная княжна Мещерская, скончалась перед тем.  Сам охваченный  смертной тоской, декабрист,  однако, находит в себе силы поддержать участливым словом друга, который  незадолго до перевода декабристов на Петровский завод совсем упал  духом,  как-то странно  замкнулся  в  себе,  "был  грустен,  мрачен  и задумчив". Только Басаргин никак не  мог предположить, что Ивашев  задумал в эти  дни  нечто  особенное - изготовился рискнуть  жизнью  в  безумном  поиске свободы.  Решение это,  принятое в одиночку,  было твердым  и окончательным.

Судя по всему, побег был уже  подготовлен. В  лесной  глуши  какой - то  беглый  каторжник, с которым Ивашев установил связь, будто  бы вырыл для  декабриста тайник,  закупил  и завез  туда продуктов  - Ивашев,  оказывается,  утаил от досмотров полторы тысячи  рублей. И  казематный  тын уже подпилил соучастник Ивашева.  Ночью они  должны были встретиться у лаза,  схорониться в тайнике, дождаться, когда прекратятся поиски, и направиться к китайской границе...

     Николай Басаргин, узнав  днем  об этом  плане,  был уверен,  что беглый каторжник  либо  убьет  соучастника, чтоб завладеть  деньгами,  либо  выдаст начальству, заслужив прощение себе. И он с трудом уговорил Ивашева подождать хотя бы  неделю, еще раз  взвесить все  обстоятельства, подумать о возможных последствиях этого опасного замысла.

     Три  дня Николай Басаргин тревожно и заботливо  опекал друга,  надеясь, что  тот  все  же  не  решится  на  непоправимый шаг, и, должно быть, не раз вспоминал, как ему  самому  предложили бежать  из  Петропавловской крепости.

Унтер-офицер, стерегущий  декабриста на прогулках, не только взялся устроить его на  отплывающий ночью  иностранный  корабль,  но  "для примеру"  доказал реальность  этого  дерзкого плана  -  однажды среди  ночи  вывел  узника  за крепостные  ворота.  Страж  вознамерился  бежать вместе  с  декабристом. Два обстоятельства помешали,  одно  серьезнее другого, -  у Басаргина не было тех денег,  что   требовались   для  организации  побега,  и  были  нравственные обязательства перед товарищами. Кстати, он мог легко скрыться за границу еще из Тульчина - перед арестом в его руках случайно оказался чистый  паспортный бланк,  не востребованный  к тому моменту каким-то  французом, отбывающим на родину. Николай  Басаргин  уничтожил  соблазнительную бумагу, чтобы  пресечь мысли о побеге, которые - одни лишь мысли! - он счел бесчестьем...

     А мне хотелось бы издалека проникнуть в душу того самого унтер-офицера; похоже,  что это  был не  только рисковый  и предусмотрительный, но и умный человек,  внимательно  присматривавшийся к трагедии, которая разворачивалась на  его глазах, и, в отличие от  его  образованных, так сказать, подопечных, заранее  увидевший ее  финал. Дело в  том, что  он  предполагал организовать побег  еще  одному   декабристу,   располагавшему  и  деньгами,  и  богатыми родственниками, способными материально поддерживать беглецов  за границей. И тут  ничего  не  сладилось, а  этот  вчерашний  мужик тонко уловил,  что все узники,  как он сказал  Басаргину,  еще  питают  наивные  надежды на милость молодого императора, хотя тот совсем "не такой человек", чтобы им можно было на что-то надеяться.

     И еще  я воображаю жертву, какою третий узник Петропавловки мог обрести свободу. Генерала  Михаила Фонвизина  в бытность его  на службе очень любили солдаты  и  офицеры  за  храбрость  и  доброту.  В Отечественную  войну  он, оказавшись со своей воинской частью в плену, узнал о подходе русских войск к Парижу, поднял восстание и  разоружил  французский гарнизон одного городка в Бретани. Позже он запретил в своем полку телесные наказания. И вот декабрист Фонвизин однажды  во время  прогулки увидел,  что  охрану крепости несут его солдаты. Сразу узнав своего командира,  они приблизились к нему и предложили немедленно скрыться за пределы цитадели, соглашаясь таким образом принять на себя царский гнев и понести неизбежную  жестокую кару. Фонвизин поблагодарил их,  но,  разумеется, не  мог  принять  этого  самопожертвования,  отказался избрать для себя судьбу, которая могла стать легче судеб его товарищей.

     Наверное,  легче  и  безопаснее  других было  бежать за границу Михаилу Лунину. Перед арестом о его судьбе шел затяжной, полумолчаливый спор между воцарившимся   Николаем   и   его   старшим   братом,  польским  наместником Константином, отрекшимся от  престола.  Он  отпустил  Лунина  к  австрийской границе на  медвежью охоту,  однако Лунин предпочел другой маршрут  и другую охоту...

     Однако ближе всех к желанной  цели оказался поручик Черниговского полка Иван Сухинов. После разгрома восстания, в котором он сыграл едва ли не самую активную роль, Сухинов бежал в Бессарабию, намереваясь перейти Дунай. Что он перечувствовал  за  полтора  месяца  скитаний,  без  гроша  в  кармане,  что передумал,  скрываясь от царских ищеек, посланных  по его  следу, один,  как говорится, бог ведает, однако история сохранила свидетельство его состояния, когда он добрался наконец  до пограничной  реки; в  тот  переломный  час  он раскрывает свою  душу, и, как любому из  декабристов, ему нельзя  не верить, нельзя не поклониться издалека его чувствам. "Горестно было мне расставаться с родиною. Я прощался с  Россией, как с родной матерью, плакал и беспрерывно бросал взоры свои назад,  чтоб  взглянуть еще раз на русскую землю.  Когда я подошел  к границе, мне было  очень легко переправиться... Но,  увидя  перед собою реку, я остановился... Товарищи, обремененные цепями  и брошенные  в темницы,   представились  моему  воображению...  Какой-то  внутренний  голос говорил  мне: ты будешь  свободен,  когда их жизнь пройдет  среди бедствий и позора. Я почувствовал, что румянец  покрыл мои  щеки,  лицо  мое горело,  я стыдился  намерения   спасти  себя,  упрекая  себя  за  то,  что  хочу  быть свободным... и возвратился назад в Кишинев..."

     Как  известно,  Иван  Сухинов  покончил  самоубийством  на Зерентуйском руднике, когда его  заговор  был раскрыт, но мечта о восстании  и  побеге из Забайкалья  была   настолько   соблазнительной  и  на  первый  взгляд  легко осуществимой,  что  задолго до  Сухинова к ней коллективно пришли  читинские декабристы, о чем рассказал в  своих  "Записках" Николай Басаргин. Семьдесят  "молодых, здоровых, решительных людей", в большинстве своем военных, многие из  которых имели  богатый боевой  опыт, могли  легко обезоружить  охрану  и увлечь  за  собой  часть солдат на  Амур,  чтобы сплавиться  по нему и далее действовать  в зависимости от  обстоятельств.  "Вероятности  в  успехе  было много, более  чем нужно  при каждом  смелом  предприятии", -  воспоминательно писал  Басаргин, и  дерзкое  дело  вполне могло  сладиться летом 1828  года, однако после неудавшегося заговора Сухинова власти усилили охрану читинского острога, и от этого плана пришлось отказаться навсегда.

     Несколько позже  задумал побег  Михаил  Лунин  - изучал карты, приобрел компас,  закалял себя воздержанием в пище; его могучая натура не устрашилась огромных  трудностей,  но трезвый  ум  все  же  устоял  против  рискованного соблазна. И вот через три года решился на одиночный побег Василий Ивашев...

     Но среди недели, отпущенной ему другом на раздумье, комендант пригласил Василия Ивашева  к себе, задержав на  целых два часа, и  Николай Басаргин  с Петром Мухановым, тоже посвященным в тайну, подумали уже было о том, что она каким-то  образом раскрыта.  Ивашев, однако, вернулся и  в бессвязных словах рассказал  друзьям  о  нежданном,   почти  невероятном - француженка   Камилла Ледантю, которая воспитывалась в доме Ивашевых вместе с сестрами декабриста, слегла и во время болезни призналась своей матери-гувернантке в давней любви к нему; она бы никогда  этого  не сделала, будь  он в прежнем  положении, но сейчас, преступая светские приличия, предлагала ему свое сердце и руку, была готова приехать в Сибирь и разделить с любимым судьбу...

     Ивашеву, когда он бывал в отпусках у матери, нравилась эта  девушка, но в то время он, блестящий офицер и наследник огромного богатства, не помышлял о возможности столь неравного брака.  И сейчас расценил необычное предложение девушки как жертву, которую он  не сможет вознаградить. Басаргин  и Муханов, однако, убедили его согласиться, отвращая одновременно невероятные опасности побега.  Камилла  Ледантю приехала  на  Петровский  завод и  стала вслед  за Полиной Гебль-Анненковой второй француженкой, вышедшей замуж за декабриста - изгнанника, и  последней  из тех женщин, что  в нашей  памяти неотделимы  от романтического  героизма  своих женихов  и мужей,  навсегда  освящены святым ореолом  подвижничества,  сделались  в  России  символом  истинной  любви  и супружеской верности. На декабристской  каторге Камилла Ивашева пришлась  ко двору  - легко подружилась  с  Марией  Волконской  и  Полиной Анненковой, ее жизнерадостный нрав и открытость души  сразу же были по достоинству оценены.

И, должно быть, не случайно Александр  Одоевский  посвятил ей,  француженке, стихи, пронизанные  русской целомудренной интимностью,  написанные  в  духе лирико-драматических народных песен и на старинный лад:

     С другом любо и в тюрьме, -
     В душе мыслит красна девица:

     Свет он мне в могильной тьме...
     Встань, неси меня, метелица.
     Занеси в его тюрьму;

     Пусть, как птичка домовитая,
     Прилечу и я к нему.
     Притаюсь, людьми забытая.

     Камилла Ивашева и вправду целый год прожила с любимым в темной тюремной камере...

......

Перед  новым   нашим   маршрутом  в   прошлое  хочу,  однако,  все   же приостановиться на минутку, чтоб коснуться  хотя бы  нескольких подробностей именно  личной  жизни Василия  Ивашева и Николая  Басаргина  в  Сибири,  что позволит   лучше  узнать   и  понять декабристов,  обнаружить  скрытые от поверхностного  взгляда  связующие  нити между  ними, а также вместе со мной подивиться некоторым нежданным встречам на перекрестках людских судеб...

     Помните,  как в  трудные,  переломные моменты  жизни декабриста Николая Басаргина у него умерла жена, затем дочь? Позже скончался  его старший брат, а сам  он заболел "воспалением  в мозгу".  Только  стараниями  товарищей  по каторге, благодаря их лечению  и  уходу,  он  остался в живых, а  Василий  и Камилла   Ивашевы   окончательно   выходили   его   вниманием   и  домашними приготовлениями... "  Я имел  большое  утешение в семействе  Ивашевых, живя с ними, как с самыми близкими родными,  как  с  братом и сестрой. Видались  мы  почти каждый день, вполне сочувствовали друг  другу и делились между собою всем, что было на уме и сердце", а после каторги "мы желали только одного, чтоб не разлучаться по выезде из Петровского". Родные Ивашева добились этого в Петербурге, и старые друзья оказались вместе в Туринске.

     У Ивашевых все складывалось счастливо. Лад и любовь воцарились в семье, создавшейся  при таких  необыкновенных обстоятельствах.  С маленькой дочерью Машенькой,  будущей Марией Ивашевой-Трубниковой, они приехали на  поселение, где у  них родился сын и  еще  одна дочь. Дружба и братская помощь крестного отца их детей - Николая  Басаргина - помогала сносить тяготы ссылки, а позже в Туринске оказались  и Иван Анненков со своей женой-француженкой и детьми, а  также еще один декабрист,  о кристальной душе которого  мы уже говорили, - Иван Пущин.

     Она была тягостной,  эта  бесправная, поднадзорная жизнь на поселении в заштатном  сибирском  городишке,  с  его  мещанским, лишенным  возвышенных интересов  населением, однообразной тусклой северной  природой,  однако Иван Пущин писал оттуда:  "Главное-не надо  утрачивать поэзию жизни, она  меня до сих  пор поддерживала, - горе тому из нас,  который  лишится этого утешения в исключительном  нашем положении". Ссыльные декабристы, во многом сходные по характерам, образовали в Туринске дружный кружок соизгнанников - единомышленников, которые  своим  образом  жизни и  поведением оказывали  благотворное  влияние  на  коренных сибиряков.  Николай  Басаргин вспоминал позже: "Поведение наше, основанное  на самых  простых,  но строгих нравственных правилах, на  ясном понятии о справедливости, честности и любви к ближнему, не могло  не  иметь влияния на  людей, которые по недостаточному образованию своему  и искаженным  понятиям знали  только  одну  материальную сторону  жизни и поэтому только старались об ее улучшении, не понимая других целей  своего существования. Их сначала очень удивляло то, что, несмотря  на внешность,  мы   предпочитали  простого,  но   честного  крестьянина  худому безнравственному  чиновнику,  охотно  беседовали  с  первым,  между тем  как избегали знакомства с последним. Но потом, не раз слыша наши суждения о том, что мы  признаем только два разряда людей: хороших и худых, и что с первыми мы  очень  рады сближаться,  а  от  вторых  стараемся удаляться, и что  это, несмотря на внешность их, на мундир, кресты, звезды или армяки и халаты, они поняли, что наше уважение нельзя иначе приобрести, как хорошим поведением, и поэтому  старались казаться  порядочными людьми,  и, следовательно,  усвоили некоторые  нравственные  понятия.  Можно  положительно  сказать,  что   наше долговременное  пребывание  в  разных  местах  Сибири  доставило в отношении нравственного образования  сибирских  жителей некоторую  пользу  и  ввело  в общественные отношения несколько новых и полезных идей".

     "Записки"   Николая  Басаргина,  исполненные  искренности,  благородной простоты  и  сдержанности, я  перечитывал  много раз и буду,  наверное,  еще заглядывать  в них, когда захочется забыть какую-нибудь жизненную дрязгу или криводушие человека, которому  ты совсем недавно верил, наглое чинодральство или высокомерие, все мелкое и пошлое, пригнетающее тебя больше всего не тем, что оно какой-то своей зазубринкой достало тебя, а  тем, что оно еще есть на родной  твоей земле, -  короче,  когда  потребуется очистить либо  распрямить душу...